10

   Вскоре и бойцам в медсанбате  стало  известно  о  несчастье,  постигшем
армию. Раненые, прибывшие с передовой, рассказывали, что вода заливает  их
окопы. Говорили даже, что какие-то подразделения отрезаны от своих  тылов,
что связь между частями порвана, что где-то потонула артиллерия. И если не
всему следовало верить, было очевидно, что неожиданная  катастрофа  делает
невозможным дальнейшее наступление.
   - Середь реки  осетра  не  ухватишь...  -  заметил  пожилой,  седоватый
солдат, раненный в руку.
   Он недавно проснулся и сидел теперь на своем ложе; соломинки торчали  в
его всклокоченных волосах.
   - На оборону переходить надо...  Как  же  иначе...  -  серьезно  сказав
Никитин, и все согласились с ним.
   Словно уговорившись,  бойцы  не  вспоминали  больше  о  полных  надежды
обещаниях командарма. И по неловкости, которую испытывал Уланов,  думая  о
них сейчас, он понял, что это же чувство удерживало  его  товарищей.  Люди
задумывались, отмалчивались или произносили что-нибудь вроде: "Да,  так-то
вот... Бывает..."
   - Коля! - окликнул кто-то Уланова. Он обернулся и в двух шагах от  себя
увидел  высокую  фигуру  в  мокрой  плащ-палатке  с  откинутым  на   спину
капюшоном.
   - Что делаешь тут? Раненый, что ли? - спросил Рябышев, улыбаясь.
   - Ты?! - крикнул  Николай,  и  хотя  он  не  только  не  был  близок  с
Рябышевым, но почти не замечал  этого  боязливого,  туповатого,  казалось,
солдата, сейчас он очень обрадовался.
   - Как наши? Да отвечай же... - торопил Николай.
   - Достается нашим... Там такое  делается!  -  Рябышев  говорил  громко,
уверенно, как  человек,  избегнувший,  не  в  пример  другим,  смертельной
опасности. Это поднимало его  в  собственных  глазах  над  теми,  кому  не
удалось уйти вместе с ним.
   - Двоеглазов жив? - спросил Николай.
   - Был живой...
   - Колечкин? Кулагин?
   - Живые... Быкова убило...
   Перебирая по фамилиям бойцов своего взвода, судьбу которых он  едва  не
разделил, Николай почувствовал, что он действительно теперь крепко  связан
с ними.
   - Ну, а где вы теперь? Как вообще положение? - спросил ом.
   - Пропадаем, - уверенно ответил Рябышев.
   Свернув козью ножку и прикурив, он  обстоятельно  рассказал,  как  роте
удалось ворваться в  окопы  первой  неприятельской  линии.  Всю  ночь  шел
близкий огневой бой - немцы нажимали, стремясь выбить атакующих из  своего
расположения. Утром наступило  относительное  затишье,  и  ему,  Рябышеву,
поручили доставить в тыл раненых. Но добирался он сюда с  большим  трудом,
так как дорог больше не было.
   - ...На пупе сидим - кругом вода, а спереди фрицы... - закончил  он  и,
поплевав на пальцы, погасил окурок.
   -  А  у  меня,  понимаешь,  опять  с  ногой  несчастье...  В  госпиталь
посылают... - сказал Николай, предупреждая  упрек  в  том,  что  находится
здесь, а не вместе со всеми.
   - Подвезло тебе, прямо скажу, - заметил Рябышев.
   - Ну, какое там подвезло! - недовольно сказал Николай.
   - Кто там остался - никуда не уйдет... - проговорил  солдат  с  наивным
хвастовством счастливца, и Уланов, смутившись, промолчал.
   - Горбунова,  старшего  лейтенанта,  не  встречал  тут?  -  осведомился
Рябышев. - Повидать приказано...
   - Повидать? Вот уж не знаю... - Николай нерешительно посмотрел на двери
в палату.
   - Помер? - спросил Рябышев.
   - Нет еще... Погоди, я посмотрю.
   Николай направился было к дверям, но они раскрылись перед ним:  Маша  и
другая сестра вывели под руки в коридор бойца  с  забинтованными  глазами.
Полная девушка побежала к выходу, а Маша осталась,  поддерживая  раненого.
