ВЕЧЕРНИЕ ДУМЫ

   Михаил Викторович Савельев, пожилой  убийца  и  вор  с  солидным  стажем,
поживший много и хорошо, заехал  в  глухой  район  большого  провинциального
города.
   Тянули его туда воспоминания.
   Район этот был тусклый, пятиэтажный, но в  некоторых  местах  сохранивший
затаенный и грустный российский уют:  домики  с  садиками,  зелень,  петухи,
собачки и  сны.  Савельев,  раньше  не  любивший  идиллию,  теперь  чуть  не
расплакался. Был он на вид суровый, щетинистый мужчина с  грубым  лицом,  но
почему-то с весьма тоскливыми глазами.
   Денег у него было тьма, но он забыл о них, хотя  они  лежали  в  карманах
пиджака - на всякий случай. Остановился он  у  знакомого  коллеги,  который,
однако, укатил на несколько дней по делам.
   Денька три-четыре Миша Савельев бродил по городу,  чего-то  отыскивая,  и
почти ничего не ел - аппетит  у  него  совершенно  отнялся,  как  только  он
приехал в до боли знакомый  город.  За  все  три  дня  кряхтя  выпил  только
кружечки две пива, а насчет еды - никто и не видел, чтобы он ел.
   На четвертый день, по связям своего приятеля, собрал он на квартире,  где
остановился, воровскую молодежь, будущих убийц и громил  -  "нашу  надежду",
как выразился этот его приятель.  Отобрал  Миша  только  троих  -  Геннадия,
Володю и Германа; все трое, как на подбор, юркие, отпетые, но тем не  менее,
исключая одного, еще  никого  не  зарезали,  не  застрелили,  не  убили,  не
изнасиловали. Почти невинные, значит, начинающие...
   Все они с уважением посматривали на Мишу -  для  них  он  был  авторитет.
Сидели за столом культурно, за чаем, без лишнего  алкоголя.  Из  почтения  к
старшему.
   Сначала Михаил Викторович рассуждал о своем искусстве. Его слушали затаив
дыхание. У Гены сверкали глаза, у Володи руки как-то сами  собой  двигались,
хотя сам он был тих, а Герман словно спрятал свое лицо - дескать, куда мне.
   Потом выпили помаленьку, по сто, и Михаил Викторович продолжил.
   - Ну, теперь, ребяты, вы поняли, кто я такой, - сказал он смиренно. -  Но
сейчас я расскажу вам историю, которая  случилась  в  этом  городе  примерно
пятнадцать лет назад и которую ни-кто забыть не сможет, если узнает о ней.
   Приехал я сюда пустой. Бабки нужны были до зарезу. Жрать и пить  хотелось
- невмоготу. Тут навели меня на одну квартиру - дескать,  лежат  там  иконы,
рубли, золотишко и разные другие предметы роскоши.
   Я злой тогда  был,  беспокойный,  крутой  -  и  всегда  хотел  что-нибудь
совершить, что-нибудь большее, чем просто ограбить. Ну, скажем, рот оторвать
или ударить по башке, чтоб без понимания лежала, и изнасиловать.
   А тот раз, как на грех, топорик захватил.  Очень  аккуратный,  маленький,
вострый, с таким можно и на медведя идти.
   Вечерело. Я тогда еще красоту любил, чтоб было  красиво,  когда  на  дело
идешь. Ну, чтоб луна там светила, птички пели...
   Ребята расхохотались.
   - Ты у нас, папаня, своеобычный, - высказался Володя, самый образованный.
   - Помолчи лучше, - оборвал его Геннадий, самый решительный.
   - Пойдем дальше, - заключил Викторыч. - Дверь в  той  квартире  была  для
смеха - пнешь и откроет пасть. По моим расчетам, там никого быть не  должно.
Захожу, оглядываюсь, батюшки, внутри  все  семейство  -  и  маманя  тебе,  и
папаня, и еще малец у них пятилетний должен быть, но я его не заметил.
   Маманя, конечно, в слезы,  словно  прощения  просит,  но  я  ее  пожалел,
сначала папаню пристукнул, он  без  сопротивления  так  и  осел,  а  кровищи
кругом, кровищи - будто на празднике. Маманя ахнула, ну а я аханья не любил.
Парень я был наглый, осатанелый, хвать ее топориком по пухлому лицу - она  и
замолчи. Лежит на полу, кровь хлещет, глаз вытек, помада с  губ  растеклась.
Пнул я ее ногой для порядка - и осматриваюсь, где что лежит. Вдруг из ванны,
она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти, он  еще
ничего не видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и  нежненький.
