Сергей Довлатов. Встретились, поговорили

Все   считали   его  неудачником.  Даже  фамилия  у  него  была  какая-то
легкомысленная -- Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому
человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком.
   В школе его  умудрились  просто  не  заметить.  Учителя  на  родительских
собраниях  говорили  только про отличников и двоечников. Среднему школьнику,
вроде Головкера, уделялось не больше минуты.

   В самодеятельности Головкер не участвовал. Рисовать  и  стихи  писать  не
умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения.
   Уроков  физкультуры  не  посещал.  Был освобожден из-за плоскостопия. Что
такое плоскостопие -- загадка. Я думаю -- всего  лишь  повод  не  заниматься
физкультурой.
   Учитель пения говорил ему:
   -- Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет.
   Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал:
   -- Чем ты поешь, Головкер?..
   Общественной  работой  Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На
пионерских собраниях Головкера спрашивали:
   -- Чем  ты  увлекаешься?  Чему  уделяешь  свободное  время?   Может,   ты
что-нибудь коллекционируешь, Головкер?
   -- Да, -- вяло отвечал Головкер.
   -- Что?
   -- Да так.
   -- Что именно?
   -- Деньги.
   -- Ты копишь деньги?
   -- Ну.
   -- Зачем?
   -- То есть как зачем? Хочу купить.
   -- Что?
   -- Так, одну вещь.
   -- Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает.
   -- Зимнее пальто, -- отвечал Головкер...
   Закончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это --
единственная  дорога  в  жизни.  Конкурс  почти везде был огромный. Головкер
поступил осмотрительно. Подал документы туда,  где  конкурса  фактически  не
было. Конкретно -- в санитарно-гигиенический институт.
   Там  он  проучился  шесть  лет.  Причем  так  же,  как  в  школе, остался
незамеченным. В  самодеятельности  не  участвовал.  Провокационных  вопросов
лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен.
   Когда  Головкер  женился,  все  были  поражены.  Уж  очень мало выделялся
Головкер, чтобы стать для  кого-то  единственным  и  незаменимым.  Казалось,
Головкер   не   может   быть  предметом  выбора.  Не  может  стать  объектом
предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств.
   И   все-таки   он   женился.   Лиза   Маковская   была   его   абсолютной
противоположностью.  Она  была рыжая, дерзкая и привлекательная. Она курила,
сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно  толпились
спортивные, хорошо одетые молодые люди.
   Все ухаживали за Лизой. Замуж она так и не вышла. А на пятом курсе родила
ребенка.  Девочка  была  походка на маму. А также на заместителя комсорга по
идеологии.
   Короче, Лиза превратилась в женщину трудной судьбы. Высказывалась цинично
и раздраженно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни.
   И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы, а
овощи и фрукты для ребенка. Влечения своего  не  проявлял.  Мелкие  домашние
поручения выполнял безукоризненно.
   Как-то  они  пили  чай  с  мармеладом.  Девочка спала за ширмой. Головкер
встал. Лиза говорит:
   -- Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться.
   -- С удовольствием, -- ответил Головкер, -- только в другой раз.  Я  могу
остаться в пятницу. Или в субботу.
   -- Нет, сегодня, -- раздражительно выговорила Лиза, -- я этого хочу.
   -- Я тоже, -- просто ответил Головкер.
   И затем:
   -- Останусь,   если   вы  добавите  мне  рубль  на  такси.  С  возвратом,
разумеется...
   Так они стали мужем и женой. Муж был инспектором-гигиенистом в управлении
столовых. Жена, отдав ребенка в детский сад, поступила на фабрику.  Работала
там в местной амбулатории.
   А  потом  начались скандалы. Причем без всяких оснований. Просто Головкер
был доволен жизнью, а Лиза нет.
   Головкер  приобрел  в  рассрочку  цветной  телевизор  и  шкаф.  Купил   в
зоомагазине  аквариум.  Стал задумываться о кооперативе. Лиза в ответ на это
говорила:
   -- Зачем? Что это меняет?
   И дальше:
   -- Неужели это все? Ведь годы-то идут...
   Лиза,  что  называется,  задумывалась  о  жизни.  Прерывая   стирку   или
откладывая шитье, говорила:
   -- Ради  чего все это? Ну, хорошо, съем я еще две тысячи пирожных. Изношу
двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику раз десять...