Он стоял, напряженно вытянувшись, откинув назад белый марлевый  шар  своей
головы.
   Уланов шагнул к Маше и замялся.
   - Ну? - спросила девушка, и Николай с ужасом почувствовал, что его губы
растягиваются в неуместную улыбку.
   - Вот тут... к старшему лейтенанту пришли, - пробормотал он, краснея.
   Рябышев выступил вперед. С интересом поглядывая на необычного раненого,
он  пояснил,  что  комиссар  батальона  приказал  оправиться  о   здоровье
командира.
   Маша отрицательно покачала головой.
   - Тебя кто прислал? - переспросила она, помолчав.
   - Лукин, старший политрук... Теперь он за Горбунова.
   - Лукин! - сказала девушка, и лицо ее смягчилось. - Комбат  вспомнил  о
нем... Обожди тут, пока я освобожусь... Я напишу комиссару.
   - Дай ему, сестрица, креслице... Пусть посидит герой... - громко сказав
рябой сержант.
   Полулежа, привалившись к стене здоровым плечом, он  пристально  смотрел
на Рябышева.
   - Чего ты? - спросил Никитин.
   - Он знает,  чего...  -  Черные  глаза  сержанта  блестели  в  полутьме
коридора. - Он тебе сам объяснит.
   Рябышев, опешив, воззрился на обидчика. Тот оглядывал  его  с  каким-то
насмешливым бешенством.
   - Тише, - сказала Маша.
   - А я тихо, сестрица... Пускай сам расскажет, как старший лейтенант его
уговаривал: "Вставай, мать твою... вставай!"
   - Не ругайтесь... - сказала девушка.
   -  Простите,  сестрица,  я  около  комбата  был,  на  моих  глазах  его
срезало... Через симулянта... Влипнул в грязь. "Убитый я..." - говорит,  а
старший лейтенант его поднимает...  Ну,  не  поднял,  конечно.  -  Сержант
усмехнулся, оскалив белые зубы.
   - Что цепляешься? - недоуменно проговорил Рябышев.
   Он плохо помнил, как все  происходило  в  первые  часы  атаки.  Но  ему
хотелось уже уйти отсюда, и он тоскливо посматривал вокруг.
   - Здоровье узнать пришел... Иуда! - сержант с  особенным  удовольствием
выговорил последнее слово.
   Маша не шевельнулась, прижав руку к груди, устремив на Рябышева  синие,
потемневшие,  прекрасные  глаза,   Голикова,   только   что   вернувшаяся,
укоризненно смотрела на оробевшего бойца.
   - Приказано было мне... повидать командира, - попытался оправдаться он,
попятившись под взглядом многих людей и упершись в стену.
   В смутных воспоминаниях Рябышева появилось уже  нечто  заставившее  его
встревожиться.
   - Братцы... Да что  же  это?..  Да  какой  он?  -  услышали  все  вдруг
сдавленный, как будто выходивший  откуда-то  из  глубины  голос  ослепшего
красноармейца.
   - Бугай он, - сказал сержант.
   - Бугай? - промычал раненый.
   - Ростом повыше тебя на  голову...  Плечи  тоже  ничего  -  сажень  без
малого... - Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание:
- Морда круглая, сытая...
   Рябышев покорно слушал; он вспотел, но от испуга не вытирал лица.
   - Руки - что кувалды... За-зря только болтаются, - дополнил сержант.
   Слепой красноармеец  неуверенно  ступил  вперед  и  остановился,  боясь
оторваться от сестры.
   - Братцы! - с трудом произнес он, и это прозвучало как "ац".  -  Что  ж
это делается?
   - Как я по первому разу... - умоляя, пролепетал Рябышев.
   - Кровью и слезами земля умывается, - заговорил Никитин, -  боец  глаза
отдает, бабы плачут, детишки - и те игрушкой не балуются, а  ты  топчешься
тут перед нами - рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная.
   - Как я по первому разу! - громко, с жалобой повторил молодой солдат.
   - Обожди, - перебил его Никитин, - не об чем тебе говорить... - Сидя на
полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. - За свою жизнь боишься, а чужой
тебе не жалко... Постарайтесь, мол, ребята, прогоните  разбойника,  а  как
протомите - и я наперед выйду.
