Антуан де Сент-Экзюпери. - Ночной полет

     Войдя с пачкой бумаг в свой кабинет, Ривьер почувствовал ту острую боль
в правом боку, которая вот уже несколько недель не давала ему покоя.
     "Плохо дело."
     На секунду прислонился к стене.
     "Экая нелепость!"
     Добрался до кресла.
     И снова --  в  который раз  -- он, старый лев, ощутил на  себе  путы, и
глубокая печаль охватила его.
     "Столько трудов -- и  прийти к такому итогу! Мне  за пятьдесят. Полвека
наполнял я  свою жизнь до краев, создавал самого себя, боролся,  изменял ход
событий, -- и вот  что занимает меня теперь, вот что наполняет меня, вот что
вытесняет весь остальной мир. Какая нелепость!"
     Он отер пот, подождал, пока боль отпустит его, и принялся за работу.
     Медленно перелистывал он бумаги.
     "В ходе  разборки мотора  301  в  Буэнос-Айресе замечено... Наложить на
виновного строгое взыскание."
     Он подписал.
     "На посадочной площадке Флорианополиса вопреки инструкциям..."
     Он подписал.
     "В   дисциплинарном  порядке  заменить  начальника   аэродрома  Ришара,
который..."
     Он подписал.
     Боль  в боку затаилась,  но не уходила; она жила  в  Ривьере  как нечто
новое, придавая жизни новый смысл, и заставляла Ривьера думать о себе  самом
-- думать с горечью:
     "Справедлив  я  или несправедлив?  Не знаю.  Я караю -- и  число аварий
сокращается.  Ответственность за аварии лежит не на человеке,  а на какой-то
безликой силе, и овладеть этой силой можно лишь тогда, когда держишь людей в
руках. Будь я всегда справедлив, каждый ночной  полет превращался бы  в игру
со смертью".
     Ривьера  вдруг  охватила  усталость;  большого  труда  стоило  ему  так
неумолимо стоять  на  своем.  Он подумал:  "А как хорошо  было  бы  пожалеть
людей..."
     Погруженный в свои мысли, он по-прежнему перелистывал бумаги.
     "...что до Робле, то с сегодняшнего дня он не числится больше в составе
нашего   персонала."  Ривьер  вспомнил  старика  Робле,  вспомнил  вчерашний
разговор:
     -- Урок. Это будет хороший урок для остальных.
     -- Но, мсье!.. Взгляните, мсье!..
     Потрепанный  бумажник, в  нем -- старый  газетный лист:  молодой  Робле
сфотографирован рядом с самолетом.
     Ривьер видит, как дрожит в старческих руках наивное свидетельство былой
славы...
     -- Это было в девятьсот десятом,  мсье...  Ведь это я  собрал первый  в
Аргентине самолет! Я в авиации -- с девятьсот десятого года... Двадцать лет,
мсье!  И как вы  только можете говорить...  А молодые!..  Они будут смеяться
надо мной в цеху... Ох, как они будут смеяться!
     -- Это не относится к делу.
     -- А мои дети, мсье! У меня дети!..
     -- Я вам уже сказал: вы получите место подсобного рабочего.
     -- Но мое достоинство, мсье, мое достоинство! Подумайте, мсье, двадцать
лет в авиации, старый рабочий -- и вдруг...
     -- Место подсобного рабочего.
     -- Я отказываюсь, мсье, отказываюсь!
     Старческие  руки   дрожат,  и  Ривьер  старается  не  смотреть  на  эти
морщинистые, загрубевшие, такие прекрасные руки.
     -- Место подсобного рабочего.
     -- Нет, мсье, нет... Я хочу вам сказать...
     -- Можете идти.
     "Я прогнал с такой  жестокостью не его, -- думает  Ривьер. -- Я прогнал
зло, за которое он, быть может, и не отвечает, но орудием которого он стал.
     Ибо  обстоятельствами  надо  управлять  --  и  они  повинуются,  и   ты
созидаешь. Да и людей созидаешь. Или устраняешь, если они -- орудие зла".
     "Я хочу вам сказать..."