   Головкер не задумывался о таких серьезных вещах. Он спрашивал: "Чем  тебя
не устраивает Прибалтика?" Он вообще не думал. Он просто жил и все.
   Лишь  однажды  Головкер  погрузился  в  раздумье. Это продолжалось больше
сорока минут. Затем он сказал:
   -- Лиза, послушай. Когда я  был  студентом  первого  курса,  Дима  Фогель
написал  эпиграмму:  "У  Головкера  Боба попа втрое шире лба!" Ты слышишь? Я
тогда обиделся, а сейчас подумал -- все нормально. Попа и должна  быть  шире
лба. Причем как раз втрое, я специально измерял...
   -- И ты, -- спросила Лиза, -- пять лет об этом думал?
   -- Нет, это только сегодня пришло мне в голову...
   Через год Лиза его презирала. Через три года -возненавидела.
   Головкер  это  чувствовал.  Старался  не  раздражать ее. Вечерами смотрел
телевизор. Или помогал соседу чинить "Жигули".
   Спали они вместе редко. Каждый  раз  это  была  ее  неожиданная  причуда.
Заканчивалось все слезами.
   А  потом  началась  эмиграция.  Сначало  это касалось только посторонних.
Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже -- сослуживцы и друзья.
   Евреи, что называется, подняли головы. Вполголоса беседовали между собой.
Шелестели листками папиросной бумаги.
   В их среде  циркулировали  какие-то  особые  документы.  Распространялась
какая-то внутренняя информация. У них возникли какие-то свои дела.
   И тут Головкер неожиданно преобразился. Сначала он небрежно заявил:
   -- Давай уедем.
   Потом  заговорил  на  эту  тему более серьезно. Приводил какие-то доводы.
Цитировал письма какого-то Габи.
   Лиза сказала:
   -- Я не поеду. Здесь мама.  В  смысле  --  ее  могила.  Здесь  все  самое
дорогое. Здесь Эрмитаж...
   -- В котором ты не была лет десять.
   -- Да.  но  я  могу  пойти  туда  в  ближайшую  субботу... И наконец -- я
русская! Ты понимаешь -- русская!
   -- С этого бы и начинала, -- реагировал Головкер и обиженно замолчал. Как
будто заставил жену сознаться в преступлении.
   И вот Головкер уехал. Его отъезд,  как  это  чаще  всего  бывает,  слегка
напоминал развод.
   Эмиграция  выявила  странную  особенность.  А может быть, закономерность.
Развестись люди почему-то не  могли.  Разъехаться  по  двум  квартирам  было
трудно. А вот по разным странам -- легче.
   Поэтому  в эмиграции так много одиноких. Причем как мужчин, так и женщин.
В зависимости от того, кто был инициатором развода.
   Три месяца Головкер жил в Италии. Затем переехал в Соединенные Штаты.
   В Америке он неожиданно пришелся ко двору. На  родине  особенно  ценились
полоумные   герои   и   беспутные   таланты.  В  Америке  --  добросовестные
налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер пошел на курсы  английского
языка.  Научился водить машину. Работал массажистом, курьером, сторожем. Год
прослужил в  кар-сервисе.  Ухаживал  за  кроликами  на  ферме.  Подметал  на
специальной машине территорию аэропорта.
   Сначала  Головкер  купил  медальон  на такси. Потом участок земли на реке
Делавер. Еще через год -- по внутренней  цене  --  собственную  квартиру  на
Леффертс-бульваре.
   Такси  он сдал в аренду. Землю перепродал. Часть денег положил на срочный
вклад. На оставшиеся четырнадцать тысяч купил долю в ресторане "Али-баба".
   Жил он  в  хорошем  районе.  Костюмы  покупал  у  Блюмингдейла.  Ездил  в
"Олдсмобиле-ридженси".
   По  отношению  к  женщинам  Головкер  вел  себя  любезно.  Приглашал их в
хорошие, недорогие  рестораны.  Дарил  им  галантерею  и  косметику.  Причем
событий не форсировал.
   Американок  Головкер  уважал и стеснялся. Предпочитал соотечественниц без
детей. О женитьбе не думал.