   - Не его, знать, дело - попово, да и попа не его  -  чужого,  -  сказал
пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку.
   - Братцы, что ж такое?! -  волнуясь  и  оттого  еще  невнятнее  спросил
слепой. Он все порывался идти, но страх остаться  без  поводыря  удерживал
его на месте.
   Рябышев  с  ужасом  смотрел  теперь  на  запрокинутую  марлевую  голову
раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду
были обращены на него темные, почти  черные  лица.  Они  казались  странно
похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения.
   - За спины наши хоронишься, а как прижмут нас где  -  первый  бежишь...
Сам говорил сейчас - бойцы на смерть стоять остались...  А  ну,  давай  на
оборону! - повысил Никитин густой, гулкий голос.
   - Да разве я не понимаю? - промямлил Рябышев.
   - Давай на оборону! - закричал Никитин.
   - Постой, я его оглажу, - спокойно сказал сержант и  поднялся,  оставив
на полу шинель.
   - Неспособно вам одной рукой... - заметил пожилой красноармеец.
   - А ты другой помогай... - сержант сощурился, словно примериваясь.
   - Уходите, - испуганно сказала Рябышеву Клава. - Уходите сейчас же.
   - Погодите, я сама... - тоненько пропела Маша.
   Она пошарила у себя на  поясе,  не  сводя  с  Рябышева  остановившегося
взгляда, потом быстро отвернула халат.  В  пальцах  ее  блеснул  маленький
светлый револьвер. Но в ту же секунду  Голикова  всем  телом  прижалась  к
подруге и обхватила ее.
   - Оставь, - негромко сказала Маша.
   - Ох, она его шлепнет! - закричала девушка.
   Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав  Рябышева
и потащил солдата к выходу.
   - Оставь, - услышал он еще раз за спиной удивительный голос Маши.
   Во дворе,  у  ворот,  Рябышев  остановился  и,  оглянувшись,  убежденно
проговорил:
   - Убила бы... Ей-богу, убила бы...
   Падал мокрый  снег,  большие  хлопья  густо  сыпались  на  темном  фоне
каменного фасада школы. Небо, земля, дома,  люди,  лошади,  скучившиеся  у
крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии.
   - Еще как убила бы! - радостно сказал Николай.
   До последнего часа его все еще беспокоила мысль о  том,  что  донесение
Горбунова, порученное ему, опоздало. И он  испытывал  огромное  облегчение
оттого, что действительно  оказался  неповинным  в  ранении  комбата  и  в
неудаче атаки.
   "Значит, не я, а он!" -  думал  Николай,  с  безжалостным  любопытством
рассматривая Рябышева.
   - Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! - поторопил он товарища.
   Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько  часов,
и Уланов  пошел  отыскивать  другую  возможность  уехать.  Найти  ее  было
нетрудно: из деревни то и дело  отправлялись  к  переднему  краю  порожние
повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь  на  нее,  шагал,  не
разбирая дороги, шлепая по лужам.
   "Какая я скотина, какая скотина!" - мысленно бранился он, нисколько  не
сокрушаясь, однако, по этому поводу, а, напротив,  чувствуя  удовольствие.
Он снова, таким образом,  обретал  веру  в  людей,  с  которыми,  к  своей
невыгоде, себя сравнивал... Николай собирался уехать вместе с Рябышевым, -
это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов  своей
роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном  клочке  земли,  он  искренне
спешил. Ибо не желание  удивить  других  своим  поступком,  а  потребность
стоять вровень с другими толкала его теперь.
   "С палочкой как-нибудь доберусь, - говорил себе Николай, -  а  стреляют
все равно лежа..."
   Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на  слежавшейся,  мокрой
соломе. Ездовой согласился за пачку махорки подвезти обоих.
   - Понимаешь теперь, Ваня, - говорил Николай, - в чем твоя ошибка?..
   - Ага, - отвечал тот послушно.
   Снег медленно опускался между  лицами  бойцов,  мешая  им  видеть  друг
друга.
   - Это совершенно неважно -  твои  переживания,  твои  огорчения,  когда
родина в смертельной опасности... - Николай убеждал товарища в том именно,
что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему  самому.  -  Ты  на
других посмотри.
   - Разве я не вижу, - удрученно согласился Рябышев.
