Драма
Сергей Довлатов. Встретились, поговорили
Скачать Сергей Довлатов. Встретились, поговорили
Все считали его неудачником. Даже фамилия у него была какая-то
легкомысленная -- Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому
человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком.
В школе его умудрились просто не заметить. Учителя на родительских
собраниях говорили только про отличников и двоечников. Среднему школьнику,
вроде Головкера, уделялось не больше минуты.
В самодеятельности Головкер не участвовал. Рисовать и стихи писать не
умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения.
Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден из-за плоскостопия. Что
такое плоскостопие -- загадка. Я думаю -- всего лишь повод не заниматься
физкультурой.
Учитель пения говорил ему:
-- Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет.
Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал:
-- Чем ты поешь, Головкер?..
Общественной работой Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На
пионерских собраниях Головкера спрашивали:
-- Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь свободное время? Может, ты
что-нибудь коллекционируешь, Головкер?
-- Да, -- вяло отвечал Головкер.
-- Что?
-- Да так.
-- Что именно?
-- Деньги.
-- Ты копишь деньги?
-- Ну.
-- Зачем?
-- То есть как зачем? Хочу купить.
-- Что?
-- Так, одну вещь.
-- Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает.
-- Зимнее пальто, -- отвечал Головкер...
Закончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это --
единственная дорога в жизни. Конкурс почти везде был огромный. Головкер
поступил осмотрительно. Подал документы туда, где конкурса фактически не
было. Конкретно -- в санитарно-гигиенический институт.
Там он проучился шесть лет. Причем так же, как в школе, остался
незамеченным. В самодеятельности не участвовал. Провокационных вопросов
лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен.
Когда Головкер женился, все были поражены. Уж очень мало выделялся
Головкер, чтобы стать для кого-то единственным и незаменимым. Казалось,
Головкер не может быть предметом выбора. Не может стать объектом
предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств.
И все-таки он женился. Лиза Маковская была его абсолютной
противоположностью. Она была рыжая, дерзкая и привлекательная. Она курила,
сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно толпились
спортивные, хорошо одетые молодые люди.
Все ухаживали за Лизой. Замуж она так и не вышла. А на пятом курсе родила
ребенка. Девочка была походка на маму. А также на заместителя комсорга по
идеологии.
Короче, Лиза превратилась в женщину трудной судьбы. Высказывалась цинично
и раздраженно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни.
И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы, а
овощи и фрукты для ребенка. Влечения своего не проявлял. Мелкие домашние
поручения выполнял безукоризненно.
Как-то они пили чай с мармеладом. Девочка спала за ширмой. Головкер
встал. Лиза говорит:
-- Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться.
-- С удовольствием, -- ответил Головкер, -- только в другой раз. Я могу
остаться в пятницу. Или в субботу.
-- Нет, сегодня, -- раздражительно выговорила Лиза, -- я этого хочу.
-- Я тоже, -- просто ответил Головкер.
И затем:
-- Останусь, если вы добавите мне рубль на такси. С возвратом,
разумеется...
Так они стали мужем и женой. Муж был инспектором-гигиенистом в управлении
столовых. Жена, отдав ребенка в детский сад, поступила на фабрику. Работала
там в местной амбулатории.
А потом начались скандалы. Причем без всяких оснований. Просто Головкер
был доволен жизнью, а Лиза нет.
Головкер приобрел в рассрочку цветной телевизор и шкаф. Купил в
зоомагазине аквариум. Стал задумываться о кооперативе. Лиза в ответ на это
говорила:
-- Зачем? Что это меняет?
И дальше:
-- Неужели это все? Ведь годы-то идут...
Лиза, что называется, задумывалась о жизни. Прерывая стирку или
откладывая шитье, говорила:
-- Ради чего все это? Ну, хорошо, съем я еще две тысячи пирожных. Изношу
двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику раз десять...
Головкер не задумывался о таких серьезных вещах. Он спрашивал: "Чем тебя
не устраивает Прибалтика?" Он вообще не думал. Он просто жил и все.
Лишь однажды Головкер погрузился в раздумье. Это продолжалось больше
сорока минут. Затем он сказал:
-- Лиза, послушай. Когда я был студентом первого курса, Дима Фогель
написал эпиграмму: "У Головкера Боба попа втрое шире лба!" Ты слышишь? Я
тогда обиделся, а сейчас подумал -- все нормально. Попа и должна быть шире
лба. Причем как раз втрое, я специально измерял...