   Три раза он побывал в Европе. Один раз в Израиле. Дважды в Канаде.
   Он  продавал  дома,  квартиры,  земельные  участки.  Дела  у   него   шли
замечательно.  Он  был  прирожденным  торговым агентом. Представителем чужих
интересов. То есть человеком без индивидуальности. Недаром существует  такой
короткий  анекдот.  Некто  звонит  торговому агенту и спрашивает: "Вы любите
Брамса?"...
   При  этом  Головкер  был  одновременно  услужлив   и   наделен   чувством
собственного достоинства. Сочетание редкое.
   С Лизой он не переписывался. Слишком уж трудно было писать из одного мира
-- в другой. С одной планеты -- на другую.
   Но  он  помогал  ей  и  дочке.  Сначала  отправлял  посылки. Впоследствии
ограничивался денежными переводами.
   Это было нормально. Ведь они развелись. А дочка, та вообще была приемная.
Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например, как он зашнуровывает крошечные
ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы на лифчике. И еще --  как  он
легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы.
   Лизу  он не вспоминал. Она превратилась в какуюто невидимую инстанцию. Во
что-то существенное, но безликое. В своего рода налоговое управление.
   А потом  неожиданно  все  изменилось.  У  Головкера  возникла  прямо-таки
навязчивая  идея.  Причем  не  исподволь,  а  сразу. В один прекрасный день.
Головкер даже помнил, когда  именно  это  случилось.  Между  часом  и  двумя
семнадцатого августа восемьдесят шестого года.
   Головкер ехал на машине в офис. Только что завершилась выгодная операция.
Комиссионные составили двенадцать тысяч.
   Автомобиль  легко  скользил  по  гудронированному  шоссе.  Головкер был в
светло-зеленом фланелевом  костюме.  В  левой  руке  его  дымилась  сигарета
"Кент".
   И  вдруг  он  увидел  себя  чужими глазами. Это бывает. А именно: глазами
своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного автомобиля  процветающий
бизнесмен  Головкер.  Совесть  его  чиста, бумажник набит деньгами. В уютной
конторе его  ждет  миловидная  секретарша.  Здоровье  у  него  великолепное.
Гемоглобин?  Он  даже не знает, что это такое. У него все хорошо. Гладкая от
лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза смотрит на этого человека.
И думает: какое сокровище я потеряла!
   Так и  появилась  у  Головкера  навязчивая  идея.  А  именно:  он  должен
встретиться  с женой. Она поймет и убедится. А он только спросит: "Ну, как?"
-- и все. И больше ни единого слова... "Ну, как?.."
   Головкер представлял себе момент возвращения. Вот он  прилетает.  Едет  в
гостиницу.  Берет  напрокат машину. Меняет по курсу тысячу долларов. А может
быть -- две. Или три.
   Потом звонит ей: "Лиза? Это я... Что значит -- кто? Теперь узнала?..  Да,
проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи... Хотя сегодня, в общем,
фри... Извини, что перехожу на английский..."
   Они  сидят  в  хорошем ресторане. Головкер заказывает. Лизе -- дичь. Себе
что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс... Коньяк? Предпочитаю "Кордон бле".
Армянский? Ну, давайте...
   Головкер провожает Лизу домой. Выходит  из  машины.  Распахивает  дверцу.
"Ну, прощай". И затем: "Ах да, тут сувениры".
   Головкер  протягивает  Лизе  сапфировое ожерелье. "Ведь это твой камень".
Затем -- пластиковый мешок с голубой канадской дубленкой. Учебный  компьютер
для Оли. Пакет с шерстяными вещами. Две пары сапог.
   Затем он мягко спрашивает:
   -- Могу  я  оставить тебе немного денег? Буквально -- полторы-две тысячи.
Чисто символически...
   Он мягко и настойчиво протягивает ей конверт.
   Она:
   -- Зайдешь?
   -- Прости, у меня завтра утром деловое  свидание.  Подумываю  о  скромной
концессии.  Что-нибудь  типа  хлопка.  А  может,  займусь электроникой. Меня
интересует рынок.
   Лиза:
   -- Рынок? Некрасовский или Кузнечный?
   Головкер улыбается:
   -- Я говорю о рынке сбыта...
   Вечером Лиза сидит у него в гостинице. Головкер снимает трубку:
   -- Шампанского.
