Мал огонь, а сколько опалить может. Язык -
огонь, прикраса неправды, таково место языка в
теле человека, что все тело может он осквернить
и опалить круг жизненный, и сам опаляем адом
Ибо все живое - звери и птицы, гады и рыбы -
укрощено людьми и повинуется им, язык же никто
не может подчинять - необуздано это зло и полно
яда смертельного.
Иван Грозный
Я наблюдал его в одни и те же часы зимой и летом, весной и осенью на
протяжении нескольких лет, а когда я не наблюдал его, я его слышал. У него
был приятный голос, мягкий низкий баритон с большим диапазоном
всевозможных оттенков и модуляций, менявшийся в зависимости от того, что и
от чьего имени он говорил. Он много говорил. Иногда его ни к кому не
обращенная речь (а может быть, ко всем обращенная?) прерывалась глуховатым
покашливанием, к которому он, видимо, привык и не замечал его, но по утрам
его прямо-таки раздирал чуть не до рвоты выворачивающий кашель, кашель
упрямого несдающегося курильщика, - я слышу его до сих пор.
Он был похож на отставного английского полковника, какими их изображают
в кино, а вернее, он был похож на сэра Энтони Идена в последние годы его
жизни. Он был высок, статен, прям, снисходительно благожелателен, и -
странное дело! - эта черта была в нем и тогда, когда он был один, - она
была так же неотделима от него, как его походка или цвет глаз, но и его
голос присутствовал с ним, даже когда он молчал. И хоть я говорил, что
наблюдал его в любое время года, теперь он мне почему-то видится в его
темно-сером, почти черном, строгого покроя пальто, в темной шляпе
"Борсалино", всегда с длинным черным зонтиком в руке. Я мог бы рассказать,
как он был одет летом или поздней весной, но так я не вижу его, он
становится для меня посторонним, одним из многих встречаемых случайно.
Ведь в наших краях редко и недолго бывает хорошая погода, и поэтому образы
часто встречаемых людей, если только это не твои домочадцы или сотрудники,
связываются обычно с уличной одеждой.
Да, он, пожалуй, был похож на Энтони Идена, и полагаю, он добросовестно
относился к своей внешности и привычкам, и часто недоброжелатели упрекают
таких людей в филистерстве, не учитывая того, что в наше время именно
нарочитая простота одежды и дурные манеры являются характерной чертой
буржуа. Что до его привычек, то мы, наверное, знали их не хуже его самого,
и если бы он почему-либо забыл что-нибудь сделать, то могли бы ему
подсказать. Но он никогда ничего не забывал, так что первые месяцы нас это
даже раздражало. Он даже никогда не болел, точнее, не заболевал, и всегда
выходил в одно и то же время, чтобы каждый раз шаг в шаг и минута в минуту
совершить соответствующий дню недели маршрут. Выйдя из своего подъезда, он
проходил по проспекту мимо овощного магазина (туда он заходил на обратном
пути) до ближайшей булочной на углу, но в нее он тоже не заходил, а,
сверившись со светофором, переходил улицу и шествовал дальше, в гастроном.
Отсюда начинался его путь назад, к дому, но прежде он покупал в гастрономе
сыр, сто граммов масла, сто граммов колбасы или бекона или еще
чего-нибудь, и на обратном пути, постепенно загружая портфель, он заходил
в мясную лавку за куском говядины (ему здесь всегда оставляли хорошие
вырезки), в булочную, где он брал один длинный батон или две французские
булочки (по вечерам на бульваре он скармливал остатки голубям), оттуда в
овощной магазин, там в особую матерчатую сумочку он набирал овощей и
зелени, если в сезон; в бакалею он ходил раз в неделю так же, как в
парикмахерскую. Однажды смеха ради мы поменяли парикмахерскую и булочную
местами. Мы ожидали какого-нибудь замешательства с его стороны и заранее
пересмеивались и перемигивались, увидев его приближающимся по проспекту,
но он, дойдя до угла, только пожал плечами и вошел туда как ни в чем не
бывало. Когда он через двадцать минут вышел оттуда, то на мгновение еще
приостановился на каменном порожке, чтобы снисходительно улыбнуться
невидимым шутникам (то есть нам), и уже потом мы сообразили, что устроили
шутку во вторник, именно в тот день, когда он ходил подправлять свою
"английскую" прическу. Тогда, сидя в парикмахерском кресле, он, вероятно,
заодно разузнал у парикмахера, куда перенесли булочную, а может быть, еще
и почему это вдруг, а выйдя, без лишних поисков направился прямо туда.
