1

   Меня ждали шестнадцать лет...
   Ужасно  быть  поздним  ребенком!  Я-то  уж  знаю! Ранние дети появляются
быстро,  сами  собой,  как  отметки  в  дневнике,  если ты пошел в школу. А
позднего  ребенка  ждут  не  дождутся и, когда наконец дожидаются, начинают
проявлять  такую  любовь,  такое  внимание, что ему хочется сбежать на край
света, а то еще и подальше.
   Родители ему  говорят:  "Мы  тебя  ждали!  Так  ждали!.."  --  будто  он
задержался в кино или на улице.
   Я  --  поздний ребенок.  Мои  родители сразу  хотели иметь мальчишку,  а
заимели Людмилу...  Это  моя сестра.  Все втроем,  вместе с  Людмилой,  они
мечтали,  чтоб я  родился.  И  вот через шестнадцать лет мечта их  сбылась!
Поздновато, конечно. Но что же я мог поделать?
   Я  не  помню,  с  какого  возраста я себя помню. Но в ту пору, с которой
помню,  я  часто,  казалось,  слышал:  "Ты  --  сюрприз!  Ты -- драгоценный
подарок!" Теперь мои родители стесняются громких фраз. Может быть, и раньше
они  таких  точно  слов  не  говорили.  Но  какие-то  вроде  этих... Я стал
драгоценным  подарком,  как  чашка,  которая,  нарядная  и чистая, стоит за
стеклом, но из которой никогда не пьют чай.
   Меня берегут!  Конечно, каждый по-своему, потому что у каждого взрослого
в нашей семье свой характер.
   Вот,  например,  если  я  собираюсь  куда-нибудь  в  лыжный  поход,  мне
запрещают все трое. Но запрещают по-разному.
   Первым,  конечно, отец. Он огромный мужчина. Похож на Хемингуэя, который
висит над  столом у  Людмилы.  Только без бороды.  Но  такой же  седой и  в
морщинах.
   В  жизни ему приходилось трудно,  и  поэтому он хочет,  чтобы я от всего
получал удовольствие. Нет, он не откажет впрямую: он попытается, чтоб и это
мне было приятно. Даже отказ!
   -- По долинам и по взгорьям?  -- пропоет он так, что будет слышно внизу,
во дворе:  у отца громкий,  раскатистый голос. И он любит цитировать песни.
Не стихи,  не пословицы, а именно песни. -- В движеньи мельник жизнь ведет,
в движеньи!..
   Отец обязательно пропоет что-нибудь на  подходящую тему.  В  эти минуты,
мне кажется,  он усиленно соображает:  придумывает, как бы не огорчить меня
своим отказом,  а, наоборот, доставить мне удовольствие. От напряжения лицо
его становится красным. Краска ползет к ушам, заливает всю шею. Из-за белых
волос это особенно заметно.
   Он говорит так громко, будто объявляет со сцены:
   -- А я хотел пойти с тобой завтра в кино! Ты ведь тоже хотел?
   Я соглашаюсь.  Хотя меня гораздо больше тянет в лыжный поход. Я не спорю
с отцом. Бесполезно: я поздний ребенок, меня берегут.
   -- Хочешь,  любое,  мой сын,  выбирай! -- поет отец громким голосом хана
Кончака из оперы "Князь Игорь".  Иногда он переиначивает слова арий и песен
по-своему,  чтобы они подходили.  --  Любое,  мой сын, выбирай!.. Но раз ты
хочешь идти в кино, я ликую!
   Он долго еще ликует. Так, что слышно внизу, на улице.
   По правде сказать,  не только отец --  все в  нашем доме говорят громко,
потому что мама не  очень хорошо слышит.  Это случилось,  когда я  родился.
Значит,  поздние дети,  которых так ждут, приносят не только радость... Мне
не сказали, что это из-за меня, чтобы не огорчать. Но я-то уж знаю! Однажды
я слышал, как доктор сказал: "Последствия родов. Вряд ли пройдет". Уж лучше
бы я не рождался!
   А  сама мама говорит очень тихо.  Иногда она тоже шутит,  но с  какой-то
грустной улыбкой.  Что бы у нас ни случилось, она всегда считает, что это к
добру. И не поймешь, всерьез ли она так считает.
   -- Это даже хорошо, -- говорит она, -- что я многое пропускаю мимо ушей:
мало ли говорят ерунды!
   "Это даже хорошо..." -- мама часто так начинает.
   -- Это даже хорошо, что ты хочешь в лыжный поход: значит, ты не боишься!
   Но  потом она обязательно отыщет причину,  по которой мне лучше остаться
дома: я -- поздний ребенок, меня берегут.
   Бережет и Людмила...  Она архитектор.  "Мастер четких линий" -- называет
ее отец. И говорит моя сестра четко и прямо, она уж не станет переиначивать
арии.
   -- Если бы  ты  всерьез занимался спортом и  хорошо катался,  я  бы тебя
поддержала, -- скажет она. -- А так -- не могу.
   Но если я даже научусь кататься,  как мастер спорта или чемпион, они все
равно найдут причину, чтобы меня не пустить. Это уж факт.
   Когда  в  доме  у  нас  происходит что-нибудь неприятное,  от  меня  все
скрывают.  Я сразу чувствую,  а мне говорят:  "Ты --  ребенок!  Ты этого не
поймешь". Они ждали ребенка, и им приятно, что он у них есть. И мне было бы
очень приятно,  что им  так приятно,  если бы  этим ребенком был кто-нибудь
другой, а не я.
   Подслушивать я  не люблю.  И  никогда бы не стал,  но раз от меня что-то
скрывают,  а  я  в  этом  деле,  может быть,  даже  могу помочь,  я  должен
подслушать.  Тем более что отец и по секрету всегда говорит так громко, что
хочешь не хочешь, а все равно будешь знать.
   Однажды я услышал такой разговор,  секретный...  Что говорила мама, я не
мог разобрать, а отец запел ей в ответ из "Евгения Онегина":
   -- Привычка свыше нам дана!
   Я  не так уж хорошо разбираюсь в музыке,  чтобы сразу угадывать,  что из
какой оперы.  Но  ведь  даже  у  каждого знаменитого певца есть свой особый
репертуар, к которому можно привыкнуть.
   -- Привычка свыше нам  дана!  --  повторил отец.  И  добавил:  --  После
стольких лет?.. На другую работу? Нет, не могу!
   Потом что-то  сказала мама.  Потом отец снова запел,  но  уже из Девятой
симфонии Бетховена. Это странная симфония: в ней поют.
   -- О бра-атья,  довольно печали!  --  пропел отец.  И добавил одну фразу
обыкновенно,  по-человечески:  --  Двести двадцать на  сто  --  это  еще не
смертельно.