Смотрит на меня, на дядю, и вдруг говорит: "Христос воскрес!" -  и  взглянул
на меня  так  ласково,  радостно.  И  правда,  Пасха  была.  Со  мной  дурно
сделалось. В одно мгновение как молния по телу и уму прошла - и я  грохнулся
на пол без сознания. Сколько прошло - не помню. Встаю,  гляжу  -  я  один  в
квартире. Трупы -  те  есть,  лежат  тихие  такие,  даже  тише,  чем  трупам
положено. Дитя этого нигде нет. Я туда, я сюда, где дите? Нет его -  и  все.
Ну, на нет и суда нет, не христосоваться же с ним после всего.
   Я, ополоумев, ничего не взял, смотрю в себя: аж судороги изнутри идут.  И
какая-то сила вынесла меня из этого дома...
   С тех пор три года никого не резал. Воровал -  да,  грабил,  конечно,  но
мокрого дела избегал. Не тянуло меня на него.
   Года через три пришлось-таки одного дядю прирезать - иначе было нельзя.
   Пришел домой - плачу...
   Тут исповедальный рассказ Миши Савельева  был  прерван  смехом.  Хохотали
ребята от души. "Ну и дед", - подумал про себя Володя.
   Михаил Викторович на их смех, однако,  не  обратил  внимания  и  медленно
продолжал:
   - И вот с этих пор, если убью кого - плачу. Не могу удержаться. Креплюсь,
знаете, ребяты, креплюсь, а потом как зареву.  Такая  вот  со  мной  история
произошла. Правда, я уже, почитай, лет пять никого не погубил. Да и нужды не
было, - и Савельев мрачно развел руками.
   Воцарилось молчание. Ребята недоуменно переглядывались,  дескать,  уж  не
придурок ли перед ними. Всякое бывает. Не только фраера, но и воры в  законе
могут с ума сойти.
   Михаил Викторович почувствовал некоторое напряжение и для разрядки пустил
два-три похабных анекдота. Ребята чуть-чуть повеселели, но сдержанно.
   - Ну, а корытник-то куда пропал? - спросил вдруг Володя.
   - Откуда я знаю про это дите, - угрюмо ответил Михаил Викторович. - Я вам
не ясновидящий.
   - Поди в попы подался. Больно религиозный  корытник-то  был,  -  хихикнул
Герман.
   - Еще чего, дураков нет, - неожиданно огрызнулся Геннадий.
   Разговор дальше не ладился. Савельев, как старшой, почувствовал, что надо
закругляться.
   - Пора, ребяты, по домам, и вам отдохнуть надо, - вздохнул он.
   - Отдыхают только после мокрых дел, - сурово ответил Геннадий. - А так мы
всегда в работе. Нам отпуска не дают и не оплачивают их.
   Герман хихикнул.
   - Михаил Викторович, - продолжил Геннадий, видимо он был среди  ребят  за
главного, - пусть те идут, а мы  с  вами,  может,  прошвырнемся  немного  на
свежем воздухе, а?
   Савельев согласно кивнул головой. Вышли на улицу. Было  свежо,  еще  пели
птички, одна села чуть ли не на кепку Геннадия. Но  он  ее  смахнул.  И  два
человека - старый и помоложе  -  медленно  пошли  вперед.  Володя  и  Герман
скрылись за углом.
   Геннадий был статный, красивый юноша, уголовно-спортсменистого виду.
   - Погода-то, погода-то, - развел он плечами. - Хорошо.  Я  после  мокрого
люблю стаканчик водочки выкушать. Веселей идет,  падла...  Так  по  крови  и
разливается.
   И он захохотал.
   - Тебе уж приходилось? - сурово спросил Михаил Викторович.
   - А как же, не раз... Что мы, лыком шиты,  что  ли.  Небось,  -  проурчал
Геннадий. - Но на меня фраера не должны жаловаться.  У  меня  рука  твердая,
глаз зоркий - р-раз, и никаких тебе стонов, никакого визга. Без проблем.
   - Правильно, сынок, - мрачно заметил  Савельев.  -  Да  и  мертвому  кому
жаловаться? Нет  еще  на  земле  таких  инстанций,  куда  мертвые  могли  бы
жаловаться...
   - Ты юморист, папаня, - засмеялся Геннадий.
   Они свернули на пустынную улицу, выходившую  на  опушку  леса.  Вечерело.
Солнце кроваво и призрачно опускалось за горизонт.
   - А я после того случая с дитем книжки стал читать... - вдруг  проговорил
Савельев.
   Геннадий остановился.
   - Слушай, папаня. Надоел ты мне со своим корытником,  -  резко  и  нервно
сказал Геннадий, и губы его дернулись. - Не хотел я тебе говорить, а  теперь
скажу: тот корытник был я.
   Савельев остолбенел и расширенными  от  тревоги  и  непонятности  глазами
взглянул на Геннадия.
   - Ты что, парень, рехнулся? - еле выговорил он.