     Что хотел сказать  ему несчастный старик? Что  у него  на старости  лет
отнимают единственную  радость? Что ему  дорог самый  стук  инструментов  по
металлу  самолета? Что  его жизнь  лишается великой  поэзии? И потом...  что
нужно как-то жить?
     "Я  очень устал, -- думал  Ривьер. В  нем поднимался  какой-то ласковый
жар.  Он постучал  по бумаге, подумал:  -- Я  так  любил  лицо этого старого
товарища..."  И  снова увидел  руки  старика, снова вспомнил,  как они слабо
вздрогнули,  словно  их  пальцы  хотели  крепко сплестись.  Достаточно  было
сказать: "Ну ладно,  ладно,  оставайтесь", -- и по старым рукам пробежала бы
волна радости, грезил Ривьер,  и эта радость, о которой сказало бы не  лицо,
сказали бы старые  рабочие руки,  -- эта  радость была бы для Ривьера  самой
прекрасной  радостью  в  мире.  "Разорвать  бумагу?.."  Семья  старика,  его
возвращение вечером домой -- и скромная гордость:
     -- Так, значит, тебя оставляют?
     -- Еще бы! Еще бы! Ведь это я собрал первый в Аргентине самолет!
     И молодежь в цеху  не  будет  больше смеяться, и к старику опять  будут
относиться с уважением...
     "Разорвать?"
     Позвонил телефон. Ривьер взял трубку.
     Долгое  молчание.  Потом  отголоски,  гулкая  глубина, которую  придают
человеческим голосам пространство и ветер. Наконец из трубки послышалось:
     -- Говорит аэродром. Кто у аппарата?
     -- Ривьер.
     -- Господин директор, шестьсот пятидесятому дано отправление.
     -- Хорошо.
     -- Наконец  все в  исправности. Но пришлось в  последний  момент чинить
проводку: оказались поврежденными контакты.
     -- Хорошо. Кто монтировал цепь?
     -- Мы проверим. Если  разрешите, применим  строгие меры:  неисправность
освещения на борту -- вещь очень опасная!
     -- Разумеется.
     Ривьер думал: "Если не  вырывать с  корнем зло, не  вырывать его всякий
раз,  как с ним сталкиваешься,  тогда  во время  полета погаснет свет. Знать
орудия зла и не бороться со злом -- преступление. Нет, Робле должен уйти".
     Секретарь ничего не видел, он по-прежнему стучал на машинке.
     -- Что вы печатаете?
     -- Двухнедельный отчет.
     -- Почему он до сих пор не готов?
     -- Я...
     -- Придется проверить.
     "Странно   видеть,  как   берут  верх   случайные  обстоятельства,  как
проступает наружу  огромная  темная сила, та самая, что  приводит в смятение
бескрайние девственные леса,  та самая,  что растет, ширится, неистово  бьет
ключом повсюду, где только затевается большое  дело."  Ривьеру подумалось --
под натиском тонких лиан рушатся гигантские храмы.
     "Большое дело..."
     Ривьер пытался убедить самого себя:
     "Эти  люди... Я люблю  их. Я  борюсь не  с ними, а с тем злом,  которое
действует через них..."
     Его сердце билось коротко, часто, больно.
     "Я  не  знаю,  хорошо  ли  то,  что  я  делаю. Не  знаю точно  цены  ни
человеческой жизни, ни справедливости,  ни горю. Не знаю толком, чего  стоит
радость человека1 Не знаю, чего стоит дрожащая рука. И какова цена жалости и
ласке..."
     Он грезил наяву:
     "Жизнь полна противоречий... Каждый выпутывается  из  них, как может...
Но  завоевать  право  на вечность,  но  творить -- в  обмен на  свою бренную
плоть..."
     После краткого раздумья Ривьер позвонил.
     -- Передайте пилоту европейского почтового:  пусть зайдет ко  мне перед
вылетом.
     И подумал:
     "Нельзя  допустить,  чтобы этот  почтовый опять делал крюк.  Если  я не
встряхну  как следует  моих людей, они никогда не избавятся от страха  перед
ночью".