Матери моей Глафире Андриановне

   1. ВЬЮГА

   За окнами света не видно! Метет,  кружит,  хребтами  выгибает  сугробы.
Возле сарая горы наворотило: колоды, поленницы - все укрыто.
   Смеркается.
   Окно напротив лежанки. Маринка откладывает книгу и, не поднимая головы,
всматривается в метель.
   Мало, очень мало что увидишь в окне  на  улицу.  А  в  боковое  и  того
меньше: на луга, на реку выходит, в нем одно белое марево. Правда, если бы
не война, то сейчас на той стороне много  бы  огоньков  светилось:  школа,
лесокомбинат. Вся  Опанасьевка  в  той  стороне.  Отсияли,  погасли  огни.
Тьма...
   Ну и рано же смеркаться стало!  Болит  нога,  к  вечеру  всегда  больше
нездоровится.  И  одиночество  ощутимее  -  хата   словно   увеличивается,
пустеет... Не любит Маринка вечера.
   Днем, в работе, грустить некогда. С одними дровами намаешься -  пока-то
на костыле доковыляешь до сарая, пока натюкаешь... А вода?  До  речки  еще
дальше - да и прорубь за ночь замерзает.
   Мать, как собиралась на заработки, наносила в кадочку. Дровец  в  сенях
сложила: "Это тебе на месяц". И ушла. А тут морозищи, на речке лед  и  тот
трескается. За две недели все дрова и спалила.
   Встает Маринка не рано - чтобы поменьше есть. Наготовит  дров,  наварит
каши, а то коржиков из картофельных очисток напечет. Протопит печь, а  тут
уже  и  вечер  наступает.  Умостится  на  лежанке,   обложится   книжками,
блаженствует.
   Вот учебники... Если б не фрицы, уже в институте училась бы, на  втором
курсе...
   А вот Жюль Верн, Войнич, Майн Рид... Когда горела  школа  люди  спасали
все, что могли.  Мать  принесла  кое-что  из  школьной  библиотеки.  Любит
Маринка, очень любит все фантастическое и необычное.
   Незаметно стемнело, пора и свет зажигать. Встала, завесила окно,  нашла
зажигалку. Немецкая". Мать на базаре за петуха выменяла.
   Крохотный синеватый огонек - меньше горошины -  прицепился  к  фитильку
каганца.  Причудливая  тень  выгнулась  на  стене.  Из-за  печи  отозвался
сверчок. Маринка вздрогнула, зябко передернула плечами.
   Как нравились ей раньше эти ночные звуки - мирные,  уютные,  словно  из
доброй бабушкиной сказки. И какие они тревожные теперь...
   Маринка не признается и самой себе: она стала  бояться  ночной  тишины.
Особой, оккупационной тишины, ненадежной, как и все на полоненной земле.
   Смерть повсюду. Это она, мордастая,  скуластая,  в  черном  полицайском
мундире,  бродит   проулками   Опанасьевки,   она,   модернизированная   и
механизированная,  завывает  в  небе  "штукасами",  и  совсем  недалеко  -
километра два - за хатой, за дубняком, она,  цивилизованная,  европейская,
мчится по асфальту шоссе в  желтых  гробах-броневиках.  Смерть  вокруг.  И
ночью в темноте это особенно чувствуется.
   Девушка садится. Обхватив голову руками, склоняется над столом.
   - Гу-у-у... - завывает, стонет  в  соснах.  Сверчок  умолкает.  Мигает,
гаснет каганец. Тихо. Тихо и страшно.
   Тресь! Тресь! Ба-бах!
   Что это? Нет, это уже не ветви. В реве вьюги ясно слышатся выстрелы.
   Неужели опять?.. Ближе, ближе... Затихло.
   В прошлом месяце - мама еще  только  собиралась  на  заработки  -  было
точь-в-точь как сейчас: ночь, метель, а в лесу стреляют. Утром -  тихо.  А
потом мама новость с базара принесла: вчера, как  рассказывали,  к  вечеру
под Теплым Кутом  эсэсовцы  обложили  партизан.  Ночью  был  бой  -  наши,
очевидно, из окружения прорывались. А чем закончилось  -  мама  так  и  не
узнала. Пришла и плачет: побили наших...
   Маринка как только могла утешала: так-таки и побили!  Наши  прорвались,
ну точно, прорвались! Отступили в глубь леса. Отдохнут, раненых перевяжут,
а из Москвы им самолетами и одежду, и оружие, и патроны! Сейчас,  говорят,
и танки на парашютах опускают.
