Драма
Леонид Андреев. - Красный смех
Скачать Леонид Андреев. - Красный смех
ОТРЫВОК ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
...в одиннадцатом ряду партера. Справа и слева ко мне тесно
прижимались чьи-то руки, и далеко кругом в полутьме торчали
неподвижные головы, слегка освещенные красным со сцены. И
постепенно мною овладевал ужас от этой массы людей, заключенных
в тесное пространство. Каждый из них молчал и слушал то, что на
сцене, а может быть, думал что-нибудь свое, но оттого, что их
было много, в молчании своем они были слышнее громких голосов
актеров. Они кашляли, сморкались, шумели одеждой и ногами, и я
слышал ясно их глубокое, неровное дыхание, согревавшее воздух.
Они были страшны, так как каждый из них мог стать трупом, и у
всех у них были безумные головы. В спокойствии этих расчесанных
затылков, твердо опирающихся на белые, крепкие воротнички, я
чувствовал ураган безумия, готовый разразиться каждую секунду.
У меня похолодели руки, когда я подумал, как их много, как
они страшны и как я далек от выхода. Они спокойны, а если
крикнуть -- "пожар!"... И с ужасом я ощутил жуткое, страстное
желание, о котором я не могу вспомнить без того, чтобы руки мои
снова не похолодели и не покрылись потом. Кто мне мешает
крикнуть,-- привстать, обернуться назад и крикнуть:
-- Пожар! Спасайтесь, пожар! Судорога безумия охватит их
спокойные члены. Они вскочат, они заорут, они завоют, как
животные, они забудут, что у них есть жены, сестры и матери,
они начнут метаться, точно пораженные внезапной слепотой, и в
безумии своем будут душить друг друга этими белыми пальцами, от
которых пахнет духами. Пустят яркий свет, и кто-то бледный со
сцены будет кричать, что все спокойно и пожара нет, и
диковесело заиграет дрожащая, обрывающаяся музыка,-- а они не
будут слышать ничего,-- они будут душить, топтать ногами, бить
женщин по головам, по этим хитрым, замысловатым прическам. Они
будут отрывать друг у друга уши, отгрызать носы, они изорвут
одежду до голого тела и не будут стыдиться, так как они
безумны. Их чувствительные, нежные, красивые, обожаемые женщины
будут визжать и биться, беспомощные, у их ног, обнимая колени,
все еще доверяя их благородству,-- а они будут злобно бить их в
красивое, поднятое лицо и рваться к выходу. Ибо они всегда
убийцы, и их спокойствие, их благородство -- спокойствие сытого
зверя, чувствующего себя в безопасности.
И когда наполовину они сделаются трупами и дрожащей,
оборванной кучкой устыдившихся зверей соберутся у выхода,
улыбаясь лживой улыбкой,-- я выйду на сцену и скажу им со
смехом:
-- Это все потому, что вы убили моего брата. Должно быть, я
громко прошептал что-нибудь, потому
что мой сосед справа сердито завозился на месте и сказал:
-- Тише! Вы мешаете слушать.
Мне стало весело и захотелось пошутить. Сделав
предостерегающее суровое лицо, я наклонился к нему.
-- Что такое? -- спросил он недоверчиво.-- Зачем так
смотрите?
-- Тише, умоляю вас,-- прошептал я одними губами.-- Вы
слышите, как пахнет гарью. В театре пожар.
Он имел достаточно силы и благоразумия, чтобы не
вскрикнуть. Лицо его побелело, и глаза почти повисли на щеках,
огромные, как бычачьи пузыри, но он не вскрикнул. Он тихонько
поднялся, даже не поблагодарил меня, и пошел к выходу,
покачиваясь и судорожно замедляя шаги. Он боялся, что другие
догадаются о пожаре и не дадут уйти ему, единственному
достойному спасения и жизни.
Мне стало противно, и я тоже ушел из театра, да и не
хотелось мне слишком рано открыть свое инкогнито. На улице я
взглянул в ту сторону неба, где была война,-- там все было
спокойно, и ночные, желтые от огней облака ползли медленно и
спокойно. "Быть может, все это сон и никакой войны нет?" --
подумал я, обманутый спокойствием неба и города.
Но из-за угла выскочил мальчишка, радостно крича: --
Громовое сражение. Огромные потери. Купите телеграмму -- ночную
телеграмму!
У фонаря я прочел ее. Четыре тысячи трупов. В театре было,
вероятно, не более тысячи человек. И всю дорогу я думал: четыре
тысячи трупов.
Теперь мне страшно приходить в мой опустелый дом. Когда я
еще только вкладываю ключ и смотрю на немые, плоские двери, я
уже чувствую все его темные пустые комнаты, по которым пойдет
сейчас, озираясь, человек в шляпе. Я хорошо знаю дорогу, но уже
на лестнице начинаю жечь спички и жгу их, пока найду свечу. В
кабинет брата я теперь не хожу, и он заперт на ключ -- со всем,
что в нем есть. И сплю я в столовой, куда перебрался совсем:
тут спокойнее, и воздух как будто хранит еще следы разговоров,
и смеха, и веселого звона посуды. Иногда я ясно слышу скрипение
сухого пера; и когда ложусь в постель...
