Драма
Альберт Анатольевич Лиханов - Кикимора
Скачать Альберт Анатольевич Лиханов - Кикимора
Впрочем, нет. Не буду валить на рваное полотенце. Просто, когда я
увидел худенькую тряпицу, которой вытирался Мирон, я понял, что не скажу
ничего отцу. Потом, может, когда-нибудь, а только не сейчас.
И еще я вспомнил про Полю, как топили мы сразу восемь печек, а она
рассказывала про кикимору. И про Захаровну - лежит в снегу, а потом с
трудом поднимается, сперва на колени.
"Бог с тобой", - подумал я про Мирона бабушкиными словами, а когда он
надел латаные кальсоны и рубаху и снова встал, оправляя исподнее, я вдруг
сказал себе: "Да что ты знаешь о нем? Обманывал, хвостнул кнутом, врал про
дрова? А еще, еще, еще! Туда, дальше, что ты знаешь о нем? Какая душа у
него, как он жил, кто и почему наказал его - ты знаешь?
Нет уж, будь как будет.
Все, что сделал он, принадлежит ему".
"Будь что будет" - есть такое выражение.
Все было, как было.
Он не подобрел, не изменился, старый конюх. Все так же нещадно лупил
Машку. Работы у него прибавлялось не по дням, а по часам. Бутылочки с
молочком и кашей все так же стучали в проволочных ящиках - бутылочки,
бутылочки, сотни горластых колокольчиков.
Я вырос, стал студентом.
Вышло так, что приехал на каникулы лишь через год, вышел во двор,
поставил на землю фанерный чемоданишко, радуясь встрече с родителями и
бабушкой, да Мирон стер с меня улыбку: я услышал знакомый звук кнута. Снова
лупил он кобылу Машку, старую, наверное, как сам, снова лупил, будто время
остановилось и детство мое было только вчера.
Из глубины нашего двора, через починенный забор, я тоскливо глядел,
как измывался Мирон над лошадью. В последние годы он стал еще злей, еще
нелюдимей. Мама говорила, Захаровна жалуется: с ней-то даже почти не
говорит. "Дай-подай", да и только.
"Ах, Мирон, могила тебя, видать, выпрямит", - подумал еще я.
Я уехал опять - снова началось мое учение - и скоро получил письмо от
мамы. Почта тогда приходила ко мне до востребования на Главпочтамт; тут же
в людном и шумном зале я разрывал конверт, торопясь, и всякий раз улыбался,
разбирая знакомый мамин, или отцов, или бабушкин почерк.
Мне виделись всегда при виде конверта из дому наша комнатка, тихий шаг
ходиков, знакомые трещины на потолке, оклеенном бумагой, и в обоях, которые
давно следовало сменить.
Письма приносили мне малые наши новости, от конвертов веяло покоем и
постоянством, которых так недоставало в студенчестве.
Тот памятный - но такой обычный - конверт я тоже раскрыл с улыбкой.
И вдруг шум почтового зала замер - я видел лица незнакомых людей, их
поспешные шаги, торопливые движения, но суета эта была, нема.
А мама написала о том, что умер мой давний враг - Мирон. Что его убила
тихая кобыла Машка.
Он лупил ее, как всегда, писала мама, и ничего не ждал, никакой
опасности от своей старой лошади, но много лет битая Машка вдруг зароптала,
заходила на поводу перед своим хозяином, блеснула расширенным зрачком,
поднялась на задние ноги - неуверенно, неумело поднялась, видать, с детства
своего так не вставала, играя, а тут поднялась, заржала диким, тоскливым
голосом и вдруг ударила передними копытами своего хозяина.
Он крикнул - негромко, хрипло, - упал. Прибежала Захаровна, на
крылечке поликлиники собрался целый выводок медсестер в белых халатах; Поли
не было - она уже выучилась, уехала в другой город...
Мирон кряхтел, точно ему дали под дых, то открывал, то закрывал рот.
Приехала "скорая". Его увезли.
