Драма
Альберт Анатольевич Лиханов - Кикимора
Скачать Альберт Анатольевич Лиханов - Кикимора
Нет, это был самый странный человек из всех, кого я знал и прежде и
потом. Видно, ему на давала покоя какая-то навязчивая мысль, а вернее,
непроходящая обида; она и заставляла его жить как в кукольном театре - не
жить, а дергаться. Обида клокотала в нем, угнетала его самого, делая рабом
невидимой и неизвестной людям страсти.
Мне казалось - уже потом, взрослому, - он жил обычными чувствами лишь
считанные минуты, потом отчаяние опять захлестывало его, и он снова
становился самим собой: нелюдимым, беспричинно жестоким волком.
Несчастный или злобный взрослый не так очевиден другому взрослому
своей несчастливостью или злобой - он маскируется, прячет себя. Детей не
таятся. И неясное взрослому прекрасно известно ребенку. Все дело лишь в
том, что он не умеет обозначить словами и даже мыслями видимое ему. Но
потом, со временем, становясь взрослым, человек без конца возвращается в
детство, прилагая ум и знания к тому, что давным-давно лишь только
почувствовал. Смыкаясь, прошлое и настоящее дают понимание. То, чего так
недостает детству.
Я ничего не понимал!
Да и как это можно понять?
Он запряг Машку, выехал на улицу и - о, блаженство! - отдал вожжи мне,
а сам пошел следом за санями. Если бы что случилось, он не смог бы помочь
мне. Но это означало только одно: он не боялся за меня, нелюдимый конюх
Мирон! Вручал хозяйские права.
Сначала я сидел невероятно напрягшись.
В вытянутых, одеревеневших руках держал я вожжи, спина немела, и даже
ноги превратились в железные кочережки и ничего не чувствовали. Каждое
мгновение я готов был потянуть вожжи на себя, закричать басом на Машку
"тпр-ру", и мне в голову не приходило, что крик мой будет таким же грубым,
как у конюха.
А он шел позади и изредка подавал мне советы:
- Руки-то опусти!.. Спину-то согни, обессилешь!
Через квартал я чувствовал себя уверенней, мне все улыбалось: и
солнце, и удача. Одолев квартал, я увидел белый шарик с розовыми
помпошками. Черноглазая даже остановилась, чтобы разглядеть меня получше, и
я ей крикнул:
- Привет!
Машка фыркнула, присоединясь ко мне, и девчонка улыбнулась в ответ.
Теперь она знает, что я ее не обманывал. Крошкин бы еще попался! Но Крошкин
не показался. Зато на углу стояла бабушка. Она, конечно, не стояла, а шла,
но, увидев меня, обмерла, остановилась будто вкопанная. Представьте себе:
стоит старушка, прижала к животу сумку с продуктами, и, пока я еду мимо нее
на лошади, она поворачивает голову вслед за мной. И молчит. То ли поражена,
то ли не хочет конфузить меня перед конюхом.
Я проводил бабушку глазами и увидел, как Мирон приподнял перед ней
свой мохнатый треух.
Пустые бутылочки колотились у меня за спиной тысячью колокольчиков, я
блаженствовал, доверяясь лошади, и думал с укором: "Ну ведь идет же Машка
без всякого кнута! Зачем ее бить? Да надо сломать этот кнут, порвать ремень
с большим узелком на конце, вышвырнуть его вон! Ведь ты же можешь быть
добрым, Мирон, ну, пусть не добрым, так хотя бы нормальным. Как сейчас!"
Да, детство доверчиво, а доброта обладает опасным свойством забывать
зло.
Знал бы я, чем ответит конюх на мою доверчивость!
Вечером обнаружилась пропажа ниток с нежным именем мулине и произошло
обсуждение моего извозчичьего дебюта.
Кажется, вся жизнь мамы и бабушки в эпоху моего детства начиналась и
заканчивалась единственной мыслью: как уберечь меня от дурных влияний. От
улицы, плохих людей. От влияния отдельных личностей из нашего класса и
таинственных злодеев всего мира. На эту тему говорилось много и охотно, с
обращениями ко мне, укорами и назиданиями и просто так, в воздух, как бы
насыщая даже саму атмосферу грозными мыслями о легкой возможности сбиться с
правильного пути.
Что и говорить, Мирон пил, матюгался, бил лошадь и вообще был
раскулаченным кулаком, а тут еще моя необъяснимая любовь к кобыле и всем
лошадям - словом, возможность инфекции, как порой выражалась мама,
возрастала во много крат. И кот на тебе! Я сижу на облучке, понукаю Машку.
Это же за просто так не происходит. Значит, Мирон остался доволен мною
почему-то.
Почему? Мама и бабушка аккуратно, но каждая на свой манер, пытались
выведать ответ на этот единственный вопрос. А я не сознавался. Рассказать
про сено для меня, простофили, означало рассказать и про мулине - будто
одно нельзя отделить от другого, - а я этого не хотел.
Мы окружили стол: я читал книгу, мама гладила белье, а бабушка
перебирала свои узелки и коробочки - искала зеленое мулине.
Время от времени она спрашивала маму - уже, пожалуй, в двадцатый раз:
- Ты не видела зеленое мулине?
И мама в двадцатый раз, терпеливо, чтобы подать мне положительный
пример, отвечала своей маме:
- Нет, не видела.
- Я прямо остолбенела! - в двадцать пятый раз восклицала бабушка, и я
был снова и снова готов слушать это восклицание: оно мне нравилось. -
Погоняет лошадь! Понукает, как настоящий извозчик!
В бабушкиной интонации удивление смешивалось с примитивным женским
испугом и тонким педагогическим неодобрением. Подразумевалось таким
образом, что обо мне - извозчике - можно было говорить только в шутливом
понимании слова.
Воспитывать, кстати говоря, можно по-всякому. Можно произносить
укоризненные слова, а можно и молча - вздыхая. Бабушка говорила, изыскивая
все новые интонации, а мама вздыхала с одной и той же силой, но очень
методично и настойчиво. Я должен был понять, что ей тоже решительно не
нравится поездка под руководством Мирона.
Перед сном, поправляя мою подушку, мама сказала, еще раз вздохнув:
- Держался бы ты от него подальше.