   Затем:
   -- Ты полистай журналы, я должен сделать несколько звонков. Хэлло, мистер
Беляефф! Головкер спикинг. Представитель "Дорал эдженси"...
   Шампанское выпито. Лиза спрашивает:
   -- Мне остаться?
   Он -- мягко:
   -- Не стоит. В этой пуританской стране...
   Лиза перебивает его:
   -- Ты меня больше не любишь?
   Головкер:
   -- Не спрашивай меня об этом. Слишком поздно...
   Вот они идут по  набережной.  Заходят  в  Эрмитаж.  Разглядывают  полотна
итальянцев. Головкер произносит:
   -- Я  бы  купил  этого зеленоватого Тинторетто. Надо спросить -- может, у
большевиков есть что-то для продажи?..
   Мысли о встрече с женой не покидали  Головкера.  Это  было  странно.  Все
должно  быть  иначе.  Первые  годы человек тоскует о близких. Потом начинает
медленно  их  забывать.  И  наконец  остаются  лишь  контуры   воспоминаний.
Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все.
   У  Головкера все было по-другому. Сначала он не вспоминал про Лизу. Затем
стал изредка  подумывать  о  ней.  И  наконец  стал  думать  о  бывшей  жене
постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого.
   Причем  не  о  любви  задумывался  Головкер. И не о раскаянии бывшей жены
своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка.
   Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный ресторан.  Оглядывается.
Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит:
   -- Пошли отсюда!
   И все. "Пошли отсюда". И больше ни единого слова...
   Мысль  о  России  становилась неотступной. Воображаемые картины следовали
одна за другой. Целая череда  эмоций  представлялась  Головкеру:  удивление,
раздражение,  снисходительность.  Ему  четко  слышались  отдельные  фразы на
каждом этапе. Например -у фасада какого-то случайного здания:
   -- Пардон, что означает -- "Гипровторчермет"?
   Или -- в случае какого-то бытового неудобства:
   -- Большевики меня поистине умиляют.
   Или -- за чтением меню:
   -- Цены, я так полагаю, указаны в рублях?
   Или -- когда речь зайдет о нынешнем правительстве:
   -- Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти -- это катастрофа.
   Или -- если разговор пойдет об Америке:
   -- Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.
   Или -- реплика в абстрактном духе.  На  случай,  если  произойдет  что-то
удивительное:
   -- Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
   У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из
приличного ресторана, Головкер скажет:
   -- Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.
   Выходя из плохого, заметит:
   -- Такого я не припомню даже в Шанхае...
   Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские
и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил.
   И  вот  он понял -- надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет.
Обойдется эта затея в четыре тысячи  долларов.  Включая  стоимость  билетов,
гостиницу, подарки и непредвиденные расходы.
   Времена  сейчас  относительно  либеральные.  Провокаций  быть  не должно.
Деньги есть.
   Оформление  документов  заняло  три   недели.   Билет   он   заказал   на
четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки.
   Выяснилось,  что  у  него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли.
Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался.
Имена одноклассников забыл.

   Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать лет.
Головкер не то чтобы любил эту печальную хрупкую девочку. Он к  ней  привык.
Тем более что она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение.
   Когда мать ее наказывала, она просила:
   -- Дядя Боря, купите мне яду...
   Головкер  привязался  к  девочке.  Ведь материнская и отцовская любовь --
совершенно разные. У матери это прежде всего -- кровное чувство.  А  у  отца
-душевное  влечение.  Отцы  предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть они
даже и не родные.  Потому-то  злые  отчимы  встречаются  гораздо  реже,  чем
сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках...
   Лизе  он  купил  пальто  и  сапоги.  Оле  -- шубку из натурального меха и
учебный компьютер. Плюс -рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие-то  сувениры,
авторучки,  радиоприемники,  две  пары  часов. Короче, одними подарками были
заполнены два чемодана.
   Деньги Головкеру удалось поменять  из  расчета  один  к  шести.  Головкер
передал  какому-то  Файбышевскому около семисот долларов. В Ленинграде некая
Муза передаст ему четыре тысячи рублей.
   Летел Головкер самолетом американской компании.  Как  обычно,  чувствовал
себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина.