-- И ты, -- спросила Лиза, -- пять лет об этом думал?
-- Нет, это только сегодня пришло мне в голову...
Через год Лиза его презирала. Через три года -возненавидела.
Головкер это чувствовал. Старался не раздражать ее. Вечерами смотрел
телевизор. Или помогал соседу чинить "Жигули".
Спали они вместе редко. Каждый раз это была ее неожиданная причуда.
Заканчивалось все слезами.
А потом началась эмиграция. Сначало это касалось только посторонних.
Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже -- сослуживцы и друзья.
Евреи, что называется, подняли головы. Вполголоса беседовали между собой.
Шелестели листками папиросной бумаги.
В их среде циркулировали какие-то особые документы. Распространялась
какая-то внутренняя информация. У них возникли какие-то свои дела.
И тут Головкер неожиданно преобразился. Сначала он небрежно заявил:
-- Давай уедем.
Потом заговорил на эту тему более серьезно. Приводил какие-то доводы.
Цитировал письма какого-то Габи.
Лиза сказала:
-- Я не поеду. Здесь мама. В смысле -- ее могила. Здесь все самое
дорогое. Здесь Эрмитаж...
-- В котором ты не была лет десять.
-- Да. но я могу пойти туда в ближайшую субботу... И наконец -- я
русская! Ты понимаешь -- русская!
-- С этого бы и начинала, -- реагировал Головкер и обиженно замолчал. Как
будто заставил жену сознаться в преступлении.
И вот Головкер уехал. Его отъезд, как это чаще всего бывает, слегка
напоминал развод.
Эмиграция выявила странную особенность. А может быть, закономерность.
Развестись люди почему-то не могли. Разъехаться по двум квартирам было
трудно. А вот по разным странам -- легче.
Поэтому в эмиграции так много одиноких. Причем как мужчин, так и женщин.
В зависимости от того, кто был инициатором развода.
Три месяца Головкер жил в Италии. Затем переехал в Соединенные Штаты.
В Америке он неожиданно пришелся ко двору. На родине особенно ценились
полоумные герои и беспутные таланты. В Америке -- добросовестные
налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер пошел на курсы английского
языка. Научился водить машину. Работал массажистом, курьером, сторожем. Год
прослужил в кар-сервисе. Ухаживал за кроликами на ферме. Подметал на
специальной машине территорию аэропорта.
Сначала Головкер купил медальон на такси. Потом участок земли на реке
Делавер. Еще через год -- по внутренней цене -- собственную квартиру на
Леффертс-бульваре.
Такси он сдал в аренду. Землю перепродал. Часть денег положил на срочный
вклад. На оставшиеся четырнадцать тысяч купил долю в ресторане "Али-баба".
Жил он в хорошем районе. Костюмы покупал у Блюмингдейла. Ездил в
"Олдсмобиле-ридженси".
По отношению к женщинам Головкер вел себя любезно. Приглашал их в
хорошие, недорогие рестораны. Дарил им галантерею и косметику. Причем
событий не форсировал.
Американок Головкер уважал и стеснялся. Предпочитал соотечественниц без
детей. О женитьбе не думал.
Три раза он побывал в Европе. Один раз в Израиле. Дважды в Канаде.
Он продавал дома, квартиры, земельные участки. Дела у него шли
замечательно. Он был прирожденным торговым агентом. Представителем чужих
интересов. То есть человеком без индивидуальности. Недаром существует такой
короткий анекдот. Некто звонит торговому агенту и спрашивает: "Вы любите
Брамса?"...
При этом Головкер был одновременно услужлив и наделен чувством
собственного достоинства. Сочетание редкое.
С Лизой он не переписывался. Слишком уж трудно было писать из одного мира
-- в другой. С одной планеты -- на другую.
Но он помогал ей и дочке. Сначала отправлял посылки. Впоследствии
ограничивался денежными переводами.
Это было нормально. Ведь они развелись. А дочка, та вообще была приемная.
Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например, как он зашнуровывает крошечные
ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы на лифчике. И еще -- как он
легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы.
Лизу он не вспоминал. Она превратилась в какуюто невидимую инстанцию. Во
что-то существенное, но безликое. В своего рода налоговое управление.
А потом неожиданно все изменилось. У Головкера возникла прямо-таки
навязчивая идея. Причем не исподволь, а сразу. В один прекрасный день.
Головкер даже помнил, когда именно это случилось. Между часом и двумя
семнадцатого августа восемьдесят шестого года.
