Военные книги
Владимир Андреевич Павлов. - Дозор на сухой миле
Скачать Владимир Андреевич Павлов. - Дозор на сухой миле
Повесть рассказывает о том, как подросток Толя Иванович, мать которого
фашисты угнали в Германию, а отец воюет на фронте, становится партизаном.
Для старшего школьного возраста
В печи догорало, но Толя больше не подбрасывал порубленного хвороста,
что лежал под припечком: молодая картошка кипела давно и - Толя знал -
сварилась. Ухватом-рогачом он вытащил чугунок из печи, поставил на припечек,
а ухват - в угол, затем накрыл чугунок посудным полотенцем, собранными
концами - чтоб не обжечься - обхватил его с боков и сцедил воду в ведро,
стоявшее тут же, под рукой. Отнес чугунок на стол, на подставку, снял
полотенце - от картошки повалил густой пар.
На столе в глиняной миске лежал кочан квашеной капусты, прошлогодней,
красноватой от рассола, - осенью, когда ставили кадку, мать клала туда
бурачок, а то и два.
Завтрак был готов, можно было садиться за стол, но есть не хотелось.
Брал он с собой в лес несколько холодных картофелин, съедал по дороге - тем
и сыт. А печь топил каждый день - и сегодня, и вчера, и позавчера: не хотел
нарушать заведенный порядок, делал все, как делала бы мама.
Сегодня среда. А три дня тому назад, в воскресенье, чуть свет она ушла
в Слуцк. С вечера протопила, отварила картошки и оставила ее в печи на ночь,
чтоб утром Толя мог поесть еще теплой. Ушла она, видно, очень рано, Толя и
не слышал. Утром, как всегда после завтрака, он пошел под поветь снаряжать в
лес тележку. Тележка была на двух колесах, с длинным дышлом и фанерными
боковинами. Когда-то она была покрашена в синий цвет. Делал тележку и красил
- как рассказывала мама - сам отец, о котором теперь ни слуху ни духу: войне
пошел третий год, и третий год он, как говорит мама, "если жив, то воюет".
Где-то на фронте отец. Потому что иначе, если б, скажем, попал в окружение,
а оттуда в партизаны, дал бы о себе знать. А тут ни весточки.
Тележка кажется Толе чуть ли не предметом древности. Ему вон уже
тринадцать, а отец мастерил ее, чтоб возить его, Толю, еще малышом. Колеса
выписывают восьмерки, дышло на конце раскололось, фанерины из спинки и
передка вынул сам Толя, а поперечины вырезал ножовкой. На ней теперь только
и возить хворост.
Каждое утро Толя вместе с ровесниками ездит на Грядки - так зовется
недалекий лесок - за дровами. Собирают ветки, укладывают, обвязывают
веревкой, чтоб не растерять по дороге, и едут домой. Дома после обеда Толя
распускает веревку, берет по хворостине и рубит на колоде. Нарубленные дрова
складывает у стены повети в поленницу - версту. Медленно растет верста. Лето
на исходе, а она еще не достала до стрехи. Весной Толя думал, что запасет на
зиму целые две версты таких дров. Да где там, если горят они, как порох,
особенно сучья с еловой или сосновой хвоей...
Толя садится за стол на лавку, придвигает ближе чугунок, берет по
картофелине. Картошка в мундирах. Она еще горяча, чистится легко, только
подцепи ножом кожуру - она и сдирается; но очищенная картошка липнет к
пальцам, жжется, потому что из-под кожуры выступает наружу весь ее жар, и
Толя перекидывает картофелину с ладони на ладонь. Растет под руками горка
тонюсенькой шелухи, все больше очищенной картошки рядом с миской, в которой
кочан капусты, а есть неохота - разве что через силу. Он и не ест. Он, сидя
за столом, чистит картошку, лишь бы что-нибудь делать. Что-то делать - это
единственное спасение от мыслей, что нет мамы, что остался один. Сердце его
сильно бьется, готовое выскочить из груди. Слух обострен. Он ловит каждый
звук с улицы, со двора. Все чудится, что вот скрипнет калитка, а минуту
спустя - только пройти от калитки до порога - звякнет щеколда в сенях,
отворится дверь и войдет мама. Пройдет к окну, опустит с плеч тяжелый узел
на лавку, выдохнет с облегчением: "О-ох!", подойдет к нему, к Толе, сотрет
ладонью пот со лба, проведет той же ладонью по его голове и спросит: "Ну,
как ты тут, сынок?"
