Научно-фантастическая литература
Юрий Герасименко. - Мартовский ветер
Скачать Юрий Герасименко. - Мартовский ветер
4. ЧТО ПРОИЗОШЛО НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО
Марина склонилась над пареньком: что-то неспокойное, тревожное видел
Михайло во сне. Лицо все время менялось, словно метались, перебегали по
нему колеблющиеся отблески раздуваемого огня. Порой в уголках полных,
четко очерченных губ тихо появлялась улыбка, и тогда Маринке хотелось
наклониться ниже, еще ниже и...
Улыбка на сонном лице таяла, угасала, мохнатые брови сходились на
переносице, и от их гневной, нахмуренной черноты белое, бледное лицо
становилось еще белее.
- Милый... - внезапно прошептала Маринка и сама испугалась этого
неожиданного хмельного слова. Даже мурашки по коже пробежали. А ну как
слышал?
Присела, наклонилась: на самом ли деле спит? Спит...
Пусть спит, пусть и не слышит - только бы смотреть на него, слушать его
дыхание...
Бледный... Очень бледный... Чем же его подкрепить? Чем накормить?
Встала, пошла в кладовку: вот все ее богатство - мешочек пшена, мешочек
муки, котомка дерти, соль в двух криночках, бутылка темного рыжикового
масла да в кадке мелкая, как горох, драгоценная картошка. Вот и все. Не
очень-то разгуляешься...
А еда для Михаила сейчас - главнейшее лекарство. Рана на ноге не так
уже и страшна, но вот крови потерял много.
Сходить в село? Может, у тети Ганны, Надийкиной матери, найдется хоть
малость нутряного сала?
Надо все ж таки сходить.
Посмотрела на спящего: подождать, пока проснется? Говорил ведь: "Без
моего разрешения - никуда".
А! Какое там разрешение! Она и сама не маленькая, знает, что можно, а
чего нельзя. Пойдет, и все тут.
Написала записку, положила на столе, повязалась теплым платком, кожух
отцовский надела, валенки. Взяла костыль. Направилась уже было к двери, но
не утерпела, вновь подошла к лежанке:
- Любимый... Спи, любимый...
В сенях прихватила кошелку. Дверь - на висячий замок.
На улице настоящий март, пасмурно и вроде потеплее. Остановилась на
крыльце: какой дорогой идти? Опанасьевка - вон она, сразу за речкой.
Напрямик километра два, не больше. Но разве после такой вьюги проберешься
напрямую? Да к тому же на костыле. Нет, нужно дубравой, к мосту. Так и
решила.
По привычке прислушалась: вроде бы спокойно...
И вдруг - будто сам воздух вздрогнул - тихий, едва слышный гул донесся
с востока. Еще... Еще...
Неужели вправду?!
Маринка даже ухо из-под платка выставила и глаза зажмурила.
Вправду...
Нет, это не было грохотом, не было далеким громом - мощный, сдержанный
непрерывный гул рос, усиливался в тугом влажном воздухе.
Наши!..
Первым желанием было разбудить Михаила. Повернулась было, но тут же
передумала: проснется, не пустит в село. Постояла, послушала и пошла
потихонечку.
Вдоль речки, на взгорье, снег размело ветром, идти не так трудно. Да и
нога сегодня почти не болит. Идет, а сама все на хату оглядывается: как
там Михайло? Да, жаль, что без нее канонаду услышит... Пока хата
виднелась, оглядывалась.
Не заметила, как и до моста добрела; а там, за бугром, уже шоссе. Гудит
что-то на нем, движется, да так - земля дрожит. Взобралась наверх, глянула
- дух захватило: вот так так! Танки, бронетранспортеры, машины, и все
разбитое, все обожженное, и все это - на запад.
"Драпают!! - неистовой радостью заколотилось сердце. - Бегут
"освободители"! - Слушала, смотрела, и не в силах была скрыть радость,
счастье. - Драпают! Драпают!"