Головкер ехал на машине в офис. Только что завершилась выгодная операция.
Комиссионные составили двенадцать тысяч.
Автомобиль легко скользил по гудронированному шоссе. Головкер был в
светло-зеленом фланелевом костюме. В левой руке его дымилась сигарета
"Кент".
И вдруг он увидел себя чужими глазами. Это бывает. А именно: глазами
своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного автомобиля процветающий
бизнесмен Головкер. Совесть его чиста, бумажник набит деньгами. В уютной
конторе его ждет миловидная секретарша. Здоровье у него великолепное.
Гемоглобин? Он даже не знает, что это такое. У него все хорошо. Гладкая от
лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза смотрит на этого человека.
И думает: какое сокровище я потеряла!
Так и появилась у Головкера навязчивая идея. А именно: он должен
встретиться с женой. Она поймет и убедится. А он только спросит: "Ну, как?"
-- и все. И больше ни единого слова... "Ну, как?.."
Головкер представлял себе момент возвращения. Вот он прилетает. Едет в
гостиницу. Берет напрокат машину. Меняет по курсу тысячу долларов. А может
быть -- две. Или три.
Потом звонит ей: "Лиза? Это я... Что значит -- кто? Теперь узнала?.. Да,
проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи... Хотя сегодня, в общем,
фри... Извини, что перехожу на английский..."
Они сидят в хорошем ресторане. Головкер заказывает. Лизе -- дичь. Себе
что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс... Коньяк? Предпочитаю "Кордон бле".
Армянский? Ну, давайте...
Головкер провожает Лизу домой. Выходит из машины. Распахивает дверцу.
"Ну, прощай". И затем: "Ах да, тут сувениры".
Головкер протягивает Лизе сапфировое ожерелье. "Ведь это твой камень".
Затем -- пластиковый мешок с голубой канадской дубленкой. Учебный компьютер
для Оли. Пакет с шерстяными вещами. Две пары сапог.
Затем он мягко спрашивает:
-- Могу я оставить тебе немного денег? Буквально -- полторы-две тысячи.
Чисто символически...
Он мягко и настойчиво протягивает ей конверт.
Она:
-- Зайдешь?
-- Прости, у меня завтра утром деловое свидание. Подумываю о скромной
концессии. Что-нибудь типа хлопка. А может, займусь электроникой. Меня
интересует рынок.
Лиза:
-- Рынок? Некрасовский или Кузнечный?
Головкер улыбается:
-- Я говорю о рынке сбыта...
Вечером Лиза сидит у него в гостинице. Головкер снимает трубку:
-- Шампанского.
Затем:
-- Ты полистай журналы, я должен сделать несколько звонков. Хэлло, мистер
Беляефф! Головкер спикинг. Представитель "Дорал эдженси"...
Шампанское выпито. Лиза спрашивает:
-- Мне остаться?
Он -- мягко:
-- Не стоит. В этой пуританской стране...
Лиза перебивает его:
-- Ты меня больше не любишь?
Головкер:
-- Не спрашивай меня об этом. Слишком поздно...
Вот они идут по набережной. Заходят в Эрмитаж. Разглядывают полотна
итальянцев. Головкер произносит:
-- Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто. Надо спросить -- может, у
большевиков есть что-то для продажи?..
Мысли о встрече с женой не покидали Головкера. Это было странно. Все
должно быть иначе. Первые годы человек тоскует о близких. Потом начинает
медленно их забывать. И наконец остаются лишь контуры воспоминаний.
Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все.
У Головкера все было по-другому. Сначала он не вспоминал про Лизу. Затем
стал изредка подумывать о ней. И наконец стал думать о бывшей жене
постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого.
Причем не о любви задумывался Головкер. И не о раскаянии бывшей жены
своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка.
Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный ресторан. Оглядывается.
Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит:
-- Пошли отсюда!
И все. "Пошли отсюда". И больше ни единого слова...
Мысль о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали
одна за другой. Целая череда эмоций представлялась Головкеру: удивление,
раздражение, снисходительность. Ему четко слышались отдельные фразы на
каждом этапе. Например -у фасада какого-то случайного здания:
-- Пардон, что означает -- "Гипровторчермет"?
Или -- в случае какого-то бытового неудобства:
-- Большевики меня поистине умиляют.
Или -- за чтением меню:
-- Цены, я так полагаю, указаны в рублях?
