Драма
Людмила УЛИЦКАЯ - СОНЕЧКА
Скачать Людмила УЛИЦКАЯ - СОНЕЧКА
Много лет спустя Роберт Викторович не раз удивлялся неразборчивой
памятливости жены, сложившей на потаенное дно весь ворох чисел, часов,
деталей. Даже игрушки, которые во множестве и с давно забытой творческой
радостью мастерил для подрастающей дочери Роберт Викторович, Сонечка
помнила все до единой. Всякую мелочь - вырезанных из дерева животных,
скрученных из веревок летающих птиц, деревянных кукол с опасными лицами
- Сонечка увезла потом в Москву, но никогда не забыла и того, что было
оставлено рагимовским детям и внукам, дружной стайке одинаковых тощих
воробышков: раздвижную крепость для куклы-короля с готической башней и
подъемным мостом, римский цирк со спичечными фигурками рабов и зверей и
довольно громоздкое сооружение с ручкой и множеством цветных дощечек,
способных двигаться, трещать и производить смешную варварскую музыку...
Затеи эти много превосходили игровые возможности маленького ребенка.
Остропамятливая девочка, сохранившая, как и мать, множество воспоминаний
этого времени, не запомнила этих игрушек, может быть, отчасти и потому,
что уже в Александрове, куда переселилась семья с Урала в сорок шестом
году, Роберт Викторович строил ей целые фантастические города из щепок и
крашеной бумаги, богатые подходы к тому, что впоследствии назвали
бумажной архитектурой. Хрупкие эти игрушки исчезли в многочисленных
переездах семьи в конце сороковых и начале пятидесятых.
Если первая половина жизни Роберта Викторовича проходила в крупных и
шальных географических бросках из России во Францию, потом в Америку, на
Балканы, в Алжир, снова во Францию и, наконец, опять в Россию, то вторая
половина, отбитая лагерем и ссылкой, проходила в мелких перебежках:
Александров, Калинин, Пушкино, Лиапозово. Так целое десятилетие он снова
приближался к Москве, которая отнюдь не казалась ему ни Афинами, ни
Иерусалимом.
Эти первые послевоенные годы семью кормила Сонечка, унаследовавшая
материнскую швейную машинку и невинную дерзость самоучки, способной
пристрочить рукав к вырезу проймы. Заказчики ее были нетребовательны, а
сама мастерица старательна и без запроса.
Роберт Викторович работал на каких-то полуинвалидных работах, то
сторожем в школе, то счетоводом в артели, производящей чудовищные
железные скобы неизвестного назначения. Вскормленный на вольных
парижских хлебах, Роберт Викторович и помыслить не мог о
профессиональной работе на службе у скучного н унылого государства, даже
если бы и смог примириться с его тупой кровожадностью и бесстыдной
лживостью.
Свои художественные фантазии он удовлетворял на белоснежных
планшетах, сооружая третье поколение бумажно-щепочных строений, которыми
когда-то занимал дочь. Мимоходом в нем открылось особое качество видения
разверток, точное чутье на пространственно-плоскостные отношения, и глаз
нельзя было отвести от причудливых фигур, которые он вырезал из цельного
листа и потом, где-то чуть промяв, где-то согнув и вывернув наизнанку,
складывал предмет, не имеющий имени и никогда доныне не существовавший в
природе.
Игра, выдуманная когда-то для дочери, стала его собственной.
Женская доверчивость Сони не знала границ. Талант мужа был однажды
принят на веру, и она в благоговейном восхищении рассматривала все, что
выходило из его рук. Она не понимала ни сложных пространственных задач,
ни тем более элегантных решений, но она чуяла в его странных игрушках
отражение его личности, движение таинственных сил и счастливо
проговаривала про себя свой заветный мотив: "Господи, господи, за что же
мне такое счастье..."
