Драма
Леонид Андреев. - Красный смех
Скачать Леонид Андреев. - Красный смех
* ЧАСТЬ II *
ОТРЫВОК ДЕСЯТЫЙ
...к счастью, он умер на прошлой неделе, в пятницу.
Повторяю, это большое счастье для брата. Безногий калека, весь
трясущийся, с разбитою душою, в своем безумном экстазе
творчества он был страшен и жалок. С той самой ночи целых два
месяца он писал, не вставая с кресла, отказываясь от пищи,
плача и ругаясь, когда мы на короткое время увозили его от
стола. С необыкновенною быстротой он водил сухим пером по
бумаге, отбрасывая листки один за Другим, и все писал, писал.
Он лишился сна, и только два раза удалось нам уложить его на
несколько часов в постель, благодаря сильному приему наркотика,
а потом уже и наркоз не в силах был одолеть его творческого
безумного экстаза. По его требованию окна весь день были
завешены и горела лампа, создавая иллюзию ночи, и он курил
папиросу за папиросой и писал. По-видимому, он был счастлив, и
мне никогда не приходилось видеть у здоровых людей такого
вдохновенного лица -- лица пророка или великого поэта. Он
сильно исхудал, до восковой прозрачности трупа или подвижника,
и совершенно поседел; и начал он свою безумную работу еще
сравнительно молодым, а кончил ее -- стариком. Иногда он
торопился писать больше обыкновенного, перо тыкалось в бумагу и
ломалось, но он не замечал этого; в такие минуты его нельзя
было трогать, так как, при малейшем прикосновении, с ним
делался припадок, слезы, хохот; минутами, очень редко, он
блаженно отдыхал и благосклонно беседовал со мною, каждый раз
предлагая одни и те же вопросы: кто я, как меня зовут и давно
ли я занимаюсь литературой.
А потом снисходительно рассказывал, всегда в одних и тех же
словах, как он смешно испугался, что потерял память и не может
работать, и как он блистательно тут же опроверг это сумасшедшее
предположение, начав свой великий, бессмертный труд о цветах и
песнях.
-- Конечно, я не рассчитываю на признание современников,--
гордо и вместе с тем скромно говорил он, кладя дрожащую руку на
груду пустых листков,-- но будущее, но будущее поймет мою идею.
О войне он не вспоминал ни разу и ни разу не вспомнил о
жене и сыне; призрачная бесконечная работа поглощала его
внимание так безраздельно, что едва ли он сознавал что-нибудь,
кроме нее. В его присутствии можно было ходить, разговаривать,
и он этого не замечал, и ни на мгновение лицо его не теряло
выражения страшной напряженности и вдохновения. В безмолвии
ночей, когда все спали и он один неутомимо плел бесконечную
нить безумия, он казался страшен, и только один я да еще мать
решались подходить к нему. Однажды я попробовал дать ему,
вместо сухого пера, карандаш, думая, что, быть может, он
действительно что-нибудь пишет, но на бумаге остались только
безобразные линии, оборванные, кривые, лишенные смысла.
И умер он ночью, за работой. Я хорошо знал брата, и
сумасшествие его не явилось для меня неожиданностью: страстная
мечта о работе, сквозившая еще в его письмах с войны,
составлявшая содержание всей его жизни по возвращении,
неминуемо должна была столкнуться с бессилием его утомленного,
измученного мозга и вызвать катастрофу. И думаю, что мне
довольно точно удалось восстановить всю последовательность
ощущений, приведших его к концу в ту роковую ночь. Вообще все,
что я здесь записал о войне, взято мною со слов покойного
брата, часто очень сбивчивых и бессвязных; только некоторые
отдельные картины так неизгладимо и глубоко вожглись в его
мозг, что я мог привести их почти дословно, как он рассказывал.
Я его любил, и смерть его лежит на мне, как камень, и давит
мозг своей бессмысленностью. К тому непонятному, что окутывает
мою голову, как паутиной, она прибавила еще одну петлю и крепко
затянула ее. Вся наша семья уехала в деревню, к родственникам,
и я один во всем доме -- в этом особнячке, который так любил
брат. Прислугу рассчитали, иногда дворник из соседнего дома по
утрам приходит топить печи, а в остальное время я один, и похож
на муху, которую захлопнули между двумя рамами окна,-- мечусь и
расшибаюсь о какую-то прозрачную, но непреодолимую преграду. И
я чувствую, я знаю, что из этого дома мне не уйти. Теперь,
когда я один, война безраздельно владеет мною и стоит, как
непостижимая загадка, как страшный дух, которого я не могу
облечь плотью. Я даю ей всевозможные образы: безглавого скелета
на коне, какой-то бесформенной тени, родившейся в тучах и
бесшумно обнявшей землю, но ни один образ не дает мне ответа и
не исчерпывает того холодного, постоянного отупелого ужаса,
который владеет мною.
Я не понимаю войны и должен сойти с ума, как брат, как
сотни людей, которых привозят оттуда. И это не страшит меня.
Потеря рассудка мне кажется почетной, как гибель часового на
своем посту. Но ожидание, но это медленное и неуклонное
приближение безумия, это мгновенное чувство чего-то огромного,
падающего в пропасть, эта невыносимая боль терзаемой мысли...
Мое сердце онемело, оно умерло, и нет ему новой жизни, но мысль
-- еще живая, еще борющаяся, когда-то сильная, как Самсон, а
теперь беззащитная и слабая, как дитя,-- мне жаль ее, мою
бедную мысль. Минутами я перестаю выносить пытку этих железных
обручей, сдавливающих мозг; мне хочется неудержимо выбежать на
улицу, на площадь, где народ, и крикнуть: -- Сейчас прекратите
войну, или... Но какое "или"? Разве есть слова, которые могли
бы вернуть их к разуму, слова, на которые не нашлось бы других
таких же громких и лживых слов? Или стать перед ними на колени
и заплакать? Но ведь сотни тысяч слезами оглашают мир, а разве
это хоть что-нибудь дает? Или на их глазах убить себя? Убить!
Тысячи умирают ежедневно -- и разве это хоть чтонибудь дает?
И когда я так чувствую свое бессилие, мною овладевает
бешенство -- бешенство войны, которую я ненавижу. Мне хочется,
как тому доктору, сжечь их дома, с их сокровищами, с их женами
и детьми, отравить воду, которую они пьют; поднять всех мертвых
из гробов и бросить трупы в их нечистые жилища, на их постели.
Пусть спят с ними, как с женами, как с любовницами своими!
О, если б я был дьявол! Весь ужас, которым дышит ад, я
переселил бы на их землю; я стал бы владыкою их снов, и когда,
с улыбкой засыпая, они крестили бы своих детей, я встал бы
перед ними, черный...
Да, я должен сойти с ума, но только бы скорее. Только бы
скорее...