Или -- когда речь зайдет о нынешнем правительстве:
-- Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти -- это катастрофа.
Или -- если разговор пойдет об Америке:
-- Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.
Или -- реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что-то
удивительное:
-- Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из
приличного ресторана, Головкер скажет:
-- Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.
Выходя из плохого, заметит:
-- Такого я не припомню даже в Шанхае...
Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские
и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил.
И вот он понял -- надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет.
Обойдется эта затея в четыре тысячи долларов. Включая стоимость билетов,
гостиницу, подарки и непредвиденные расходы.
Времена сейчас относительно либеральные. Провокаций быть не должно.
Деньги есть.
Оформление документов заняло три недели. Билет он заказал на
четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки.
Выяснилось, что у него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли.
Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался.
Имена одноклассников забыл.
Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать лет.
Головкер не то чтобы любил эту печальную хрупкую девочку. Он к ней привык.
Тем более что она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение.
Когда мать ее наказывала, она просила:
-- Дядя Боря, купите мне яду...
Головкер привязался к девочке. Ведь материнская и отцовская любовь --
совершенно разные. У матери это прежде всего -- кровное чувство. А у отца
-душевное влечение. Отцы предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть они
даже и не родные. Потому-то злые отчимы встречаются гораздо реже, чем
сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках...
Лизе он купил пальто и сапоги. Оле -- шубку из натурального меха и
учебный компьютер. Плюс -рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие-то сувениры,
авторучки, радиоприемники, две пары часов. Короче, одними подарками были
заполнены два чемодана.
Деньги Головкеру удалось поменять из расчета один к шести. Головкер
передал какому-то Файбышевскому около семисот долларов. В Ленинграде некая
Муза передаст ему четыре тысячи рублей.
Летел Головкер самолетом американской компании. Как обычно, чувствовал
себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина.
-- Блу джине энд тоник, -- пошутил Головкер, -- джинсы с тоником.
Бортпроводница спросила:
-- Вы из Польши?
Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?..
В Ленинградском аэропорту ему не понравилось. Все казалось серым и
однообразным. Может быть, из-за отсутствия рекламы. К. тому же он прилетел
сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом
не летал.
Головкер подумал: что я испытываю, шагнув на родную землю? И понял --
ничего особенного.
Поместили его в гостинице "Октябрьская". Вскоре приехала Муза -- нервная
и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами.
Головкер испытывал страх, усталость, волнение. Больше часа он провел в
гостинице, а Лизе так и не звонил. Что-то его останавливало и пугало.
Слишком долго, оказывается, Головкер этого ждал. Может быть, все последние
годы. Может, все, что он делал и предпринимал, было рассчитано только на
Лизу? На ее внимание?
Если это так, задумался Головкер, сколько же всего проносится мимо?
Живешь и не знаешь -- ради чего? Ради чего зарабатываешь деньги? Ради чего
обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык?
Головкер взглянул на часы -- половина десятого. Припомнил номер телефона
-- четыре, шестнадцать... И дальше -- сто пятьдесят шесть. Все правильно.
Четыре в кубе... Он совершенно забыл математику. Но телефон запомнил --
четыре, шестнадцать... А потом -- те же шестнадцать в квадрате. Сто
пятьдесят шесть...
Потрясенный, Головкер услышал звонок, раздавшийся в его собственной
квартире. Один раз, другой, третий...
-- Кто это? -- спросила Лиза.
И через секунду:
-- Говорите.
И тогда он глухо выговорил:
-- Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь?
-- Погоди, -- слышит он, -- я выключу чайник.
И дальше -- тишина на целую минуту. Затем какие-то простые,
необязательные слова:
-- Ты приехал? Я надеюсь, все легально? Как? Да ничего... В бассейн
ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь?
Головкер помолчал, затем ответил:
-- Экспорт-импорт. Тебе это не интересно. Подумываю о небольшой
концессии, типа хлопка...
Далее он спросил как можно небрежнее:
-- Надеюсь, увидимся?
И для большей уверенности добавил:
-- Я должен кое-что вам передать. Тебе и Оле.
Он хотел сказать -- у меня два чемодана подарков. Но передумал.
-- Завтра я работаю, -- сказала Лиза, -- вечером Ольга приглашена к
Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция. Ты надолго приехал? Позвони мне в
четверг.
-- Лиза, -- проговорил он забытым жалобным тоном, -- еще нет десяти. Мы
столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я приехать? На
машине?
-- У нас проблемы с этим делом.
