Драма
Леонид Андреев. - Красный смех
Скачать Леонид Андреев. - Красный смех
ОТРЫВОК ШЕСТНАДЦАТЫЙ
...уже восьмой день продолжается сражение. Оно началось в
прошлую пятницу, и прошли суббота, воскресенье, понедельник,
вторник, среда, четверг, и вновь наступила пятница и прошла,--
а оно все продолжается. Обе армии, сотни тысяч людей стоят друг
против друга, не отступая, непрерывно посылают разрывные
грохочущие снаряды; и каждую минуту живые люди превращаются в
трупы. От грохота, от непрерывного колебания воздуха дрогнуло
само небо и собрало над головой их черные тучи и грозу,-- а они
стоят друг против друга, не отступая, и убивают. Если человек
не поспит трое суток, он становится болен и плохо помнит, а они
не спят уже неделю, и они все сумасшедшие. От этого им не
больно, от этого они не отступают и будут драться, пока не
перебьют всех. Сообщают, что у некоторых частей не хватило
снарядов, и там люди дрались камнями, руками, грызлись, как
собаки. Если остатки этих людей вернутся домой, у них будут
клыки, как у волков,-- но они не вернутся: они сошли с ума и
перебьют всех. Они сошли с ума. В голове их все перевернулось,
и они ничего не понимают: если их резко и быстро повернуть, они
начинают стрелять в своих, думая, что бьют неприятеля.
Странные слухи... Странные слухи, которые передают шепотом,
бледнея от ужаса и диких предчувствий. Брат, брат, слушай, что
рассказывают о красном смехе! Будто бы появились призрачные
отряды, полчища теней, во всем подобных живым. По ночам, когда
обезумевшие люди на минуту забываются сном, или в разгаре
дневного боя, когда самый ясный день становится призраком, они
являются внезапно и стреляют из призрачных пушек, наполняя
воздух призрачным гулом, и люди, живые, но безумные люди,
пораженные внезапностью, бьются насмерть против призрачного
врага, сходят с ума от ужаса, седеют мгновенно и умирают.
Призраки исчезают внезапно, как появились, и наступает тишина,
а на земле валяются новые изуродованные трупы,-- кто их убил?
Ты знаешь, брат: кто их убил?
Когда после двух сражений наступает затишье и враги далеко,
вдруг, темною ночью, раздается одинокий испуганный выстрел. И
все вскакивают, и все стреляют в темноту, и стреляют долго,
целыми часами в безмолвную, безответную темноту. Кого видят они
там? Кто, страшный, являет им свой молчаливый образ, дышащий
ужасом и безумием? Ты знаешь, брат, и я знаю, а люди еще не
знают, но уже чувствуют они и спрашивают, бледнея: отчего так
много сумасшедших -- ведь прежде никогда не было так много
сумасшедших?
-- Ведь прежде никогда не было так много сумасшедших! --
говорят они, бледнея, и им хочется верить, что теперь, как
прежде, и что это мировое насилие над разумом не коснется их
слабого умишка.
-- Ведь дрались же люди и прежде и всегда, и ничего не было
такого? Борьба -- закон жизни,-- говорят они уверенно и
спокойно, а сами бледнеют, а сами ищут глазами врача, а сами
кричат торопливо: -- Воды, скорей стакан воды!
Они охотно стали бы идиотами, эти люди, чтобы только не
слышать, как колышется их разум, как в непосильной борьбе с
бессмыслицей изнемогает их рассудок. В эти дни, когда там
непрестанно из людей делают трупы, я нигде не мог найти покоя и
бегал по людям, и много слышал этих разговоров, и много видел
этих притворно улыбающихся лиц, уверявших, что война далеко и
не касается их. Но еще больше я встретил голого, правдивого
ужаса, и безнадежных горьких слез, и исступленных криков
отчаяния, когда сам великий разум в напряжении всех своих сил
выкрикивал из человека последнюю мольбу, последнее свое
проклятие: -- Когда же кончится эта безумная бойня! У одних
знакомых, где я не был давно, быть может, несколько лет, я
неожиданно встретил сумасшедшего офицера, возвращенного с
войны. Он был мой товарищ по школе, но я не узнал его; но его
не узнала и мать, которая его родила: если бы он год провалялся
в могиле, он вернулся бы более похожим на себя, чем теперь. Он
поседел и совсем белый; черты лица его мало изменились,-- но он
молчит и слушает что-то -- и от этого на лице его лежит грозная
печать такой отдаленности, такой чуждости всему, что с ним
страшно заговорить. Как рассказали родным, он сошел с ума так:
они стояли в резерве, когда соседний полк пошел в штыковую
атаку. Люди бежали и кричали "ура" так громко, что почти
заглушали выстрелы,-- и вдруг прекратились выстрелы,-- и вдруг
прекратилось "ура",-- и вдруг наступила могильная тишина: это
они добежали, и начался штыковой бой. И этой тишины не выдержал
его рассудок.
