Потом,  в  более  поздних редакциях этого стихотворения Анны Ахматовой,
прочитаем  --  "годовщину  последнюю".  В  первом  же  варианте  1939  г., по
свидетельству  Л.  К.Чуковской, было "годовщину веселую" и посвящение "В. Г.
Гаршину".  Через  много лет в Москве, увидев в экземпляре сборника "Из шести
книг"  над  этим стихами инициалы "В. Г.", вписанные Чуковской карандашом по
памяти,  Ахматова  рассердилась  и  велела  немедленно стереть их: "Никакого
отношения  к В. Г.".{1} Но в 1939-м, когда длились "семнадцать месяцев" "под
Крестами", Ахматова отмечала и "веселую годовщину".
     Слова  "веселый",  "веселье", "весело" у Ахматовой порой соседствуют со
словами  далекими  или  откровенно  противоречащими  им по смыслу, тем самым
вызывая   к   жизни   третий  смысл,  не  переводимый  на  язык  обыденного:
царскосельской  статуе  "весело грустить", бубенец поет о "веселье горьком",
художник  "жаловался  весело". А у нее самой "в сердце веселье и страх". Это
то  веселье,  что  "у  бездны  мрачной  на краю", и в 1939 г, оно отмеривало
годовщину  как  новой  дружбы,  так  и  нового  горя: сближение с Владимиром
Георгиевичем Гаршиным и ожидание приговора сыну.
     В стихотворении свидание сопровождают реалии конкретного петербургского
пейзажа  ("Пар валит из-под царских конюшен,/Погружается Мойка во тьму"), но
пространство  и время будто размываются ("Свет луны как нарочно притушен,/ И
куда мы идем -- не пойму").
     В  одном  ряду  личная  и  исторические трагедии, объединенные временем
(март  1938-го  --  арест  сына,  март 1881-го -- убийство Александра II, март
1801-го -- убийство Павла I) и местом:

     Меж гробницами внука и деда
     Заблудился взъерошенный сад.
     Из тюремного вынырнув бреда,
     Фонари погребально горят.

И здесь же, тогда же:

     И трепещет, как дивная птица,
     Голос твой у меня над плечом.