   Вот так успокаивает, а у самой тоже слезы на глазах: и откуда она может
знать, что партизаны живы...  Подруг  у  нее  нет.  Некоторые  -  выехали,
"вакулировались", как говорит мама,  Наденьку,  ближайшую  подругу,  немец
убил, а  Марусю,  Майю  и  Люду  Бочарову  в  Германию  угнали.  И  ее  бы
спровадили, да нога больная - третий год с костылем. На  весь  конец  села
никого из ровесниц Маринки не осталось.
   Живут они с матерью, как  на  острове.  Перед  глазами  бор,  за  хатой
дубрава. Отец смолоду лесником, служил. Потому и построились у леса.
   А каким разговорчивым, гостеприимным папка был, приятелей - полсела.  А
вот мама совсем наоборот. Еще и до воины и пока папка да войну не ушел  не
очень-то любила с бабами лясы точить. А  как  пришла  похоронка  -  совсем
говорить разучилась. Поседела, лицом потемнела и десяти слов за  сутки  не
вымолвит.
   Где-то она сейчас, мамочка, мама... Сегодня ровно месяц от того хмурого
утра, как ушла. Надела на швейную машинку самодельный чехол, поставила  на
санки свою  кормилицу  -  ручную,  зингеровскую,  бабусину  еще;  закутала
пустыми мешками - и от села до села.
   Все больше для женщин шьет: кому кофтенку, кому  юбку,  а  какой-нибудь
старенькой и сорочку к смерти.
   Трещит сверчок: пока что тихо... пока что тихо... Пора уже и спать.
   Придвинула к лежанке табурет, чтобы каганчик поставить  -  еще  малость
почитать на сон грядущий. Прислушалась - ревет вьюга... И снова  вроде  бы
выстрелы... О! Приближаются! Совсем близко!
   Дунула на огонек. Утихшая было тревога ожила, морозом охватила тело.
   Стрельба то усиливалась, то растворялась в гоготе бурана. Но вот  вроде
удалилась. Тише, тише - и улеглась...
   Долго стояла Маринка, прислушивалась, прижимала рукой  встревоженное  -
вот-вот выскочит - сердце.
   Нашла зажигалку, засветила каганчик и,  прикрывая  ладошкой,  чтобы  не
погас, хотела было идти к  лежанке,  да  так  и  застыла  над  столом.  Ей
показалось...
   Ей послышалось, словно тихо-тихо, едва слышно, кто-то стучит в дверь.
   "А может, почудилось? Конечно, почудилось, - успокаивала себя. - Нет...
В самом деле. О! Громче..."
   Заметалась по комнате, схватила  зачем-то  чапельник,  бросила  его  и,
совсем уже не помня себя, прислонилась к  теплой  печи,  закрыла  ладонями
лицо.
   Постучали опять, еще громче.
   - Откройте... - донесся заглушаемый вьюгой мужской голос.
   "Что делать?! Кто бы это? Спокойнее! Что бы ни случилось - спокойнее! -
Маринка вся дрожала. - Ну, успокойся! Возьми себя в руки!"
   Постепенно ей все же  удалось  это  сделать,  и,  когда  в  третий  раз
постучали, она сумела, заставила себя подойти к двери в сенях:
   - Кто там?..
   -  Свои...  Откройте...  -  Голос  слабый,   болезненный,   совсем   не
угрожающий.
   - Кто?
   Молчание. Только ветер воет да  снова  где-то  далеко-далеко  выстрелы,
автоматные очереди.
   "Свои"... Какие "свои"? - судорожно метались мысли. -  Родственников  в
селе нет. Знакомые? Так уже поздно..."
   - Кто там? - спросила опять и совсем вышла в сени.
   "А может, полиция? Может, и полиция... Но почему, почему полиция?"
   Липкий, пронизывающий, до тошноты отвратительный страх...  И  от  этого
страха Маринка сама себе становится противной. "Может,  и  полиция.  Ну  и
пусть, пусть полиция! Один конец!"
   Долго потом, всю жизнь будет удивляться Марина: как это она, известная,
прославленная на весь их 10-й "Б" трусиха, которая - что  там  говорить  о
ворах! - тараканов  и  пауков  боялась,  как  это  она  -  одна,  ночью  -
отважилась открыть дверь незнакомому человеку.
   Отважилась...
   Затаив дыхание, потихоньку отодвигает засов, поднимает щеколду и...
   Дверь с силой распахивается. Высокая, черная, залепленная снегом фигура
движется, падает на Марину.