Теперь он спокоен, пока при нем говорят, производят шум,
кричат, и он тогда прислушивается и ждет; но стоит наступить
минутной тишине -- он хватается за голову, бежит на стену, на
мебель и бьется в припадке, похожем на. падучую. У него много
родных, они чередуются вокруг него и окружают его шумом; но
остаются ночи, долгие безмолвные ночи,-- и тут взялся за дело
его отец, тоже седой и тоже немного сумасшедший. Он увешал его
комнату громко тикающими часами, бьющими почти непрерывно в
разное время, и теперь приспособляет какое-то колесо, похожее
на непрерывную трещотку. Все они не теряют надежды, что он
выздоровеет, так как ему всего двадцать семь лет, и сейчас у
них даже весело. Его одевают очень чисто -- не в военное
платье,-- занимаются его наружностью, и со своими белыми
волосами и молодым еще лицом, задумчивый, внимательный,
благородный в медленных, усталых движениях, он даже красив.
Когда мне рассказали все, я подошел и поцеловал его руку,
бледную, вялую руку, которая никогда уже больше не поднимется
для удара,-- и никого это особенно не удивило. Только
молоденькая сестра его улыбнулась мне глазами и потом так
ухаживала за мной, как будто я был ее жених и она любила меня
больше всех на свете. Так ухаживала, что я чуть не рассказал ей
о своих темных и пустых комнатах, в которых я хуже чем один,--
подлое сердце, никогда не теряющее надежды... И устроила так,
что мы остались вдвоем.
-- Какой вы бледный, и под глазами круги,-- сказала она
ласково.-- Вы больны? Вам жалко своего брата? -- Мне жалко
всех. И я нездоров немного. -- Я знаю, почему вы поцеловали его
руку. Они этого не поняли. За то, что он сумасшедший, да? -- За
то, что он сумасшедший, да. Она задумалась и стала похожа на
брата -- только очень молоденькая.
-- А мне,-- она остановилась и покраснела, но не опустила
глаз,-- а мне позволите поцеловать вашу руку? Я стал перед ней
на колени и сказал: -- Благословите меня.
Она слегка побледнела, отстранилась и одними губами
прошептала: -- Я не верю. -- И я также.
На секунду ее руки коснулись моей головы, и эта секунда
прошла.
-- Ты знаешь,-- сказала она,-- я еду туда. -- Поезжай. Но
ты не выдержишь.
-- Не знаю. Но им нужно, как тебе, как брату. Они не
виноваты. Ты будешь помнить меня? . -- Да. А ты? -- Я буду
помнить. Прощай! -- Прощай навсегда!
И я стал спокоен, и мне сделалось легко, как будто я уже
пережил самое страшное, что есть в смерти и безумии. И в первый
раз вчера я спокойно, без страха вошел в свой дом и открыл
кабинет брата и долго сидел за его столом. И когда ночью,
внезапно проснувшись, как от толчка, я услыхал скрип сухого
пера по бумаге, я не испугался и подумал чуть не с улыбкой:
"Работай, брат, работай! Твое перо не сухо -- оно обмокнуто
в живую человеческую кровь. Пусть кажутся твои листки
пустыми,-- своей зловещей пустотой они больше говорят о войне и
о разуме, чем все написанное умнейшими людьми. Работай, брат,
работай!"
...А сегодня утром я прочел, что сражение продолжается, и
снова овладела мною жуткая тревога и чувство чего-то падающего
в мозгу. Оно идет, оно близко -- оно уже на пороге этих пустых
и светлых комнат. Помни, помни же обо мне, моя милая девушка: я
схожу с ума. Тридцать тысяч убитых. Тридцать тысяч убитых...