     Спустя  годы,  переживая неизбывную обиду на Гаршина, Ахматова не менее
назовет его "утешеньем самых горьких дней".
     Роман  Ахматовой  и Гаршина начался, когда обоим было около пятидесяти.
Владимир  Георгиевич  Гаршин  --  не  поэт,  не художник, не искусствовед, не
композитор. Ученый, врач-патологоанатом, коллекционер.
     Как свела их судьба?
     С   творчеством   Ахматовой   Гаршин,  безусловно,  был  знаком  давно.
Достаточно вспомнить, что еще в начале 1920-х гг. он адресовал своей коллеге
К.  Г.  Волковой  (той  самой, что через двадцать с лишним лет стала, вместо
Ахматовой,  его  женой)  шуточные  рифмованные строки, в которых пародировал
ахматовское стихотворение "Ты письмо мое, милый, не комкай". {2}
     Гаршин  любил  и знал поэзию. Символистов: В. Брюсова, А. Блока. Особое
отношение  было  у  него  к  Н. Гумилеву. С его стихами он прожил жизнь. Уже
тяжело   больной,  на  одной  из  последних  страниц  своего  дневника,  меж
наблюдений  о  печальной  динамике  своего  организма  и  мыслей  о том, как
непоправимо сузилась его жизнь, он записал:
     "Читал  "Звездный  ужас"  Гумилева,  "Душа  и  тело"  --  его же. Он это
понимал:  "Как  подобает  мужу, заплачу непоправимой гибелью последней". Да,
вот это сила!"
     Семья  Гаршиных  была связана с литературой. Дядя Владимира Георгиевича
Всеволод  Михайлович  Гаршин  --  известный  русский писатель. К писательству
имели  отношение  и  другие  члены  семьи: дед Михаил Егорович Гаршин, бабка
Екатерина  Степановна  (урожд.  Акимова),  дядя  Евгений  Михайлович Гаршин,
двоюродный дед Владимир Степанович Акимов. {3}
     Сам  В. Г. Гаршин  тоже  писал  стихи.  Стихи  неровные. Иногда  --  "на
случай",  с  претензией  на  юмор:  шутил  над  коллегами,  порой получалось
грубовато,{4}  однако  среди  его  коллег и студентов эти опусы пользовались
успехом. Иногда же -- подлинные. В некоторых его юношеских стихах чувствуется
влияние   Блока.   К  примеру,  стихотворение  "В  храме  Христа  Спасителя"
перекликается  с  блоковским  "Медленно  в  двери  церковные",  а  строки "Я
клюквенным  соком,  красною  краской/  Из  ненужных покинутых тел/ Расцветил
белизну." -- с блоковским "Балаганчиком".{5}
     В  стихах  Гаршина  настоятельно звучит характерная для символизма тема
двойничества: "Я спешу из зала в зал тревожно,/ Рядом он, другой, спешит, не
отстает.",  или: "Да, это он, это он, мой демон,/ Мой бледный демон опять со
мной."{6}
     Наиболее  "символические" его стихотворения носят медицинские названия:
"Туберкулез"  (1916),  "Сыпной  тиф"  (1920).{7} Эти названия как бы снимают
мистическое  содержание  стихов  и объясняют его диагнозом. В Крыму во время
Гражданской  войны  Гаршин сам перенес тиф и, вероятно, в тифозном бреду его
посещали  видения  рая  ("Льются  радостные  звуки,/  Чьи-то ласковые руки,/
Словно  крылья  привидений,/  Осеняют,  навевают благодатный сон") и ада ("А
потом  чьи-то  лики/  Обожгут  горящим взглядом./ Вдруг охватит ужас дикий,/
Кто-то  грозный и великий/ Станет близко-близко, рядом,/ Сдавит душу, вырвет
стон").
     Через  двадцать лет в Ташкенте свой тифозный бред Ахматова переплавит в
поэтические  образы  пьесы "Энума элиш": ".Во время тифозного бреда я видела
все,  что случится со мной. Все... до поворота". И в "Поэме без героя" будет
действовать "кто-то  без лица и названья".
     Не  случилась  встреча  Ахматовой  с  Гаршиным в их юности, а ведь была
вполне  вероятна:  в  одни и те же годы они жили и учились в Киеве. В 1908-м
Аня Горенко (будущая Анна Ахматова) поступила там на Высшие женские курсы, а
Гаршин  перевелся  с биологического отделения Петербургского университета на
медицинский факультет Университета киевского.{8} Киев 1910 г. -- это венчание
Анны  Ахматовой  с  Николаем  Гумилевым,  Владимира  Гаршина  --  с  Татьяной
Акимовой.
     В  последний  предвоенный  месяц  1914 г. Ахматова гостила у родных под