   -- Блу джине энд тоник, -- пошутил Головкер, -- джинсы с тоником.
   Бортпроводница спросила:
   -- Вы из Польши?
   Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?..
   В  Ленинградском  аэропорту  ему  не  понравилось.  Все  казалось серым и
однообразным. Может быть, из-за отсутствия рекламы. К. тому же  он  прилетел
сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом
не летал.
   Головкер  подумал:  что  я  испытываю, шагнув на родную землю? И понял --
ничего особенного.
   Поместили его в гостинице "Октябрьская". Вскоре приехала Муза --  нервная
и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами.
   Головкер  испытывал  страх,  усталость, волнение. Больше часа он провел в
гостинице, а Лизе так и  не  звонил.  Что-то  его  останавливало  и  пугало.
Слишком  долго,  оказывается, Головкер этого ждал. Может быть, все последние
годы. Может, все, что он делал и предпринимал,  было  рассчитано  только  на
Лизу? На ее внимание?
   Если  это  так,  задумался  Головкер,  сколько  же всего проносится мимо?
Живешь и не знаешь -- ради чего? Ради чего зарабатываешь деньги?  Ради  чего
обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык?
   Головкер  взглянул на часы -- половина десятого. Припомнил номер телефона
-- четыре, шестнадцать... И дальше -- сто пятьдесят  шесть.  Все  правильно.
Четыре  в  кубе...  Он  совершенно  забыл математику. Но телефон запомнил --
четыре, шестнадцать...  А  потом  --  те  же  шестнадцать  в  квадрате.  Сто
пятьдесят шесть...
   Потрясенный,  Головкер  услышал  звонок,  раздавшийся  в  его собственной
квартире. Один раз, другой, третий...
   -- Кто это? -- спросила Лиза.
   И через секунду:
   -- Говорите.
   И тогда он глухо выговорил:
   -- Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь?
   -- Погоди, -- слышит он, -- я выключу чайник.
   И  дальше  --  тишина  на   целую   минуту.   Затем   какие-то   простые,
необязательные слова:
   -- Ты  приехал?  Я  надеюсь,  все  легально?  Как? Да ничего... В бассейн
ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь?
   Головкер помолчал, затем ответил:
   -- Экспорт-импорт.  Тебе  это  не  интересно.   Подумываю   о   небольшой
концессии, типа хлопка...
   Далее он спросил как можно небрежнее:
   -- Надеюсь, увидимся?
   И для большей уверенности добавил:
   -- Я должен кое-что вам передать. Тебе и Оле.
   Он хотел сказать -- у меня два чемодана подарков. Но передумал.
   -- Завтра  я  работаю,  --  сказала  Лиза,  -- вечером Ольга приглашена к
Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция. Ты надолго приехал? Позвони мне  в
четверг.
   -- Лиза,  --  проговорил он забытым жалобным тоном, -- еще нет десяти. Мы
столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я  приехать?  На
машине?
   -- У нас проблемы с этим делом.
   -- В смысле -- такси? Я же беру машину в рент...
   Вот  он  заходит (представлял себе Головкер) к человеку из "Автопроката".
Слышит:
   -- Обслуживаем только иностранцев.
   Головкер почти смущенно улыбается:
   -- Да я, знаете ли... Это самое...
   -- Я же говорю, -- повторяет чиновник,  --  только  для  иностранцев.  Вы
русский язык понимаете?
   -- С трудом, -- отвечает Головкер и переходит на английский...
   Лиза говорит:
   -- То  есть,  конечно,  приезжай.  Хотя,  ты  знаешь... В общем, я ложусь
довольно рано. Кстати, ты где?
   -- В "Октябрьской".
   -- Это минут сорок.
   -- Лиза!
   -- Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь...
   Тут начались обычные советские  проблемы.  "Автопрокат"  закрылся.  Такси
поймать   не  удавалось.  Затормозил  какой-то  частник,  взял  у  Головкера
американскую сигарету и уехал.
   Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил.
Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато:
   -- Заходи... Ты не изменился... Я, откровенно говоря,  рано  встаю...  Да
заходи  же  ты,  садись.  Поставить кофе?.. Совсем не изменился... Ты носишь
шляпу?
   -- Фирма "Борсалино", -- с отчаянием выговорил Головкер.
   Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу.