После этой, в общем-то хорошо задуманной, но неудавшейся шутки мы сделали
вывод, что профессор, несмотря на стойкость привычек, совсем не педант.
Винный магазин находился напротив его дома, через дорогу, и туда он,
как и в парикмахерскую, ходил раз в неделю. По количеству спиртного,
которым он запасался по средам, мы определили, что пил он немного, но
постоянно, и что его любимые напитки - ром, коньяк и портвейн, но режим и
очередность употребления этих напитков были нам неизвестны, потому что по
звуку наливаемой в стакан жидкости не угадаешь, что именно наливают. Мы
хотели в малейших нюансах изучить его быт и деятельность; хотели знать
точно, что и как он делает в такое-то время и что через час. Мы были очень
любопытны, однако для того, чтобы видеть все, что нас интересовало,
пришлось спилить раскидистое дерево во дворе его дома - оно, как мы
думали, заслоняло окна его квартиры. С деревом были не единственные
хлопоты, так как до этого еще пришлось улаживать отношения с жильцами
внутреннего крыла профессорского дома, которые, как оказалось,
использовали для сушки белья чердак, на котором мы устроили наш
наблюдательный пункт. Поначалу мы ничего об этом не знали, и какая-то
женщина, пришедшая туда с охапкой детских пеленок, обратилась к нам с
жалобой на протечку у нее в потолке - очевидно, она приняла нас за
какую-то комиссию, - но потом мы сменили там замок, чтобы нам никто не
мешал, и только когда спилили это дерево, выяснилось, что все зря, что мы
напутали, разбираясь в планировках, и то, что мы принимали за квартиру
профессора, было на самом деле чьей-то другой квартирой, а профессорские
окна располагались по другой стене, и хотя их можно было увидеть из нашего
слухового окна, но - наискосок, а это нам ничего не давало. Так что нам
только и оставалось, что разыскать ту женщину, которая жаловалась нам на
протечку, и вручить ей ключи от нового замка, но она, естественно, не
выразила нам никакой благодарности, потому что так со своей протечкой и
осталась.
В общем, нам пришлось пока довольствоваться подглядыванием за
профессором на улицах и на бульваре, да мелкими шуточками в стиле той,
которую я уже описал, и они, может быть, и даже наверняка, сбили бы с
толку кого-нибудь другого, но от него они отскакивали, как горох, он их
как будто не замечал, вернее, не обращал на них внимания, - все так же
невозмутимо шествовал дальше и только иногда, время от времени, улыбался в
свои "английские" усы. Я не понимаю: откуда что бралось? Ну хорошо, -
породистую физиономию иногда можно увидеть и у бармена, если, конечно, сам
он при этом не трезвенник, но откуда у профессора взялись эти манеры, этот
неподдельный, совершенно органичный аристократизм? У сына мелкого
ремесленника, с детства болтавшегося по всевозможным интернатам... У него
были седые, просто серебряные, слегка вьющиеся волосы, не короткие и не
длинные, темные внимательные глаза, глаза человека, готового к любому
вашему вопросу, да так, чтобы не ответить, а объяснить вам вашу ошибку; и
седые усы английского фасона, но об этом я уже говорил, так же, как и о
его невозмутимой снисходительной благожелательности ко всем и ко всему. С
этой манерой он смотрел и на влюбленных в него студенток, еще когда он
преподавал, но я наверняка знаю, что любовь их была несчастна, сколько они
ни старались. Иные пытались завоевать его расположение бескорыстно,
насколько может быть бескорыстным желание нравиться руководителю курса;
другие были из нашей компании, но и эти относились к нему с таким
энтузиазмом, что мы переставали им доверять, однако никому не удавалось
поколебать эту его невозмутимость.
