Драма
Михаил Веллер. - Ножик Сережи Довлатова
Скачать Михаил Веллер. - Ножик Сережи Довлатова
Это антиподство сыграло с нашими эмигрантами известную шутку. Кухонный
вольнодумец - призвание экстерриториальное. Штаты были анти-СССР. Все, что
здесь глупо и плохо, там было разумно и хорошо. Уезжантов допекло до
невроза: здесь было плохо все - следовательно, там все было более-менее
хорошо. Приписывая большевикам эксклюзивное право на все гадства мира,
диссиденты теы самым возвеличивали их до бесконечной степени негативной
гениальности. Обнаружив имманентность глупости и порока на другой планете,
диссиденты впадали в свое естественное состояние - депрессию на кухне.
Поистине, стоило влезать в торговлю камнями, ходить с вальтером-ПП под
мышкой, трястись с контрабандными изумрудами через таможни, чтобы в Денвере
у газетного киоска напороться на одноклассника Юру Дымова, рассматривающего
мою рожу над рассказом в журнале "Алеф", приходить в себя за бутылкой от
сюрреализма ситуации и ночью на его кухне выслушивать эти открытия.
- Вольному воля, - заключил Юра, разведя уками и кренясь с табуретки,
как перегруженный альбатрос.
Воля моя пресловутая и мое открытие Америки настали гораздо раньше:
когда я, в эйфории безнаказанности, заказал с редакционного телефона
Нью-Йорк, и через пятнадцать минут меня спокойно соединили с другой
планетой: намертво невыездной, еврей беспартийный разведенный образование
высшее безработный всю жизнь, я испытал нереальное, неземное чувство, уже
забытое бывш. сов. людьми: чувство первого шагаз аг р а н и ц е й ... О...
Хрен ли ваши цветущие яблони на Марсе. Это ошень романтишно... ха-ха!
- Слушаю, - ответил мрачный и сиповатый русский голос без всяких
признаков американской гнусавости и картофельного пюре во рту.
- Сергей Донатович? - осведомился я.
- Совершенно верно.
- Эстония беспокоит. Таллинн.
- Хо-о!.. - сказал Довлатов.
- Такой русский журнал "Радуга".
- М-угу.
- Мы тут хотим напечатать ваши рассказы. В общем просто обязаны.
Как-никак Таллинну вы человек не вовсе чужой.
- Уж как же!
- Так если вы не против...
Ответ был в том духе, что не против. Кто б мог подумать,
- Чувствую, что у вас перестройка.
Я назвался. Он ответил, что слышал и читал. Это было приятно. Хотя
неясно, чего он мог слышать и откуда читать. Я подрос в своих глазах.
Все-таки он жил в Америке.
- Откуда у вас мой телефон? Хотя - у нас наверняка должны быть в
Таллинне общие знакомые.
В Таллинне все знакомые - общие. На протяжении ста рублей (восемьдесят
седьмого года) я рассказывал, как они (список см. выше) живут. Злорадно
глядя на часы. Фирма заплатит. Наш главный с международного телефона не
слезал, бешеные тыщи без звука списывались издательством как издержки
международной поддержки Народному фронту в борьбе за независимость.
- Да, но возникает вопрос, как я перешлю вам тексты. У вас есть мои
книги?
- Сергей Донатович...
- Просто Сергей.
Ну слава те Господи. Я с самим маршалом Фрагга разговаривал, не тебе
чета, и тот с третьего раза велел: без званий и на ты, курсант. Я имел дело
с интеллигентным человеком. Вопрос обращения по отчеству заслуживает
отдельного социопсихолингвистического изучения. Русско-советское хамство
начиналось с комсомольского свойского "ты" и сквозь все слои и структуры
общества восходило к публичному "тыканью" Генсека членам Политбюро. Но снизу
вверх полагалось на "вы" и по отчеству. Это было самоутверждение холопов во
князьях. У лакея свое представление о величии. В офицерском корпусе
разграничивалось просто: на звездочку старше - "вы", на звездочку младше --
"ты". В российском, даже купринского "Поединка" захолустном армейском полку
- представьте "тыканье" штабс-капитана поручику. Среди "интеллигенции"
задействовалось различие в должности и возрасте. К редактору, скажем, книги
или публикации автор даже постарше и помаститее его обращался взаимно по
отчеству. Автор моложе н немаститый отчества в ответ не получал. А уж в
неформальном общении десять лет разницы казались старшему полным основанием
обращаться к младшему по имени, слыша в ответ свое имя-отчестно. Это пошло в
естество, иное представлялось даже и странным, как бы искусственным,
наигранным: обращаться по отчеству к младшему, пусть даже немного младшему,
пусть даже под пятьдесят, если только он не был значительной, влиятельной
фигурой. Это способствовало самоуважению старших. И не могло зачастую не
унижать младших. Поразительно, что в "интеллигентах"-шестидесятниках почти
поголовно отсутствует само ощущение того, что неравенством обращения он
унижает собеседника, тем самым унижая некоторым плебейством манер себя. Хомо
советикус.
- Ваши рукописи есть у Тамары Зибуновой. Если такую помните, - добавил
я, тут же ощутив глупость своего комментария: не то укор мужскому
равнодушию, не то комплимент донжуанству старого рубаки. В трубке помолчали
в веселой тональности.
- Как же, - согласился он. - Ну, тогда хорошо.
- Мы можем отобрать по своему усмотрению, или у вас есть пожелания?
- Пожалуйста - можете выбрать сами.
- Встает вопрос об оплате. С долларами здесь напряженка.
- Кажется, я еще помню.
- Но гонорар в рублях - гроши, конечно, полтораста за лист, - это дело
святое.
- А вы это можете заплатить Тамаре?
- Без проблем.
- Нужно какое-то письмо от меня, доверенность?
- Ничего. Так сделаем. Никаких сложностей.
- Прекрасно.
- Когда мы отберем - н нам позвоню. Через недельку.
- Буду очень рад. И вообще звоните. Да... немало воспоминаний с
Таллинном связано.
Мы расшаркались с нежными нотами в голосе.
Здесь полагается расписачь. что идея печатать Довлатова принадлежала
всецело мне одному: восстановление справедливости, отдать долг прошлому,
братское сочувствие, возвращение большого писателя; тому подобное. У успеха
много отцов. Нет: идея была не моя, ее родили редакционные дамы, а я так,
сбоку сидел. Гордо заведовал отделом русской литературы, состоящим из меня
одного. В этом есть свои преимущества: когда хоть где-то русская литература
состоит из тебя одного. Хотя если знакомые, большого ума благородные доны,
желая отрекомендовать меня лестным образом, представляли как "лучшего
русского писателя Эстонии", мне оставалось только раздраженно пояснять, что,
конечно, в любой луже есть гад, между иными гадами иройский.