   -- Хочешь кофе?
   -- Не беспокойся.
   -- Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе.
   -- Я скоро уйду, -- ввернул Головкер.
   -- Я не об этом. Жить становится  все  труднее.  Гласность,  перестройка,
люди   возбуждены,   чего-то  ждут.  Если  Горбачева  снимут,  мы  этого  не
переживем... Ты сказал -- подарки?  Спасибо,  оставь  в  прихожей.  Чемоданы
вернуть?
   -- Почтой вышлешь, -- неожиданно улыбнулся Головкер.
   -- Нет, я серьезно.
   -- Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем?
   Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой.
   -- Нет. Времени нет. Хочешь кофе?
   -- Где ты его достаешь?
   -- Нигде.
   -- Почему же ты замуж не вышла?
   -- Жизнь  так  распорядилась. Мужиков-то достаточно, и все умирают насчет
пообщаться. А замуж -это дело серьезное. Ты не женился?
   -- Нет.
   -- Ну, как там в Америке?
   Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу:
   -- Знаешь, это прекрасно -- уважать страну, в которой живешь. Не  любить,
а именно уважать.
   Пауза.
   -- Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры
подходящие.
   -- Нам  все размеры подходящие, -- сказала Лиза, -- мы ведь безразмерные.
Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты.
   -- Это не алименты, -- сказал Головкер, -- это просто так. Тебе и Оле.
   -- Знаешь, как вас теперь называют?
   -- Кого?
   -- Да вас.
   -- Кого это -- вас?
   -- Эмигрантов.
   -- Кто называет?
   -- В газетах пишут -- "наши  зарубежные  соотечественники".  А  также  --
"лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом"...
   И  снова  пауза.  Еще  минута,  и  придется  уходить. В отчаянии Головкер
произносит:
   -- Лиза!
   -- Ну?
   Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг:
   -- Ну, хочешь потанцуем?
   -- Что?
   -- У меня радиоприемник в чемодане.
   -- Ты ненормальный, Оля спит...
   Головкер лихорадочно думает -- ну, как еще ухаживают за  женщинами?  Как?
Подарки  остались  за  дверью.  В  ресторан  идти  поздно.  Танцевать она не
соглашается.
   И тут он вдруг сказал:
   -- Я пойду.
   -- Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь?
   -- Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии...
   -- Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.
   Не  за  чемоданы  обиделся  Головкер,  а  за  чемоданы  с  подарками.  Но
промолчал.
   -- Так я пойду, -- сказал он.
   -- Не обижайся. Я буквально падаю с ног.
   Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку.
   -- Прощай,   --   говорит,   --  мой  зарубежный  соотечественник.  Лицо,
оказавшееся за рубежом...
   Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это
туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей.
   Из-за угла, качнувшись, выезжает  наполненный  светом  автобус.  Неважно,
куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины?
   Головкер  садится  в  автобус.  Опускает  монету.  Сонный  голос водителя
произносит:
    -- Следующая остановка -- Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо...
    Головкер выходит. Оказывается между пустырем  и  нескончаемой  кирпичной
стеной.  Вдали,  почти  на  горизонте,  темнеют  дома с мерцающими желтыми и
розовыми окнами.
    Откуда-то доносится гулкий монотонный стук. Как  будто  тикают  огромные
штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной.
    Головкер   выкуривает   последнюю  сигарету.  Около  часа  ловит  такси.
Интеллигентного вида шофер произносит: "Двойной тариф". Головкер механически
переводит его слова на английский: "Дабл такс". Почему? Лучше не спрашивать.
Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?
   В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина.
Ругает какого-то Забежинского.
   Головкер упорно молчит. Он думает -- кажется,  меня  впервые  приняли  за
иностранца.
   Затем  он  расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую
зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман.
   Головкер машет рукой:
   -- Приезжайте в Америку!
   -- Бензина не хватит, -- раздается в ответ...
   На освещенном тротуаре перед гостиницей  стоят  две  женщины  в  коротких
юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:
   -- Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности?
   -- Показать, -- шепчет он каким-то выцветшим голосом.
   И затем:
   -- Вот только сигареты кончились.
   Женщина берет его под руку:
   -- Купишь в баре.