   - А вот не рехнулся, папаша, - Геннадий весело и пристально посмотрел  на
затихшего Савельева. - Ты, должно быть, помнишь, что, как входишь в комнату,
зеркало еще огромное стояло рядом со славянским шкафом.  И  картина  большая
висела. Пейзаж с коровками - она у меня до сих  пор  сохранена.  Под  ней  и
маманя в крови лежала. Это ты должен помнить, - миролюбиво закончил Гена.  -
Хочешь, пойдем ко мне, покажу?
   - Все точно, все точно, сынок, - нелепо пробормотал  Савельев,  и  вид  у
него был как у курицы, увидевшей привидение. У него пошла слюна.
   - Ну и добро. Я тебя сначала не узнал.  Ребенком  ведь  я  был  тогда,  -
добавил Геннадий спокойно. - Но ты напомнил своим рассказом. Могилки предков
на городском кладбище. Хочешь, сходим, бутылочку разопьем?
   Савельев не нашелся, что сказать. Странное спокойствие, даже  безразличие
Геннадия потихоньку стало передаваться и ему.
   - Ну, а потом, - продолжил Гена, - родственнички помогли. Но  все-таки  в
детдом попал. На первое дело пошел в шестнадцать лет. И все с тех  пор  идет
как по маслу. Не жалуюсь.
   Молча они шли по кривым улочкам. Савельев все вздыхал.
   - А  ты,  отец,  все-таки  зря  не  пошарил  там  у  нас  в  квартире,  -
рассудительно, почти  учительским  тоном  проговорил  Геннадий.  -  Говорят,
золотишко у нас там было. Работу надо завершать, раз  вышел  на  нее.  Я  не
говорю, что ты зря меня не прирезал, нет, зачем? Запер бы  меня  в  клозете,
отвел бы за руку туда, посадил бы на горшок, а сам спокойненько бы обшаривал
комнаты. Это было бы по-нашему. А ты повел себя как фраер. И  то  не  всякий
фраер так бы размягчился, словно теленок. Ребят и меня  ты  до  смеху  довел
своим рассказом. Молчал бы уж лучше о таких инцидентах. Краснеть бы потом не
пришлось. Мы ведь у тебя учиться пришли.
   Савельев загрустил.
   - А я вот этого корытника, каким ты был тогда, никогда не забуду. Во  сне
мне являлся, -  дрогнувшим  голосом  сказал  Савельев.  -  И  слова  его  не
забуду...
   Геннадий чуть-чуть озверел.
   - Ну ты, старик, псих. Не знай, что ты в авторитете, я бы тебе  по  морде
съездил за такие слова, - резко ответил он.
   - И куда ж это все у тебя делось, что  было  в  тебе  тогда?  Неужели  от
жизни? Так от чего же? - слезно проговорил Савельев. - Одному Богу, наверно,
известно.
   - Слушай, мужик, не ной. Мне с тобой не по пути. Иди-ка ты своей дорогой.
А я своей.
   - Я ведь не сразу после твоих младенческих  слов  отвык  от  душегубства.
Книги святые читал. И  слова  твои  вели  меня.  Хотел  я  и  вас,  дураков,
вразумить сегодня. Да не вышло.
   Геннадий протянул ему руку.
   - Прощай, отец, - сказал. - Тебе лечиться надо и отдохнуть как следует. А
мне на дело завтра идти. Может быть, и мокрое.
   Савельев остановился, даже зашатался немного.
   - А я вот только недавно, года два назад, окончательно завязал со всем, -
медленно проговорил он. - Теперь решил в монастырь идти. Может, примут. Буду
исповедоваться. Не примут - в отшельники уйду. Богу молиться. Нет правды  на
земле, но где-то она должна быть...
   - Ищи, отец, - насмешливо ответил Геннадий. - Только в дурдом не  попади,
ища правду-то...
   Савельев махнул рукой и улыбнулся. И так  пошли  они  в  разные  стороны:
один, сгорбленный, пожилой человек, бывший убивец,  ищущий  правды  и  Бога,
другой - молодой человек, легкой, весело-уверенной походкой идущий навстречу
завтрашнему мокрому делу...

   Прошло несколько лет. Савелий, покаявшись, постранствовал и  приютился  в
конце концов около монастыря. Случайно узнал он о судьбе Геннадия: тот погиб
в кровавой разборке. После гибели душа Геннадия медленно погружалась во  все
возрастающую черноту, которая стала терзать его изнутри. И он  не  сознавал,
что с ним происходит.
   А в это время Михаил Викторович, стоя на коленях, молил Бога  о  спасении
души Геннадия.  И  в  его  уме  стоял  образ  робкого,  невинного,  светлого
мальчика, который прошептал ему из коридора:
   - Христос воскрес!