Мал огонь, а сколько опалить может.  Язык  -
                           огонь, прикраса неправды, таково место языка  в
                           теле человека, что все тело может он осквернить
                           и опалить круг жизненный, и  сам  опаляем  адом
                           Ибо все живое - звери и птицы, гады  и  рыбы  -
                           укрощено людьми и повинуется им, язык же  никто
                           не может подчинять - необуздано это зло и полно
                           яда смертельного.
                                                              Иван Грозный

   Я наблюдал его в одни и те же часы зимой и летом, весной  и  осенью  на
протяжении нескольких лет, а когда я не наблюдал его, я его слышал. У него
был  приятный  голос,  мягкий  низкий   баритон   с   большим   диапазоном
всевозможных оттенков и модуляций, менявшийся в зависимости от того, что и
от чьего имени он говорил. Он много говорил.  Иногда  его  ни  к  кому  не
обращенная речь (а может быть, ко всем обращенная?) прерывалась глуховатым
покашливанием, к которому он, видимо, привык и не замечал его, но по утрам
его прямо-таки раздирал чуть не до  рвоты  выворачивающий  кашель,  кашель
упрямого несдающегося курильщика, - я слышу его до сих пор.
   Он был похож на отставного английского полковника, какими их изображают
в кино, а вернее, он был похож на сэра Энтони Идена в последние  годы  его
жизни. Он был высок, статен,  прям,  снисходительно  благожелателен,  и  -
странное дело! - эта черта была в нем и тогда, когда он был  один,  -  она
была так же неотделима от него, как его походка или цвет глаз,  но  и  его
голос присутствовал с ним, даже когда он молчал. И  хоть  я  говорил,  что
наблюдал его в любое время года, теперь он мне  почему-то  видится  в  его
темно-сером,  почти  черном,  строгого  покроя  пальто,  в  темной   шляпе
"Борсалино", всегда с длинным черным зонтиком в руке. Я мог бы рассказать,
как он был одет летом или поздней  весной,  но  так  я  не  вижу  его,  он
становится для меня посторонним, одним  из  многих  встречаемых  случайно.
Ведь в наших краях редко и недолго бывает хорошая погода, и поэтому образы
часто встречаемых людей, если только это не твои домочадцы или сотрудники,
связываются обычно с уличной одеждой.
   Да, он, пожалуй, был похож на Энтони Идена, и полагаю, он добросовестно
относился к своей внешности и привычкам, и часто недоброжелатели  упрекают
таких людей в филистерстве, не учитывая того,  что  в  наше  время  именно
нарочитая простота одежды и  дурные  манеры  являются  характерной  чертой
буржуа. Что до его привычек, то мы, наверное, знали их не хуже его самого,
и если бы он  почему-либо  забыл  что-нибудь  сделать,  то  могли  бы  ему
подсказать. Но он никогда ничего не забывал, так что первые месяцы нас это
даже раздражало. Он даже никогда не болел, точнее, не заболевал, и  всегда
выходил в одно и то же время, чтобы каждый раз шаг в шаг и минута в минуту
совершить соответствующий дню недели маршрут. Выйдя из своего подъезда, он
проходил по проспекту мимо овощного магазина (туда он заходил на  обратном
пути) до ближайшей булочной на углу, но в  нее  он  тоже  не  заходил,  а,
сверившись со светофором, переходил улицу и шествовал дальше, в гастроном.
Отсюда начинался его путь назад, к дому, но прежде он покупал в гастрономе
сыр,  сто  граммов  масла,  сто  граммов  колбасы  или  бекона   или   еще
чего-нибудь, и на обратном пути, постепенно загружая портфель, он  заходил
в мясную лавку за куском говядины  (ему  здесь  всегда  оставляли  хорошие
вырезки), в булочную, где он брал один длинный батон или  две  французские
булочки (по вечерам на бульваре он скармливал остатки голубям),  оттуда  в
овощной магазин, там в особую  матерчатую  сумочку  он  набирал  овощей  и
зелени, если в сезон; в бакалею он ходил  раз  в  неделю  так  же,  как  в
парикмахерскую. Однажды смеха ради мы поменяли парикмахерскую  и  булочную
местами. Мы ожидали какого-нибудь замешательства с его стороны  и  заранее
пересмеивались и перемигивались, увидев его приближающимся  по  проспекту,
но он, дойдя до угла, только пожал плечами и вошел туда как ни  в  чем  не
бывало. Когда он через двадцать минут вышел оттуда, то  на  мгновение  еще
приостановился  на  каменном  порожке,  чтобы  снисходительно   улыбнуться
невидимым шутникам (то есть нам), и уже потом мы сообразили, что  устроили
шутку во вторник, именно в тот  день,  когда  он  ходил  подправлять  свою
"английскую" прическу. Тогда, сидя в парикмахерском кресле, он,  вероятно,
заодно разузнал у парикмахера, куда перенесли булочную, а может быть,  еще
и почему это вдруг, а выйдя, без лишних  поисков  направился  прямо  туда.
