Аделъберт Шамиссо - Удивительная история Петера Шлемиля

     Однажды, когда я, затормозив свои сапоги,  собирал на побережье Арктики
лишайники и  водоросли,  навстречу  мне из-за скалы  неожиданно вышел  белый
медведь. Сбросив туфли, я хотел  шагнуть на торчащий  из моря  голый утес, а
оттуда на  расположенный напротив  остров. Я твердо ступил  одной  ногой  на
камень и  будтыхнулся по  другую его сторону в море, не заметив, что  скинул
туфлю только с одной ноги.
     Меня охватил ледяной холод, с трудом удалось мне спастись; как только я
добрался  до  суши,  я  во  весь  опор помчался  в  Ливийскую  пустыню, чтоб
обсушиться на  солнышке.  Но оно светило во  все  лопатки и так напекло  мне
голову,  что я,  совсем  больной, чуть держась  на ногах,  опять  понесся на
север. Я  пытался найти облегчение  в стремительном беге  и, неуверенно,  но
быстро шагая, метался с запада на восток и с востока на запад. Я  попадал то
в ясный день, то в темную ночь, то в летний зной, то в зимнюю стужу.
     Не  помню, как  долго  скитался  я  так  по  земле.  Тело  мое  сжигала
лихорадка; в страхе чувствовал я,  что сознание  покидает меня.  К несчастью
еще,  мечась  наобум,  я  имел  неосторожность наступить  кому-то  на  ногу.
Вероятно, ему было больно. Я почувствовал сильный толчок и упал наземь.
     Когда  я  пришел в  себя,  я удобно лежал на  хорошей постели, стоявшей
вместе с другими постелями  в просторной и красивой  палате. Кто-то сидел  у
моего  изголовья.  От  кровати к кровати ходили какие-то люди.  Они  подошли
ближе и заговорили  обо мне.  Меня  они  называли "Номер двенадцатый",  а на
стене, в  ногах кровати,-- нет  я был уверен,  что не  ошибаюсь,-- на черной
мраморной доске большими золотыми буквами было совершенно правильно написано
мое имя: Петер Шлемиль.
     На доске под моей фамилией стояли еиде  две строчки, но я слишком ослаб
и не мог их разобрать. Я снова закрыл глаза.
     Я слушал, как кто-то громко  и явственно что-то читает, как упоминается
Петер  Шлемиль, но смысл уловить не мог. К моей кровати  подошел приветливый
господин с очень красивой дамой в черном платье. Их облик был мне знаком, но
припомнить, кто это, я не мог.
     Прошло некоторое время, силы опять вернулись ко мне. "Номер двенадцать"
-- это был я. Из-за длинной бороды "Номер двенадцать" был  сочтен за  еврея,
однако от этого уход за ним был не менее заботлив, чем за другими. Казалось,
никто не заметил, что у него  нет тени. Мои  сапоги вместе со всем, что было
при  мне,  когда  я сюда  попал,  находятся,  как  меня  уверили,  в  полной
сохранности и будут мне возвращены, когда я поправлюсь. Место, где  я лежал,
называлось  "Шлемилиум";  то,  что ежедневно читалось о Петере Шлемиле, было
напоминанием и просьбой молиться за  него,  как за основателя  и благодетеля
данного учреждения. Приветливый господин, которого я видел у  своей постели,
был Бендель, красивая дама -- Минна.
     Я поправлялся в Шлемилиуме, никем не узнанный, и услышал еще следующее:
я  находился в родном городе Бенделя,  в  больнице моего имени,  которую  он
основал на остаток моих проклятых денег, но здесь больные  меня  не кляли, а
благословляли;  Бендель же  и управлял больницей.  Минна овдовела;  неудачно
окончившийся  процесс  стоил  господину  Раскалу  жизни,   ей  же   пришлось
поплатиться почти всем  своим состоянием. Ее родителей  уже не было в живых.
Она вела жизнь богобоязненной вдовы и занималась делами благотворительности.
     Раз,  стоя   у  постели  "Номера  двенадцатого",  она  разговаривала  с
Бенделем.
     --  Почему, сударыня, вы так  часто  рискуете  здоровьем, подолгу  дыша
здешним вредным  воздухом?  Неужели судьба так к  вам жестока,  что вы ищете
смерти?
     -- Нет, господин Бендель, с той поры, как я доглядела  мой страшный сон
и проснулась, у меня  на душе  хорошо,  с той поры я уж не  хочу смерти и не
боюсь умереть. С  той  поры я светло смотрю  на прошлое и будущее.  Ведь  вы
тоже,  выполняя  такое богоугодное  дело, служите теперь  вашему господину и
другу со спокойной сердечной радостью.