Тяжело, надрывно ревели моторы, покачивались закопченные, совсем уже не
элегантные шоферы. В кузовах заляпанных грязью грузовиков, на обшарпанных
спинах "тигров" и "пантер" клевала носом давно не бритая солдатня. И по
обгорелым рваным пробоинам и вмятинам в толстенной броне, по перепуганным
навеки глазам ясно представлялось, какой должна быть та сила, которая
гонит, катит перед собой всю эту мировую нечисть...
Отчетливо всплыло в памяти лицо отца:
А кто над нами, братцы,
Будет смеяться -
Того будем бить!
По обочине, по Байрачному переулку, где жила тетя Ганна, уже не ноги -
крылья, казалось, несли Маринку.
Тетю Ганну застала во дворе. Маленькая, сухощавая женщина деревянной
лопатой отгребала снег. Обнялись, поцеловались.
- Куда это вы такой путь прокладываете?
- Путь? - Ганна подняла лопату, воткнула ее в сугроб. Медленным,
усталым движением убрала под черный платок седую прядь. - Во-он куда, -
указала в сад. - К Надии...
Под яблоней в сугробах чернел крест.
- Сегодня опять во сне приходила. "Слышишь, - говорит, - гремит?
Прогреби хоть тропочку до меня..." Это уже в третий раз просит. И после
смерти, значит, - тетя Ганна вздохнула, перекрестилась, - и после смерти
ждет...
Марина промолчала. Она знала, что в последний год перед войной подруга
была в кого-то горячо и безнадежно влюблена. Но в кого? Уж не в соседского
ль Дмитрия, сына вдовы Макаровны, который так часто напрашивался
провожать, когда поздно возвращались из кино. Нет, вроде непохоже: очень
она холодна была к своему безутешному соседу.
Ну и Надийка! Какая скрытная! Как ни дружили, как ни делились всеми
тайнами, а тут заупрямилась и на все вопросы отвечала только шутками.
Так Маринка и до сих пор не знает этой девичьей тайны. Тетя Ганна,
может, и знает, да разве у нее спросишь о таком...
Постояли, пошли в хату.
- Есть хочешь?
Девушка ничего не ответила.
- Садись. - Усадила за стол, из чугунчика в большую миску налила
кулеша. - Ешь, ты, должно, еще и не завтракала...
Маринку упрашивать не нужно - взяла ложку и ну уписывать. А тетя Ганна
тем временем достала завернутую в полотенце краюху хлеба, разрезала на две
неравные части. Меньшую вновь завернула, а большую подвинула девушке:
- Кушай, кушай...
Села у края стола, подперла кулаком щеку:
- Мать давно ушла?
Маринка кивнула.
- Горюшко ты мое курчавое... Чем же ты там кулеш заправляешь? Сало
есть?
Маринка покачала головой.
- Ну, смальца я тебе немножко отложу. А засыпка? И крупы, верно, нету?
Девушка отодвинула опустевшую миску, собрала в руку крошки, кинула в
рот:
- Крупы нет, есть немного пшена.
- Боже, боже, и что с нами будет... - Ганна истово перекрестилась на
большую старую икону. Встала, повязалась платком. - Ты, Маринка, посиди, а
я пойду кое-что приготовлю. Вон, на этажерке погляди, может, что-нибудь
выберешь для себя...
И вышла.
Долго, с тяжелым, гнетущим чувством рассматривала Маринка Надийкины
школьные учебники. Книжки... Все читано и перечитано - каждую сообща
покупали и читали по очереди: день Надийка, а день Марина.
На этажерке, на верхней полочке, маленькая фотография Дмитрия, раньше
Маринка ее никогда не видела. "Должно быть, и вправду, - подумала, - и
вправду в него была влюблена. Но почему таилась?"