В воскресенье Толя старался возвратиться с Грядок пораньше. Мальчишки,
с которыми он ездил за хворостом, задержались на опушке. Это уже не первый
раз. Там было много окопов, оставшихся с начала войны. Боев возле Грядок,
правда, не было, однако в старых окопах и на опушке вот уже два года то то,
то другое из военного снаряжения находили. Нашли и в тот раз. Кто-то
выковырял из песка на дне окопа обойму патронов. Латунь гильз позеленела от
времени, потускнели, словно заплесневели, пули, а сама панелька обоймы
заржавела.
Патроны находили и раньше. И распоряжались ими по-своему. Раскладывали
в окопе костер, который обычно долго не хотел разгораться: огню в яме тесно,
нет тяги. Пока кто-нибудь с помощью кресала зажигал трут - кусок вымоченного
в щелоке из золы, высушенного, размягченного гриба, что растет на пнях и
деревьях, - остальные собирали мох и сухую хвою. Мох и хвоя давали много
дыму, и кто-нибудь один, потому что в окопе не развернуться, раздувал огонь.
Когда сквозь мох начинало пробиваться пламя, подкидывали сушняк. Нажигали
горку жаркого угля и только после этого выводили огонь из окопа. Языки
пламени вырывались как бы из-под земли, как из пасти двенадцатиголового
змея. Вот тогда и бросали патроны в огонь, на уголья, словно в зев змея. А
сами - кто куда! Бухало, рвалось, стреляло. Подсчитывали - сколько патронов
и сколько выстрелов. Если совпадало - вылезали из своих ямок, подходили к
разметанному кострищу в окопе, обсуждали: какую толщину земли может пробить
пуля, возьмет ли бруствер, за которым прячется боец или партизан.
За эту стрельбу хлопцам доставалось от матерей, от дядьки Кондрата и
особенно от старосты Есипа. Староста Есип в таких случаях всегда выходил на
загуменье, молча стоял, поглядывал в сторону Грядок. Кудель волос по бокам
головы - череп у него был лысый - шевелилась. И было не понять, от ветра это
или, может, со страху.
Есип возвратился в начале войны откуда-то из-под Бобруйска, куда был
выслан после раскулачивания. Там он работал, говорили, на смолокурне, срубил
даже себе хату и жил один. Он и сейчас в Березовке живет один. В его хате до
войны была лавка. Воротившись, поломал, выбросил прилавки. Переложил печь. А
вот заставки, щиты, которыми закрывались изнутри окна, оставил. Не повырывал
и скобы, в которые просовывались деревянные поперечины, державшие заставки.
Пересыпал, можно сказать, построил заново сени. Развалил старый погребок, в
котором раньше стояла железная бочка с керосином, углубил яму, пустил в
землю дубовый сруб, потолок выложил кирпичом и залил цементом. Кирпич брал
на заводике, который теперь не работал, но там осталось много кирпича -
сырого и обожженного, еще довоенного. А цемента целых два воза припер от
немцев из Лугани. Там же, в Лугани, дали ему немцы корову с телушкой, пару
подсвинков. Обзаводись хозяйством, Есип, живи, стройся!
А чего не строиться? Грядки в двух километрах, лесу вали сколько
хочешь. И он прикидывал взяться и за хату. Похаживал вокруг, обстукивал
углы, что-то бормотал себе под нос. Но пересыпать хату так и не стал. Потому
что не дурак был Есип, знал, что большая ложка рот дерет. Видел, что его
власть - ровно тот лапсердак на огородном пугале: в каждый рукав ветер дует.
На первых порах аккуратно выполнял немецкие распоряжения: выбивал заготовки,
определял, кого в Германию отправить, выспрашивал охотников в полицию. Часто
ездил в Лугань на жеребце, запряженном в возок-фаэтон. До войны в нем ездил
председатель колхоза. Теперь и возок и жеребец стояли у Есина в хлеву.