     -- Слава богу,  да, сударыня, и  как же все удивительно получилось; мы,
не задумываясь, пили из полной чаши и  радость и горе  --  и вот чаша пуста;
невольно  думается,  что  все   это  было  только   испытанием,  и   теперь,
вооружившись мудрой рассудительностью,  надо  ожидать истинного начала.  Это
истинное начало должно быть совсем иным,и не хочется возврата того, первого,
и все  же, в общем, хорошо, что пережито то, что пережито.  К тому же у меня
какая-то внутренняя  уверенность, что  нашему старому  другу  сейчас живется
лучше, чем тогда.
     -- И у меня тоже, -- согласилась красавица вдова, и оба прошли дальше.
     Их  разговор  произвел  на  меня  глубокое  впечатление.  Но в  душе  я
колебался,  открыться  ли  им  или  уйти,  не   открывшись.  И  я  пришел  к
определенному решению. Я попросил бумаги и карандаш и написал:
     "Вашему старому другу  тоже живется сейчас лучше, чем тогда, и  если он
искупает сейчас свою вину, то это очистительное искупление".
     Затем я попросил дать мне одеться, так  как чувствовал себя значительно
крепче. Мне принесли ключ  от шкафчика, стоявшего возле моей  постели. Там я
нашел  все свое  имущество.  Я оделся, повесил  через  плечо  поверх  черной
венгерки  ботанизирку,  в  которой  с радостью обнаружил собранный  мною  на
севере лишайник,  натянул  сапоги, положил записку на кровать,  и не  успела
открыться дверь, как я уже шагал в Фиваиду.
     И вот, когда я шел вдоль Сирийского  побережья, по той самой дороге, по
которой  в последний раз отправился из  дому, я увидел моего бедного Фигаро,
бежавшего мне  навстречу.  Верный пудель,  заждавшись хозяина, должно  быть,
отправился его разыскивать.  Я  остановился  и  кликнул Фигаро.  Он  с  лаем
кинулся ко  мне,  бурно проявляя  свою бескорыстную, трогательную радость. Я
подхватил его под мышку, потому что он не поспел бы за мной. И  вместе с ним
возвратился в свою пещеру.
     Там я нашел все в  порядке и постепенно, по мере того  как крепли силы,
вернулся к своим прежним  занятиям и к прежнему  образу жизни.  Только целый
год избегал совершенно невыносимых теперь для меня полярных холодов.
     Итак, любезный Шамиссо, я  жив еще и по сей  день. Сапоги  мои не знают
износу,  хотя сперва я очень  опасался за их прочность, принимая во внимание
весьма  ученый  труд знаменитого  Тикиуса  "De rebus gestis  Polocilli"  /"О
деяниях Мальчика с пальчик" (лат.)/. Сила  их неизменна; а вот мои силы идут
на убыль, но я утешаюсь тем, что потратил их не зря и для определенной цели:
насколько  хватало  прыти у моих сапог, я  основательнее других людей изучал
землю, ее очертания, вершины, температуру, климатические изменения,  явления
земного магнетизма,  жизнь на земле, особенно жизнь растительного царства. С
возможной  точностью  в ясной системе я установил в своих  работах  факты, а
выводы  и взгляды бегло изложил  в нескольких  статьях. Особенное значение я
придаю   своим  исследованиям   земного   магнетизма.   Я  изучил  географию
Центральной Африки  и Арктики, Средней Азии и  ее восточного  побережья. Моя
"Historia  stirpium  plantarum  utriusque orbis"  /"История  видов  растений
Старого  и Нового Света" (лат.)/ является значительной частью моей же "Flora
universalis  terrae" /"Вся флора земного шара"  (лат.)/ и  одним из  звеньев
моей "Systema  naturae" / Система природы" (лат.)/. Я полагаю, что не только
увеличил, скромно  говоря,  больше чем на  треть число известных видов,  но,
кроме того, внес свой вклад в дело изучения естественной истории и географии
растений. Сейчас  я  усердно тружусь над фауной. Я позабочусь, чтобы  еще до
моей  смерти  мои рукописи были пересланы в Берлинский университет.  А тебе,
любезный Шамиссо, я завещаю  удивительную историю своей жизни, дабы, когда я
уже  покину сей мир, она могла послужить людям полезным  назиданием. Ты  же,
любезный друг,  если  хочешь жить среди  людей, запомни, что прежде всего --
тень,   а   уж   затем   --   деньги.   Если   же   ты   хочешь   жить   для
самоусовершенствования,  для лучшей  части своего  "я",  тогда тебе не нужны
никакие советы.

     Перевод И. Татариновой