Под портретом краснела клеенчатой обложкой общая тетрадь: "НАДИЯ
ГАРМАШ", - прочитала вверху на первой страничке, и дальше, немного пониже,
старательно выведенными буквами: "СТИХОТВОРЕНИЯ". Пожелтевшие, выцветшие
странички... Почерк у Надийки неровный, прыгающий. И вся она, вся -
наивная, чистая - в этих порывистых, взъерошенных строчках. Знакома
Маринке эта тетрадка, не раз читала.
Вот про отца:
Ты забыл о нас,
Ты ушел от нас.
Нет дороги тебе назад!
Это у Надийки самое больное: плакала, когда впервые читала Маринке.
А вот про любовь:
Хмурься, туча, расти из ночи!
Ветер ночи, о буре пой!
Что ж ты смолк?
Почему не грохочешь,
Гром полночный, любимый мой?!
Я люблю тебя, ветер буйный,
Ветер ночи!..
"Песня про школу", "Халхин-Гол", "Маринке", "Мама"... А это что?
Строчки длинные, даже изгибаются книзу в конце, вместо названия - три
звездочки. Чуть ниже, в уголке, посвящение: "Ч------ву".
Что ж это за фамилия, семь черточек между первой и последними
буквами?..
Нет, это не про Дмитрия... Маринка перебрала в памяти всех знакомых -
ни одной фамилии на Ч. В кого же все-таки была влюблена Надийка?
В комнату вошла тетя Ганна с Маринкиной корзиночкой:
- А ну-ка, девка, помогай.
Банку со смальцем старательно завязали сначала бумагой, потом тряпицей
и поставили на дно корзинки. Возле банки примостили мешочек узенький, из
рукава Надийкиной блузки. Это гречка.
- А теперь будем маскировать. С этим Андроном, - Ганна в сердцах даже
плюнула, - ну никакого житья, да и только. Все, что ни увидит, все тянет
для "немецкой армии". "Нам, - говорит, - помогли, освободили, а теперь мы
должны помогать".
Банку и мешочек засыпали семечками подсолнуха, а сверху еще и несколько
бураков положили.
Маринка не смогла сдержаться, взяла с этажерки фотографию:
- А чей это у вас портрет? Не Дмитра ли?
- Дмитра, - вздохнула Ганна, - да это я... Как Надийки уже не стало, у
Макаровны выпросила...
- А для чего? - не утерпела Маринка и тут: же выругала себя в мыслях:
"Нашла когда выспрашивать! Надоеда несчастная!"
- Для чего?.. - Женщина понурилась. - Да так... Надийку мою он уважал.
Я у нее уж и спрашивала как-то: "Он ли зятем будет?" Да она разве что
скажет...
"Ясно... - Маринка поставила портрет на место, - значит, и тетя Ганна
не знает ничего..."
- Ну, я уже пойду, пожалуй. Спасибо вам, тетя Ганна, за все спасибо. До
свидания!
- Бывай здорова. Чем могу - всегда рада помочь. Приходи еще.
- Приду.
- Так обязательно приходи!..
Назад идти уже тяжелей: в правой - корзинка, в левой - костыль. И к
тому же опять метель началась, снег мокрый, так и лепит. В двух шагах
ничего не видно.
Бредет Марина, а Надийка никак из головы не выходит. Была бы жива,
можно было и про Михаила рассказать. Как-то он там? Ей хорошо, она вон как
наелась, а у хлопца с утра ни крошки. "Скорее! Скорее!" - подгоняла себя.
Возле моста сгоряча наскочила на какого-то человека. Глянула и обомлела:
Андрон!..
В картузе, в ватнике, в старых сапогах. Лицо толстое, обрюзгшее, вид
растерянный, совсем не полицайский. Остановился, протер очки, странно
как-то, пристально-пристально посмотрел. Повернулся и пошел.
Вот те на!
Маринка тоже пошла. Через минуту оглянулась - стоит! Стоит и смотрит
вслед...