Но ничего нет на свете вечного. И откуда они взялись, партизаны? Сперва
слухи поползли, потом стали наведываться по ночам, а теперь редко выпадает
день, чтоб они не проходили или не проезжали через деревню в сторону Лугани,
Слуцка и обратно. Какие у них там были дела - кто их знает. Партизаны - люди
военные.
Есипа они пока не трогали. Может, и тронули бы, да кто-то, видно, им
что-то сказал, от кого-то они знали, что Есип притих, больше под себя не
гребет. Только и делает, что передает людям распоряжения: кому мост ладить,
кому дорогу ровнять. Да палкой встречает мальчишек с Грядок, когда они
устраивают там пальбу - жгут патроны в костре. Так за это и сами родители по
головке не гладят...
Сколько ни просил Толя хлопцев отдать ему найденную обойму - не отдали.
Пытался даже припугнуть матерями, нагорит, мол, от них, старостой Есипом -
не помогло. "Ишь, какой хитрый, - сказали, - нашли все, а отдай ему одному".
Не мог же Толя признаться, что патроны просил не для себя. Не мог сказать,
что давеча приходил Рыгор Денисов, сын их соседа, деда Дениса, партизан. Он
придет и сегодня ночью забрать соль, которую мать должна принести из Слуцка.
Толя и отдал бы ему ту обойму.
За солью мать ходила и раньше. Одна или с дядькой Кондратом.
В тот раз Толя и мать уже крепко спали, когда в окно напротив печи
поскребся Рыгор. Он всегда так скребся в раму, ровно кошка зимою к морозу.
Ошибиться, что это Рыгор, было нельзя.
Не ошиблась мать и тогда. Пошла, отворила дверь, и немного погодя вслед
за нею в хату вошел Рыгор.
"Зажигать лампу или нет?" - спросила мать.
"А как хотите", - вроде бы с безразличием ответил Рыгор. Прежде так
первым делом напоминал, чтоб завешивали окна и только потом зажигали
трехлинейку. А тут - "как хотите".
Удивил Толю такой ответ. Он вскочил со своей кровати сразу, как только
услыхал, что кто-то скребется в раму. Надел штаны, рубашку, обул на босу
ногу бахилы и стоял теперь посреди хаты. Ждал, чтобы Рыгор подошел
поздороваться. Они всегда здоровались за руку.
Удивилась и мать. А вслух сказала:
"Смотри, как осмелели! Не рановато ли?" И в голосе ее, и в интонации, с
какой это было произнесено, наряду с упреком можно было уловить и тихую
радость.
И все же предосторожность не была излишней.
Мать зажгла на столе лампу без стекла и, прикрывая рукой огонек,
перенесла ее на камелек.
В хате заколыхался полумрак.
Рыгор снял с плеча винтовку, приставил ее к столу. С другого плеча
стащил котомку, положил на стол и принялся развязывать. Мать стояла у него
за спиной. Она знала, по какому делу наведался сосед.
А Рыгор распаковывал котомку и говорил:
"Просьба к вам, тетя Катерина, та же самая. Надо еще раз сходить в
Слуцк обменять все это на соль. Тут сапоги. Яловые. Новые. Мы только
голенища малость помяли да подошвы о песок потерли, чтоб вид был, будто
ношеные. Если что, говорите - мужиковы. А тут деньги. Денег много, не
скупитесь. Хотя сейчас надежда на них плохая, а все ж, гляди, и продаст
кто-нибудь соль за деньги. А в этой бутыли - спирт..."
"Спирт неси назад, - сказала мать. И поинтересовалась: - Это вы на той
неделе спиртзавод в Погосте сожгли?"
Рыгор поглядел на мать, мотнул головой, словно говоря: и верно же,
проверят немцы или бобики на пропускном пункте, спросят, откуда спирт, и - в
СД. Как это меня угораздило?!
"Ладно, бутыль я заберу", - согласился Рыгор.
Он уложил котомку, затянул шнурок. Сел на лавку, винтовку поставил меж
колен.
"Как вы живете, тетя Катерина? Как с дровами, Толя?"
Рыгор посидел у них недолго. Поговорил с Толей, с матерью, уходя,
попросил у матери прощения за беспокойство, которое они снова взваливают на
нее. Сказал, что это в последний раз, что дело с солью скоро у них
наладится, можно будет и им подкинуть какую малость, чтоб не подливали в
горшки рассол из калийной соли.