   Головкер  видит  ее  руки  с  длинными перламутровыми ногтями и туфли без
задников. Замечает внушительных размеров крест поверх  трикотажной  майки  с
надписью  "Хиропрактик  Альтшуллер".  Ловит  на  себе ее кокетливый и хмурый
взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:
   -- Девушка, извиняюсь, вы проститутка?
   В ответ раздается:
   -- Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала -- культурный интурист
с Европы.
   -- Я из Америки, -- сказал Головкер.
   -- Тем более... Дай три рубля вот этому, жирному.
   -- Деньги не проблема...
   Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более  что  все  это
слегка напоминало западную жизнь.
   Через пять минут они сидели в баре. Тускло желтели лампы, скрытые от глаз
морскими  раковинами  из  алебастра.  Играла  музыка, показавшаяся Головкеру
старомодной. Между столиками бродили официанты, чем-то напоминавшие хасидов.
   Головкеру припомнилась хасидская  колония  в  районе  Монтиселло.  Этакий
черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни...
   Они сидели в баре. Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями из близко
расположенной  уборной.  Над  стойкой  возвышался  мужчина офицерского типа.
Головкер протянул ему несколько долларов и сказал:
   -- Джинсы с тоником.
   Потом добавил со значением:
   -- Но без лимона.
   Он выпил и почувствовал себя еще лучше.
   -- Как вас зовут? -- спросил Головкер.
   -- Мамаша Люсенькой звала. А так -- Людмила.
   -- Руслан, -- находчиво представился Головкер.
   Он заказал еще два джина, купил сигареты.  Ему  хотелось  быть  любезным,
расточительным. Он шепнул:
   -- Вы типичная Лайза Минелли.
   -- Минелли? -- переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок.
-- Размечтался...
   Людмилу  тут,  по-видимому,  знали. Кому-то она махнула рукой. Кого-то не
захотела видеть: "Извиняюсь, я пересяду".  Кого-то  даже  угостила  за  его,
Головкера, счет.
   Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно.
   Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле:
   -- Это уже не хамство. Однако все еще не сервис...
   Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся:
   -- Такого со мной не бывало даже в Шанхае...
   Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так:
   -- Надеюсь,   Горбачев   хотя   бы   циник.  Идеалист  у  власти  --  это
катастрофа...
   Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало:
   -- Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире...
   Раза два Головкер обронил:
   -- Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
   Потом Головкер с кем-то ссорился. Что-то доказывал, спорил. Кому-то отдал
галстук, авторучку и часы.
   Потом Головкера тошнило. Какие-то руки волокли его по лестнице. Он  падал
и кричал: "Я гражданин Соединенных Штатов!.."
   Что  было  дальше,  он не помнил. Проснулся в своем номере, один. Людмила
исчезла. Разумеется, вместе с деньгами.
   Головкер заказал билет на самолет. Принял душ. Спустился в поисках кофе.
   В холле его окликнула Людмила. Она была в той же майке.  Подошла  к  нему
оглядываясь и говорит:
   -- Я деньги спрятала, чтобы не пропали.
   -- Кип ит, -- сказал Головкер, -- оставьте.
   -- Ой, -- сказала Людмила, -- правда?!. Главное, чтоб не было войны!..
   Успокоился Головкер лишь в самолете компании "Панам". Один из пилотов был
черный.   Головкер   ему   страшно   обрадовался.   Негр,  правда,  оказался
малоразговорчивым  и  хмурым.  Зато  бортпроводница  попалась   общительная,
типичная американка...

   Летом   мы   с  женой  купили  дачу.  Долгосрочный  банковский  заем  нам
организовал Головкер. Он держался просто и уверенно. То и дело  переходил  с
английского на русский. И обратно.
   Моя жена спросила тихо:
   -- Почему Рон Фини этого не делает?
   -- Чего?
   -- Не путает английские слова и русские?
   Я ответил:
   -- Потому что Фини в совершенстве знает оба языка...
   Так мы познакомились с Борей Головкером.
   Месяц  назад  с  Головкером  беседовал корреспондент одного эмигрантского
еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался поездкой в Россию. Стал
задавать бизнесмену и общественному деятелю (Головкер  успел  стать  крупным
жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности, такой:
   -- Значит, вернулись?
   Головкер перестал улыбаться и твердо ответил:
   -- Я выбрал свободу.