Живопись Роберт Викторович, можно сказать, забросил. Из его прежних
развлечений с Танечкой вышло новое ремесло. Покровительствовал, как
всегда, случай: в александровской электричке он столкнулся с известным
художником Тимлером, знакомым ему еще по Парижу и поддерживавшим с ним
отношения после возвращения в Москву вплоть до ареста. Художник этот с
репутацией формалиста - кто и когда объяснит, что имела в виду под этой
кличкой зарвавшаяся и узаконенная бездарность, - укрывался в те годы в
театре. Он приехал к Роберту Викторовичу, полтора часа простоял в
дощатом сарае перед несколькими композициями, подписанными рядами
арабских цифр и еврейских букв, и, сын местечкового плотника, два года
проучившийся в хедере, оценив их исключительное качество, постеснялся
спросить автора о значении этих странных рядов, а самому Роберту
Викторовичу и в голову не пришло пускаться в объяснение этой несомненной
для него связи каббалистической азбуки, сухого остатка его юношеского
увлечения иудаикой и дерзких игр с разъятием и выворачиванием
пространства.
Тпмлер долго молча пил чай, а перед отъездом хмуро сказал:
- Здесь очень сыро, Роберт, вы можете перевезти свои работы в мою
мастерскую.
Предложение это означало полное признание и было весьма благородным,
но Роберт Викторович им не воспользовался. Вызванные к случайному
существованию необозначенные предметы вернулись в небытие, сгнив в одном
из последующих сараев и не переживя многих переездов.
Здесь же, в сарае, знаменитый Тимлер дал Роберту Викторовичу первый
заказ на театральный макет. Спустя некоторое время макеты его
прославились по всей театральной Москве, и заказы не переводились. На
полуметровой сцене он сооружал то горьковскую ночлежку, то выморочный
кабинет покойника, то громоздил бессмертные лабазы Островского. * * *
Между дровяными сараями, голубятнями и скрипучими качелями ходила
странная Таня. Она любила носить старые материнские платья. Тощая
высокая девочка тонула в Сонечкиных балахонах, подвязанных в талии
блеклым кашемировым платком. Вокруг узкого лица, как зрелое, но не
облетевшее еще одуванчиковое семя, держались стоячие упругие волосы, не
продираемые гребнем, не заплетающиеся в косички. Она сновала в густом
воздухе, перегруженном запахами старых бочек, тлеющей садовой мебели и
плотными, слишком плотными тенями, которые окружают обветшалые и
ненужные вещи, и вдруг, как хамелеон, исчезала в них. Она замирала
надолго и вздрагивала, когда ее окликали. Сонечка беспокоилась,
жаловалась мужу на нервность, странную задумчивость дочери. Он клал руку
на Сонино плечо и говорил:
- Оставь ее. Ты же не хочешь, чтобы она маршировала...
Сонечка пыталась приохотить Таню к книгам, но Таня, слушая мастерское
Сонино чтение, стекленела глазами и уплывала, куда Соне и не снилось.
За годы своего замужества сама Сонечка превратилась из возвышенной
девицы в довольно практичную хозяйку. Ей страстно хотелось нормального
человеческого дома, с водопроводным краном на кухне, с отдельной
комнатой для дочери, с мастерской для мужа, с котлетами, компотами, с
белыми крахмальными простынями, не сшитыми из трех неравных кусков. Во
имя этой великой цели Соня работала на двух работах, строчила ночами на
машинке и втайне от мужа копила деньги. К тому же она мечтала
объединиться с овдовевшим отцом, который почти ослеп и был очень слаб.
Мотаясь в пригородных автобусах и расхлябанных электричках, она
быстро и некрасиво старилась: нежный пушок над верхней губой превращался
в неопрятную бесполую поросль, веки ползли вниз, придавая лицу собачье
выражение, а тени утомления в подглазьях уже не проходили ни после
воскресного отдыха, ни после двухнедельного отпуска.
Но горечь старения совсем не отравляла Сонечке жизнь, как это
случается с гордыми красавицами: незыблемое старшинство мужа оставляло у
нее непреходящее ощущение собственной неувядающей молодости, а
неиссякаемое супружеское рвение Роберта подтверждало это. И каждое утро
было окрашено цветом незаслуженного женского счастья, столь яркого, что
привыкнуть к нему было невозможно. В глубине же души жила тайная
готовность ежеминутно утратить это счастье - как случайное, по чьей-то
ошибке или недосмотру на нее свалившееся. Милая дочка Таня тоже казалась
ей случайным даром, что в свой час подтвердил и гинеколог: матка у
Сонечки была так называемая детская, недоразвитая и не способная к
деторождению, и никогда больше после Танечки Соня не беременела, о чем
горевала и даже плакала. Ей все казалось, что она недостойна любви
своего мужа, если не может приносить ему новых детей. * * *
