Драма
Альберт Анатольевич Лиханов - Кикимора
Скачать Альберт Анатольевич Лиханов - Кикимора
Лошадей было много - главный транспорт в тылу, - и детской поликлинике
тоже полагались колеса, так что в конюшне, к которой примыкал наш
редкозубый забор, ночевала смиренная кобыла Машка.
Ах, как хотел я прокатиться на ней, как жалел ее и как мечтал дружить
с ней!
Странное дело, скажете вы, лошадь не собака, разве можно дружить с
ней? Она в упряжке, на работе, с ней не побежишь наперегонки по зеленому
лугу.
Это конечно, не побежишь, только и с лошадью можно дружить, особенно
когда ее бьют, да еще матерно приговаривают: "Эх, тудыть-растудыть" - и
всяко-разно.
Что касается руготни, то бабушка и мама понапрасну тянули меня в
сторону, когда что-нибудь неприличное на улице слышалось. Смешно, даже
маленького пацана ведь не спрячешь в коробку, как, например, бабочку или
кузнечика. Он живет, и дышит, и ходит по улицам, как всякий человек, и мир
ему не заслонишь, а в мире всякого полно - и хорошего, и не очень, - и уши
ватой не заткнешь. Так что насчет всяких крепковатых выражений мы в ту пору
много чего уже слыхивали, и эта дрянь вовсе даже не вызывала во мне
отвращения. Ненависть вызывало, когда матерятся и бьют, вот что.
Да, бьют бессловесную лошадь.
А Машку лупили почем зря.
Вечерами, когда кончался ее рабочий день, я прижимался ухом к стене
конюшни и слушал, как в темноте хрупает сеном Машка, переминается с ноги на
ногу и тяжко вздыхает.
Я не слыхивал ее голоса, она ни разу не заржала, сколько я помню,
только вздыхала, и тогда я звал ее через стенку:
- Машка! Машка!
Лошадь умолкала, переставала жевать сено, прислушивалась, видать,
потом снова принималась за еду, вздыхая еще пуще и чаще. Видно, душой
принимала мое сочувствие и не скрывала от меня свое настроение и свои
мысли.
- Эх, Машка! - вздыхал я, а сам думал: "И откуда же достался Машке
такой жестокий конюх? Была бы Машка моей! Никогда бы ее не ударил! И ведь
видит, знает, что лошади больно, а лупит, гад такой, этот Мирон!"
Конюх Мирон жил прямо в поликлинике вместе с женой, старухой
Захаровной, и дочкой Полей. Я бывал у них дома еще совсем маленьким, до
войны, вместе с мамой и с тех пор запомнил крохотную и узкую комнату, в
которой окошко было почему-то очень высоко, почти под потолком. Мирона
тогда в комнате не оказалось: он куда-то уехал на лошади по каким-то
служебным делам, и потом всякий раз, как я оказывался в гостях, хозяина
дома не было.
Чистенькая старуха Захаровна всегда ходила в белом платочке,
простоволосой не показывалась даже в самую жару, заприметив меня, махала
ручкой и, когда я подрос, тоже махала ручкой, уже по привычке, улыбалась,
рассказывала пустяковые новости.
Можно сказать, с Захаровной у меня были хорошие соседские отношения, с
Полей - дочкой Мирона и Захаровны - просто дружеские, она училась в
каком-то техникуме по медицинской частя, дома была редко, а когда
появлялась, задняя дверь поликлиники то и дело стучала - Поля хлопала
половики, ведро выносила и все со смехом и прибаутками, сильная,
энергичная, веснушчатая, с двумя косичками, торчащими в стороны, - своей
веселостью она вызывала ответную улыбку и взаимное желание сказать
какую-нибудь шутку. А вот с Мироном у нас не было никаких отношений.
Нет, все-таки были: я его боялся.
Порой я встречал его на улице и, понятное дело, всегда здоровался.
Наверное, вот эти ответные его действия меня и пугали: иногда он даже
снимал шапку, раскланивался, и мне было неловко оттого, что старый человек
зимой стягивает из-за меня свой рыжий треух - ведь холодно, можно
простудиться. Но вот иногда, столкнувшись с ним носом к носу и
поздоровавшись, я видел пустые, ничего не видящие глаза. Не узнал меня? Не
услышал моего приветствия? То ли чутьем каким, неразвитой, но ясной детской
интуицией, то ли светлой верой в простоту отношений я знал, был уверен: и
видит и слышит, а не здоровается в ответ нарочно.
Почему? Это расстояние было так велико - сперва сорвать шапку с
головы, а потом не заметить.
И снова снять шапку перед пацаном...
Странность Мирона всегда оставалась для меня новой, не переставала
поражать, и классе в третьем я сказал об этом маме.
Она выслушала серьезно, оглядела меня очень строго, словно оценивала
мою готовность понять ее, и сказала:
- Ты к нему близко не подходи! Он всегда с кнутом.
Я обиделся. Конечно, я пацан, но все-таки не бессловесная Машка.
Неужто посмеет? Нет, мама явно перебирала, заботясь обо мне.
- Сказанешь! - усмехнулся я.
Мама, точно Мирон, не услышала моих слов.
- Он ведь кулак! - проговорила она.
- Какой кулак? - ахнул я.
Кто такие кулаки, я уже знал, не малыш ведь бестолковый.
- Раскулаченный и высланный, - объяснила мама. - Вот какой.
Сколько я ее ни пытал, мама ничего больше не прибавила - сама не
знала. Кулак, и все. Откуда-то с Урала.
- С Линой говорить неудобно, - объяснила она, - девка хорошая, только
расстроится. Захаровна хоть и разговорчивая, да об этом помалкивает, а
Мирона, сам понимаешь, не спросишь.
Кулак! Всем ведь известно, что кулаки - это богатеи; и враги Советской
власти, и этого мне хватило, чтобы испугаться Мирона еще больше.