-- В смысле -- такси? Я же беру машину в рент...
Вот он заходит (представлял себе Головкер) к человеку из "Автопроката".
Слышит:
-- Обслуживаем только иностранцев.
Головкер почти смущенно улыбается:
-- Да я, знаете ли... Это самое...
-- Я же говорю, -- повторяет чиновник, -- только для иностранцев. Вы
русский язык понимаете?
-- С трудом, -- отвечает Головкер и переходит на английский...
Лиза говорит:
-- То есть, конечно, приезжай. Хотя, ты знаешь... В общем, я ложусь
довольно рано. Кстати, ты где?
-- В "Октябрьской".
-- Это минут сорок.
-- Лиза!
-- Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь...
Тут начались обычные советские проблемы. "Автопрокат" закрылся. Такси
поймать не удавалось. Затормозил какой-то частник, взял у Головкера
американскую сигарету и уехал.
Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил.
Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато:
-- Заходи... Ты не изменился... Я, откровенно говоря, рано встаю... Да
заходи же ты, садись. Поставить кофе?.. Совсем не изменился... Ты носишь
шляпу?
-- Фирма "Борсалино", -- с отчаянием выговорил Головкер.
Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу.
-- Хочешь кофе?
-- Не беспокойся.
-- Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе.
-- Я скоро уйду, -- ввернул Головкер.
-- Я не об этом. Жить становится все труднее. Гласность, перестройка,
люди возбуждены, чего-то ждут. Если Горбачева снимут, мы этого не
переживем... Ты сказал -- подарки? Спасибо, оставь в прихожей. Чемоданы
вернуть?
-- Почтой вышлешь, -- неожиданно улыбнулся Головкер.
-- Нет, я серьезно.
-- Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем?
Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой.
-- Нет. Времени нет. Хочешь кофе?
-- Где ты его достаешь?
-- Нигде.
-- Почему же ты замуж не вышла?
-- Жизнь так распорядилась. Мужиков-то достаточно, и все умирают насчет
пообщаться. А замуж -это дело серьезное. Ты не женился?
-- Нет.
-- Ну, как там в Америке?
Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу:
-- Знаешь, это прекрасно -- уважать страну, в которой живешь. Не любить,
а именно уважать.
Пауза.
-- Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры
подходящие.
-- Нам все размеры подходящие, -- сказала Лиза, -- мы ведь безразмерные.
Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты.
-- Это не алименты, -- сказал Головкер, -- это просто так. Тебе и Оле.
-- Знаешь, как вас теперь называют?
-- Кого?
-- Да вас.
-- Кого это -- вас?
-- Эмигрантов.
-- Кто называет?
-- В газетах пишут -- "наши зарубежные соотечественники". А также --
"лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом"...
И снова пауза. Еще минута, и придется уходить. В отчаянии Головкер
произносит:
-- Лиза!
-- Ну?
Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг:
-- Ну, хочешь потанцуем?
-- Что?
-- У меня радиоприемник в чемодане.
-- Ты ненормальный, Оля спит...
Головкер лихорадочно думает -- ну, как еще ухаживают за женщинами? Как?
Подарки остались за дверью. В ресторан идти поздно. Танцевать она не
соглашается.
И тут он вдруг сказал:
-- Я пойду.
-- Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь?
-- Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии...
-- Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.
Не за чемоданы обиделся Головкер, а за чемоданы с подарками. Но
промолчал.
-- Так я пойду, -- сказал он.
-- Не обижайся. Я буквально падаю с ног.
Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку.
-- Прощай, -- говорит, -- мой зарубежный соотечественник. Лицо,
оказавшееся за рубежом...
Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это
туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей.
Из-за угла, качнувшись, выезжает наполненный светом автобус. Неважно,
куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины?
Головкер садится в автобус. Опускает монету. Сонный голос водителя
произносит:
-- Следующая остановка -- Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо...
Головкер выходит. Оказывается между пустырем и нескончаемой кирпичной
стеной. Вдали, почти на горизонте, темнеют дома с мерцающими желтыми и
розовыми окнами.
Откуда-то доносится гулкий монотонный стук. Как будто тикают огромные
штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной.
Головкер выкуривает последнюю сигарету. Около часа ловит такси.
Интеллигентного вида шофер произносит: "Двойной тариф". Головкер механически
переводит его слова на английский: "Дабл такс". Почему? Лучше не спрашивать.
Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?
В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина.
Ругает какого-то Забежинского.