После этой, в общем-то хорошо задуманной, но неудавшейся шутки мы  сделали
вывод, что профессор, несмотря на стойкость привычек, совсем не педант.
   Винный магазин находился напротив его дома, через дорогу,  и  туда  он,
как и в парикмахерскую, ходил  раз  в  неделю.  По  количеству  спиртного,
которым он запасался по средам, мы определили,  что  пил  он  немного,  но
постоянно, и что его любимые напитки - ром, коньяк и портвейн, но режим  и
очередность употребления этих напитков были нам неизвестны, потому что  по
звуку наливаемой в стакан жидкости не угадаешь, что  именно  наливают.  Мы
хотели в малейших нюансах изучить его быт  и  деятельность;  хотели  знать
точно, что и как он делает в такое-то время и что через час. Мы были очень
любопытны, однако для  того,  чтобы  видеть  все,  что  нас  интересовало,
пришлось спилить раскидистое дерево во  дворе  его  дома  -  оно,  как  мы
думали, заслоняло окна  его  квартиры.  С  деревом  были  не  единственные
хлопоты, так как до этого еще  пришлось  улаживать  отношения  с  жильцами
внутреннего   крыла   профессорского   дома,   которые,   как   оказалось,
использовали  для  сушки  белья  чердак,  на  котором  мы   устроили   наш
наблюдательный пункт. Поначалу мы ничего об  этом  не  знали,  и  какая-то
женщина, пришедшая туда с охапкой детских  пеленок,  обратилась  к  нам  с
жалобой на протечку у нее  в  потолке  -  очевидно,  она  приняла  нас  за
какую-то комиссию, - но потом мы сменили там замок,  чтобы  нам  никто  не
мешал, и только когда спилили это дерево, выяснилось, что все зря, что  мы
напутали, разбираясь в планировках, и то, что  мы  принимали  за  квартиру
профессора, было на самом деле чьей-то другой квартирой,  а  профессорские
окна располагались по другой стене, и хотя их можно было увидеть из нашего
слухового окна, но - наискосок, а это нам ничего не давало.  Так  что  нам
только и оставалось, что разыскать ту женщину, которая жаловалась  нам  на
протечку, и вручить ей ключи от нового  замка,  но  она,  естественно,  не
выразила нам никакой благодарности, потому что так со  своей  протечкой  и
осталась.
   В  общем,  нам  пришлось  пока   довольствоваться   подглядыванием   за
профессором на улицах и на бульваре, да мелкими  шуточками  в  стиле  той,
которую я уже описал, и они, может быть, и  даже  наверняка,  сбили  бы  с
толку кого-нибудь другого, но от него они отскакивали, как  горох,  он  их
как будто не замечал, вернее, не обращал на них внимания,  -  все  так  же
невозмутимо шествовал дальше и только иногда, время от времени, улыбался в
свои "английские" усы. Я не понимаю: откуда  что  бралось?  Ну  хорошо,  -
породистую физиономию иногда можно увидеть и у бармена, если, конечно, сам
он при этом не трезвенник, но откуда у профессора взялись эти манеры, этот
неподдельный,  совершенно  органичный  аристократизм?   У   сына   мелкого
ремесленника, с детства болтавшегося по всевозможным интернатам... У  него
были седые, просто серебряные, слегка вьющиеся волосы, не  короткие  и  не
длинные, темные внимательные глаза,  глаза  человека,  готового  к  любому
вашему вопросу, да так, чтобы не ответить, а объяснить вам вашу ошибку;  и
седые усы английского фасона, но об этом я уже говорил, так же,  как  и  о
его невозмутимой снисходительной благожелательности ко всем и ко всему.  С
этой манерой он смотрел и на влюбленных в него  студенток,  еще  когда  он
преподавал, но я наверняка знаю, что любовь их была несчастна, сколько они
ни  старались.  Иные  пытались  завоевать  его  расположение  бескорыстно,
насколько может быть бескорыстным желание  нравиться  руководителю  курса;
другие были из нашей  компании,  но  и  эти  относились  к  нему  с  таким
энтузиазмом, что мы переставали им доверять, однако  никому  не  удавалось
поколебать эту его невозмутимость.