Евгений Иванович Носов. - И уплывают пароходы, и остаются берега

 Возвращались по тихой воде.
 Онега, наплескавшись за ночь и наволочив на себя пухлое одеяло облаков,
умиротворенно  дремлет в  утреннем забытьи.  Вскидывается  зоревая  рыбешка,
хороводясь,  дробит сонную воду,  оставляя после себя медленно разбегающиеся
колечки, похожие на шлепки дождевых капель.
 - Сорога играет,  к дождю, однако!  - щурится  из-под картуза Савоня и,
обернувшись, глядит, как лодка пашет на два отвала мягко сияющее  раздолье.-
Скоро паровой окунь пойдет, на мелкое, на луды.- И  поясняет, выкрикивая:  -
Это который табунится по теплой воде, по  пару! Еще не время ему.  Черема по
островам не оцвела! Рано быть паровому!
 -  Со скольких там...  б-буфет? -  Дима-маленький перевешивается  через
борт, плещет в лицо с ладони, пьет и шумно отфыркивается.
 - Что, друг, перебор? - усмехается Дима-большой.- Два туза?
 Дима-маленький  молча валится на осочную подстилку и натягивает на себя
куртку. Скоро из-под нее раздается засосный храп.
 -- Все! Этому уже Карелия  снится...- кивает Дима-большой и, насмешливо
разглядывая обшарпанные сандалии, торчащие из-под голубой куртки, напевает:

 Тещи, матери и жены,
 Не горюйте, не грустите,
 К вам вернутся робинзоны
 С чемоданами открытий...

 - Ой, мальчики! Мы забыли занести стол...- вспоминает Шурочка.- Там все
так раскидано...
 - Не беспокойтеся! - отзывается Савоня.- Вернусь тогда - приберу.  А то
дак и сороки подчистят.
 - Это ваша избушечка?
 -  А  - ничья!  Так,  порожняя...  Рыбаки себе  срубили.- И оживившись,
рассказывает: - Об прошлом годе так-от двое из Москвы облюбовали, недели три
жили, дак... То  ли муж с женой, а может,  и  так просто...  На  сетях спали
заместо  постели.  Он дак  и не  брился,  пока  жил,-  бородой оброс.  Хочу,
говорит, опроститься, ни  о чем не думать. Тут,  говорит, как в раю. И  все,
бывало, милуются,  рука об руку ходят, грибки-ягоды собирают.  А я их рыбкой
еще подкармливал. Как раз окунь паровой валом валил. И в магазин  плавал, за
вином  да за куревом... А потом што-то занеладили. Он себе на  берегу сидит,
она  себе... То ли деньги поизрасходовались, то  ли наскучило... Рай-то рай,
да ежели только недолго.
 -  Бывает,  бать,   бывает...-  Дима-большой  шарит   по   карманам   у
похрапывающего Димы-маленького,  достает колоду карт, предлагает: -  Ну как,
ацтеки, врежем дурака?
 Между  скамейками  ставят перевернутое ведро,  Дима  садится  в  паре с
Шурочкой, Несветский с  Ритой.  Гойя Надцатый  играть отказался.  Он достает
альбомчик и, уединившись на носу, что-то черкает, поглядывая на  пробегающий
справа берег.
 Где-то на полпути  встречается  черный скуластый  буксир с километровым
хвостом из связанных  бревен.  Буксир  тяжко,  утробно сопит, и  еще  издали
окатывает  моторку  едким  солярным  дымом,  который  вычихивает  из  низкой
жерластой  трубы. Сиплый гудок требует дорогу, но  Савоня не сворачивает,  а
только  глушит  мотор,  и  плотогон с крупной белой  надписью по носу "Семен
Дежнев"  медленно  проходит левой  стороной.  Из рулевой  рубки высовывается
женщина, по самые  глаза  повязанная красной  косынкой, пристально  и строго
вглядывается в пассажиров моторки.
 - Здорово, Анна! - кричит ей Савоня.- Одна рулишь? А где ж твой Иваныч?
 - Спит,- неохотно откликается женщина.- Нарулился...
 Позади  рубки  на такелажном рундуке из-под  бушлата торчат  раскинутые
босые  ступни.  Тут  же  беленькая  девочка,  склонившись  над   алюминиевой
кастрюлей, чистит картошку. Мальчик поменьше в балахонистой тельняшке пинает
ногами  волейбольный  мяч, подвязанный, чтобы  не падал за борт,  к  длинной
жердине. Девочка первой замечает моторку, с ножом и картофелиной подбегает к
поручням.  Дима-большой  нашаривает  в кармане  завалявшуюся  со  вчерашнего
конфету, замахивается и бросает на палубу буксира. Девочка испуганно убегает
за рундук.
 - Но-но!  - остерегает женщина.- Я тя  швырну!  -  и грозит  кулаком из
рубки.
 - Ты чего? - удивляется Дима-большой.- Дура ненормальная!
 - Это Анна,- коротко поясняет Савоня.
 -  Тулисты!  Тулисты! -  выкрикивает парнишка, показывает лодке  язык и
тоже, мелькая босыми пятками, улепетывает за рундук.
 -  Я тя  кину,  холера!  Шляются  тут...-  женщина  круто  матерится  и
отворачивается к штурвалу.
 Савоня снова запускает  мотор, и лодка  мчится мимо плота, облепленного
отдыхающими чайками.
 Незаметно начинает  сеяться тихий неспешный дождь.  Онега  теряет  свой
фиолетовый блеск, тускнеет и шершавеет, морось обкладывает горизонт.
 Игра в подкидного расстраивается.
 Дима-большой  притягивает к себе Риту,  накрывается вместе с  ней общим
плащом.  То же самое проделывает  Несветский, сидящий рядом с Шурочкой. Гойя
Надцатый  прячет   за  пазуху  альбомчик  и  натягивает  на  панаму  капюшон
штормовки.
 Савоня, оставшись  наедине  с  самим собой, поудобнее гнездит голову  в
поднятом вороте бушлата, недвижно затаивается на  кормовой  лавке, и  только
глаза  его живо и зорко  бегают под  навесом козырька,  увешанного дождевыми
каплями.
 Две гагарки  заполошно взлетают из-под самого лодочного носа, описывают
круги  в  сером  и  низком  поднебесье. С фарватерной вехи снимается  орлан,
неохотно тянет в сторону. Гагарки, заметив его, с лету пикоподобно вонзаются
в Онегу. Тяжело ухает крупная рыбина, и Савоня догадывается, что сыграла она
на  луде,  которую  не мешало бы  как-нибудь обметать  мережками.  Время  от
времени внезапно набегают  скипидарными  волнами завешенные моросью  близкие
берега,  и  тогда Савоня чуть трогает  руль,  уходит  от  незримых  скал  на
открытую воду.
 Как всякий  туземец, он не умел отделять  себя от  бытия земли  и воды,
дождей и  лесов, туманов и солнца, не ставил себя около и не возвышал над, а
жил в простом, естественном и нераздельном слиянии  с этим миром,  и потому,
должно быть, как душевный  отклик  на занимавшийся  день, в нем  само  собой
забраживает вчерашнее, давнее, вечное...