Головкер упорно молчит. Он думает -- кажется, меня впервые приняли за
иностранца.
Затем он расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую
зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман.
Головкер машет рукой:
-- Приезжайте в Америку!
-- Бензина не хватит, -- раздается в ответ...
На освещенном тротуаре перед гостиницей стоят две женщины в коротких
юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:
-- Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности?
-- Показать, -- шепчет он каким-то выцветшим голосом.
И затем:
-- Вот только сигареты кончились.
Женщина берет его под руку:
-- Купишь в баре.
Головкер видит ее руки с длинными перламутровыми ногтями и туфли без
задников. Замечает внушительных размеров крест поверх трикотажной майки с
надписью "Хиропрактик Альтшуллер". Ловит на себе ее кокетливый и хмурый
взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:
-- Девушка, извиняюсь, вы проститутка?
В ответ раздается:
-- Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала -- культурный интурист
с Европы.
-- Я из Америки, -- сказал Головкер.
-- Тем более... Дай три рубля вот этому, жирному.
-- Деньги не проблема...
Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более что все это
слегка напоминало западную жизнь.
Через пять минут они сидели в баре. Тускло желтели лампы, скрытые от глаз
морскими раковинами из алебастра. Играла музыка, показавшаяся Головкеру
старомодной. Между столиками бродили официанты, чем-то напоминавшие хасидов.
Головкеру припомнилась хасидская колония в районе Монтиселло. Этакий
черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни...
Они сидели в баре. Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями из близко
расположенной уборной. Над стойкой возвышался мужчина офицерского типа.
Головкер протянул ему несколько долларов и сказал:
-- Джинсы с тоником.
Потом добавил со значением:
-- Но без лимона.
Он выпил и почувствовал себя еще лучше.
-- Как вас зовут? -- спросил Головкер.
-- Мамаша Люсенькой звала. А так -- Людмила.
-- Руслан, -- находчиво представился Головкер.
Он заказал еще два джина, купил сигареты. Ему хотелось быть любезным,
расточительным. Он шепнул:
-- Вы типичная Лайза Минелли.
-- Минелли? -- переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок.
-- Размечтался...
Людмилу тут, по-видимому, знали. Кому-то она махнула рукой. Кого-то не
захотела видеть: "Извиняюсь, я пересяду". Кого-то даже угостила за его,
Головкера, счет.
Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно.
Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле:
-- Это уже не хамство. Однако все еще не сервис...
Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся:
-- Такого со мной не бывало даже в Шанхае...
Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так:
-- Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти -- это
катастрофа...
Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало:
-- Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире...
Раза два Головкер обронил:
-- Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
Потом Головкер с кем-то ссорился. Что-то доказывал, спорил. Кому-то отдал
галстук, авторучку и часы.
Потом Головкера тошнило. Какие-то руки волокли его по лестнице. Он падал
и кричал: "Я гражданин Соединенных Штатов!.."
Что было дальше, он не помнил. Проснулся в своем номере, один. Людмила
исчезла. Разумеется, вместе с деньгами.
Головкер заказал билет на самолет. Принял душ. Спустился в поисках кофе.
В холле его окликнула Людмила. Она была в той же майке. Подошла к нему
оглядываясь и говорит:
-- Я деньги спрятала, чтобы не пропали.
-- Кип ит, -- сказал Головкер, -- оставьте.
-- Ой, -- сказала Людмила, -- правда?!. Главное, чтоб не было войны!..
Успокоился Головкер лишь в самолете компании "Панам". Один из пилотов был
черный. Головкер ему страшно обрадовался. Негр, правда, оказался
малоразговорчивым и хмурым. Зато бортпроводница попалась общительная,
типичная американка...
Летом мы с женой купили дачу. Долгосрочный банковский заем нам
организовал Головкер. Он держался просто и уверенно. То и дело переходил с
английского на русский. И обратно.
Моя жена спросила тихо:
-- Почему Рон Фини этого не делает?
-- Чего?
-- Не путает английские слова и русские?
Я ответил:
-- Потому что Фини в совершенстве знает оба языка...
Так мы познакомились с Борей Головкером.
Месяц назад с Головкером беседовал корреспондент одного эмигрантского
еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался поездкой в Россию. Стал
задавать бизнесмену и общественному деятелю (Головкер успел стать крупным
жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности, такой:
-- Значит, вернулись?
Головкер перестал улыбаться и твердо ответил:
-- Я выбрал свободу.