   -  Это  ведь  Отечественная  война,  -   продолжал   Николай,   адресуя
собеседнику то, что так  волновало  сейчас  его  собственную  устыдившуюся
душу. - Понимаешь, Ваня?
   - Ну да, - подтвердил Рябышев.
   Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых.  Они  мчались  галопом,
нагоняя телегу. Первый, на рыжеватом коне, сидел в седле  прямо,  отвернув
немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался  к  луке.
Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера,  скакавшего  первым,
почти горизонтально распластался в воздухе.
   - Богданов, - сказал возница и придержал коня, глядя вслед  полковнику,
- по посадке видать...

   Состояние, в котором находился  командующий,  отличалось  прежде  всего
полной сосредоточенностью. Рябинин не замечал теперь ничего, что не  имело
касательства к главному предмету его деятельности. Комната, в  которой  он
лежал,  телефоны,  попискивавшие  возле  койки,   люди,   появлявшиеся   и
исчезавшие по получении приказа, отпечатывались  в  его  сознании  лишь  в
пределах их деловой необходимости". А собственная рана, обрекшая  генерала
на неподвижность, поместилась где-то в  одном  ряду  с  другими  условиями
боевой  обстановки,  в  которых  надо  было  сражаться.  Сосредоточенность
Рябинина  являлась,  по   существу,   высшим   выражением   его   энергии,
возраставшей в трудных обстоятельствах, подобно тому как пар под давлением
увеличивается в силе. Наружно генерал казался очень спокойным, но это было
не так, потому что абсолютная поглощенность чем-либо только внешне  похожа
на покой. Впрочем, он и  не  волновался  в  обычном  смысле,  -  ибо  люди
нервничают только в тех случаях, когда сомневаются в  правильности  своего
поведения. Как бы тяжела ни была ситуация  сама  по  себе,  их  тревога  в
большей  степени  проистекает  из  неуверенности  либо  из   предположения
допущенной ранее ошибки. Вот почему в опасных положениях  люди  так  часто
раскаиваются... Но Рябинин не колебался, действуя каждую минуту  так,  как
подсказывало отчетливое, обострившееся понимание происходившего.
   Только  что  генерал  простился  с  обоими  комдивами  -  Богдановым  и
Семененко: сейчас он диктовал адъютанту приказ  по  артиллерии.  Начальник
оперативного отдела, молодой еще полковник с глазами навыкате, отчего  они
всегда казались удивленными,  принимал  по  телефону  донесение  воздушной
разведки. В маленькой комнатке флигеля, где жил, вероятно, директор школы,
не прекращалась работа. Иногда командарм откидывался на  подушку,  отдыхая
несколько секунд, и вновь приподнимался... В положенное время ему принесли
обед, и он поел без аппетита, не заметив того,  что  было  подано.  Так  в
течение нескольких часов он принимал офицеров, отдавал приказы, говорил по
телефону и лишь к вечеру разрешил себе немного подремать.
   Уже зажгли лампы, когда к койке Рябинина подошли командир медсанбата  и
главный хирург.
   Луконин справился о здоровье генерала и попросил  позволения  перенести
его в операционную, чтобы там сменить повязку. Рябинин ответил  не  сразу,
предварительно  прислушавшись  к  себе,  как  бы  желая  удостовериться  в
необходимости снова лечь на  стол.  И  внезапная  боязнь  чего-то  еще  не
известного предостерегла его, - смутная, похожая на  предчувствие,  она  в
первый раз заставила его испугаться своей раны.
   - Чего там перевязывать? Все уже сделали, кажется... - грубо проговорил
он.
   Хирург потребовал, однако, чтобы ему позволили осмотреть  рану,  и  его
настойчивость усилила, неясные опасения командарма. Он без ущерба для дела
мог, конечно, показаться врачу, - это отняло бы не так уж много времени...
Но страх перед тем,  что  способно  было  теперь  помешать  ему,  заставил
Рябинина схитрить.
   - Попоздней давайте... Сейчас никак нельзя, -  сказал  он.  -  А  через
полчасика приходите.
   Когда врачи ушли,  командарм  категорически  приказал  не  впускать  их
больше к себе. Вскоре в медсанбате появились армейский хирург и  начальник
санчасти армии, но Рябинин их не принял.