 Ах, да бела рыба щука, да белая белуга...

 Потерявшимся телком где-то в шхерах взмыкивает теплоход.  Отголоски его
гудка  мягко  толкаются  в  сыром  ватном  воздухе  о  невидимые  берега  и,
отразившись  эхом,  блудят  в  проливах.  Савоня  слушает  гудки  и пытается
разобрать, что  за теплоход, откуда и куда  идет, и  вдруг догадывается, что
это дудит "Иван Сусанин", не иначе, как успел уже починиться.
 - Где плывем? - не сбрасывая плаща, спрашивает Дима-большой.
 - Дак и вот уже! - бодро выкрикивает Савоня.
 И в самом деле слева проглядывают знакомые разливы лозняка, обрамляющие
берег,  буйные камыши по  мелководью,  и  вот  уже  за  изредившимся дождем,
повисшим  над  водой  парным  куревом,  проступают  и  островерхие  строения
Спас-острова.
 - Подъем, робяты! - шумит Савоня.- Приехали, однако...
 Но прежде чем подправить лодку  к  причалу,  до которого уже оставалось
рукой подать, Савоня  вдруг замечает  туманную глыбу  "Ивана  Сусанина", уже
отвалившего от дебаркадера и вышедшего на большую воду.
 В лодке закричали, засвистели, Савоня поддает газу и пускается догонять
теплоход.
 Капитан долго не хотел  останавливать  судно, кричал  в  микрофон,  что
ничего  не знает, пусть опоздавшие  плывут  на чем угодно, и  даже  грозился
выбросить  за  борт  оставшиеся в каютах  чемоданы,  но под  конец  все-таки
смягчился и разрешил опустить трап. Савоня подгоняет моторку к борту,
 придерживает  брошенную  чалку,  матросы, подтрунивая и  перемигиваясь,
подхватывают под руки Шурочку  и  Риту, затем втаскивают сонного,  обмякшего
Диму-маленького в распахнутой настежь рубахе. Трап убирают, и теплоход сразу
же вспенивает за собой воду.
 Савоня  тоже  запускает  мотор,  плывет  рядом  и,  запрокинув  голову,
старается разглядеть среди столпившихся пассажиров своих недавних знакомых.
 - До свидания! - кричит ему сверху Шурочка, и он растерянно выглядывает
и с трудом находит ее в пестрой толпе.
 - Прощевай, милая!
 К  поручням проталкивается Дима-большой, бросает Савойе  какой-то синий
сверток, который разворачивается на  лету  и  падает  в лодку распластанными
тренировочными штанами.
 - Это тебе! - кричит Дима-большой.- Сам знаешь, за что..
 - Ой, парень! И не надо бы...
 - Там в  кармане троя-як!  - трубит в  ладошки Дима.-  Ну, будь здоров,
бать! Салют! Дыши глубже! Ну, будь!
 Теплоход гудит так, что на палубе  все зажимают уши, лодка, отброшенная
бортовой волной, сбивается  с хода, постепенно отстает.  Савоня поднимается,
роняет  с  колен  мешковину, которой прикрывал обнаженный протез,  и,  стоя,
долго машет теплоходу картузом.
 Позади  него,  окутанные мглистой наволочью, брезжут  верхами островные
храмы.  Они будто  парят  над  тусклым  серебром  Онеги, кисейно-призрачные,
неправдоподобные, как сновидение.