Драма
Альберт Анатольевич Лиханов - Кикимора
Скачать Альберт Анатольевич Лиханов - Кикимора
Мама - провидица. Она точно в воду глядела.
Днем, меньше чем через сутки после моей поездки на Машке, у дырчатой
границы, которая отделяла наш двор от поликлиники, Мирон разыграл мерзкую
сцену.
На вашей территории в снегу лежали четыре полена. Они были разбросаны
как-то очень интересно - вроде бы цепочкой. Будто кто-то их растерял, эти
четыре полена. Таскал торопливо большие охапки и впопыхах растерял.
Я вернулся из школы в самый разгар ругани. По нашу сторону стояла
простоволосая бабушка в пальто, накинутом на плечи, а во дворе поликлиники
с противным привизгом орал Мирон.
Я сразу понял, что он набрался, - а ведь пьяным он был особенно
жесток, - и я испугался за бабушку. Надо ли говорить, что сразу, еще не
узнав, в чем дело, я оказался не на его, а на ее стороне.
Конюх не выбирал слов. Раньше его ругань всегда обращалась к предметам
неодушевленным, например к дровам, или к существам безответным - кобыле
Машке. А тут родная бабушка!
- Я вот на тебя заявлю, трах-тарарах! - блажил он. - Весь народ воюет,
а ты дрова воруешь! Да и пацаненка приучаешь, бум-перебум! Вон он какую
дыру в конюшне разворотил!
Перепалка шла по всем правилам искусства, а настоящие крики - это
такие, когда все кричат и никто никого не слушает.
- Народ-то воюет, - с достоинством, какое, конечно, возможно в таком
кряке, отвечала суровым голосом бабушка, - да ты-то отсиживаешься, кулацкая
рожа! У самого душа черная, и нас замарать хочешь? Не выйдет! Придумал!
Подбросить свои поленья!
- Воры! - орал Мирон. - Народное имущество тянут!
- Да мы с голоду помрем, - отвечала бабушка, размахивая указательным
пальцем, - а ничего чужого не тронем!
Мирона за рукав тащила его жена Захаровна, он отмахивался от нее,
выдергивал руку, потом толкнул ее, на секунду отвлекшись от ругани.
Захаровна упала.
Я увидел, как затряслись ее плечи, она поднялась с трудом, сперва на
колени и только потом на ноги. Одну руку Захаровна протянула вперед, к
Мирону, что-то шептала ему, но он и слушать не хотел, орал, пошатываясь,
изнемогал от лютой, звериной ненависти. Чего-то ему не терпелось еще
сказать, такое важное, из-за чего он и распалил этот сыр-бор, но к этому
важному следовало еще подойти, подобраться, отыскать причину. И он
наворачивал!
- Растуды-туды-сюды! Дети в поликлинике мерзнут, дров не хватает, а
они, ишь ты, поленья через забор тягают. Вот заколочу забор-то!
- Заколоти! - отвечала бабушка. - Давно мечтаю!
- Ох-переех, небось и дыру в конюшне провертели не случайно, лошадь
отравить хочете!
Я уже смеялся, просто хохотал, надрывал живот, даже портфель в снег
бросил. Ну, вражья сила, чего выдумал!
Мирона мой смех точно подстегнул, он завизжал с новой яростью:
- Да я на вас в суд! Думаете, большевики, дак все дозволено?
Может, он из-за этих слов всю склоку-то с дровами затеял!
Захаровна подбежала к Мирону, дернула его изо всех сил за руку, но он
опять отмахнулся, а дергала его Захаровна не зря: на крылечко вышла
заведующая поликлиникой. Я едва узнал ее - она была в белом халате и очках,
строгая и опасная.
Она постояла всего минуту, только минуту послушала крики конюха, но ей
и этого хватило.
- Миро-о-он! - проговорила она властью.
Тот сейчас же обернулся и уже открыл рот, чтобы повторить свои гнусные
обвинения, но заведующая не дала ему сказать.
- Миро-о-он! - повторила она ему и добавила, как отрубила: - Брось!
Дурака! Валять!
- Дрова воруют, - начал было он, а заведующая снова, только еще
требовательнее, сказала ему:
- Брось дурака валять! И прикуси язык!
Конюх повернулся и пошел, Захаровна тотчас схватила его за руку. Он
больше не вырывался. А я подумал про Кощея Бессмертного. Погибель его была
в сундуке, в утке, в яйце, на конце иголки. Не знаю, погибель ли, но вот
страх Миронов - это точно - хранился у этой большой заведующей. Два слова -
и укротила, так просто ведь это не бывает.
Еще я вспомнил печную кикимору: скрипит, будто скрежещет зубами от
злости, ухает и воет, пугает людей.
Кикимора этот Мирон, больше никто.
Конечно, можно терпеть обиды, сглатывать их вместе с комком, который к
горлу подступает, только обиды обидам рознь.
Мучил меня конюх обидами, а я все старался забыть, думал только о
Машке - самолюбие свое прятал в карман, не хотелось мне подозрительно жить,
подозрительно по сторонам глядеть, пусть даже на Мирона. Но ему все
трын-трава, значит, я для него пустое место, ноль, и эта доброта его, когда
я Машкой правил, - минутная доброта, а минутной доброты не бывает. Не
должно быть. Если доброта на минуточку, значит, все остальное время -
жестокость! Или безразличие, по крайней мере.