Киевом.  Ей  запомнился  призрачный  город,  Михайловский монастырь XI века,
поставленный   над   обрывом,   в  Кирилловском  монастыре  --  Богородица  с
сумасшедшими  глазами, запомнился киевский пышный ливень, превративший улицы
почти в водопады.
     С той поры прошло больше двух десятилетий.
     Кто и когда познакомил Ахматову с Гаршиным?
     Известно,  что они встречались в доме литературоведа Бориса Михайловича
Энгельгардта  {9},  первым  браком  женатого  на  двоюродной сестре Гаршина,
Наталье  Евгеньевне.  Она  кончила  жизнь  самоубийством  после ареста мужа,
который  в  1930  г. "проходил" по "делу Академии наук". По окончании ссылки
Энгельгардт  со  своей  второй  женой  Лидией  Михайловной  Андриевской {10}
незаконно проживал в Ленинграде, на Кирочной улице, 8.
     Из  дневника Андриевской{11}: "02.О6.37. Часто заходит Гаршин. Когда он
пришел   в   первый  раз,  женщины  нашей  квартиры  переполошились:  "Какой
красивый". Мери даже вбежала в комнату: кто это? А он по сравнению с прошлым
--  обрюзг,  располнел  и совсем мне не кажется красивым. Со мной он держится
дружески и откровенно. Борю, по-моему, побаивается".
     Этот  дом  часто навещали Б.М.Эйхенбаум, В.Б.Шкловский, В.В.Виноградов,
Ю.Н.Тынянов,   М.Л.Лозинский,  Б.В.Томашевский,  Б.Я.Бухштаб,  Л.Я.Гинзбург.
Здесь,  среди  литературоведов,  переводчиков,  писателей, бывал и живший по
соседству  дальний  родственник  Энгельгардтов  -- Николай Васильевич Зеленин
{12},  врач-психиатр, внук великой актрисы М.Н.Ермоловой. Гаршин сблизился с
Зелениными  и  с  их  большим другом Т.Л.Щепкиной-Куперник {13} еще в начале
1920-х в Крыму {14}.
     Судя  по  сохранившимся  письмам, Щепкина-Куперник -- человек из другого
поколения,   из  другой  профессиональной  сферы  --  исключительно  дорожила
общением  с  этим ленинградским патологоанатомом.{15} Используя выражение Н.
Я.  Эйдельмана,  можно  утверждать,  что  только  одно  рукопожатие отделяло
Гаршина  от уже ушедших друзей Щепкиной-Куперник -- А.П.Чехова, Ф.И.Шаляпина,
М.Н.Ермоловой.
     Личные  отношения  Гаршина  с  Ахматовой  завязались в феврале 1937-го,
когда  Ахматова  лежала в Куйбышевской (Мариинской) больнице на обследовании
по  поводу  щитовидной  железы. Лечил ее профессор-эндокринолог В.Г.Баранов.
Баранов  ли способствовал сближению Ахматовой со своим коллегой Гаршиным или
Гаршин  устроил  ей  консультацию  с  Барановым  -- теперь сказать сложно, но
именно  с  этого  времени  отношения  Ахматовой  и Гаршина стали развиваться
напряженно и интенсивно.
     И.Н.Лунина  вспоминает,  что Гаршин начал навещать Ахматову в Фонтанном
Доме  тогда, когда она жила еще в пунинском кабинете.{16} В дневнике Николая
Николаевича  Лунина  есть  запись от 20 сентября 1937 Г: "...у Ани был проф.
Гаршин".{17}  Но  дневник  Андриевской  и переданный семьей Гаршиных в музей
дневник  Владимира  Георгиевича  свидетельствуют о том, что роман их начался
уже весной 1937 г.
     Гаршин  словно  пунктиром, осторожно и целомудренно, обозначал какие-то
этапы  развития их отношений. Отдельные страницы его дневника -- своеобразный
аналог  "разговорной  книжки"  Ахматовой  и  Лунина:  Гаршин  записывал свои
диалоги с Ахматовой, ее реплики, иногда со своими комментариями:
     ""А  Вы  меня  действительно  не  боитесь". При моей попытке перейти на
"корректный" тон.(Злость)Март 1937".
     ""Моя жизнь страшненькая". 13-08."
     Через  несколько  страниц: ""Ты меня не будешь обижать?!" Это ужасно по
беззащитности".
     И неоднократно: "Too late!" ("Слишком поздно!")
     "Я бы сказал -- In spite of too late.
     ААА повторила где-то -- мое "in spite of".*
     *{"Я  бы  сказал  --  Несмотря  на то, что слишком поздно. ААА повторила
где-то -- мое "несмотря на"".}

     Это  почти цитата из ахматовского стихотворения 1915 г.: "Ты опоздал на
много лет,/ Но все-таки тебе я рада"
     Дневниковая запись Андриевской, июнь 1938 г.: