Драма
Альберт Анатольевич Лиханов - Кикимора
Скачать Альберт Анатольевич Лиханов - Кикимора
Стоял возле телеги, в руке держал вожжи, словно собирался огреть ими,
и смотрел с таким видом, будто видел меня впервые. И глаза у него опять
изменились: не большие, не маленькие, а средние и будто пустые.
- Добрый день! - сказал я как можно приветливее, но он будто не понял
меня.
- Ты здесь чего делаешь? - спросил он и через паузу добавил: - Вот как
хлобыстну вожжами!
От негодования я аж захлебнулся воздухом, и это помешало мне толково
объясниться. Я кашлял и кашлял, как последний идиот, и дураку было понятно,
что человек, который ни с того ни с сего вдруг закашлялся, конечно же,
имеет какие-то злонамеренные цели. Чем дольше я кашлял, тем глупее
становилось мое положение: на глаза навернулись слезы то ли от кашля, то ли
от обиды, не поймешь.
А он-то не кашлял. Он говорил:
- Здесь шляться не положено! - Бросал фразу и умолкал. - Ежели каждый
шляться станет, что выйдет? - Он умолкал и через паузу говорил еще: - Это
конюшня, а там лошадь. И лошадь теперь - транспорт, оборонный объект.
Я кашляю, он молчит.
- Может, ты подпалить хочешь этот объект?
Я! Подпалить Машку! Гад такой, сам же позвал и сам же издевается!
От негодования, что ли, кашель мой мигом прошел; не скрывая слез, я
кинулся к нашему дырявому забору и уже там, на своей территории, крикнул,
плохо видя Мирона - размывали, делали мутной, нечеткой его фигуру мои
горькие слезы.
- Сами же позвали! - гаркнул я нескладно, путая грубость с
вежливостью. - И сами же издеваетесь!
Дома никого не было, и я дал волю досаде. Сперва в голос повыл -
сдерживаться нечего, вокруг никого. Потом в ярости швырнул портфель: ведь
это Мирон до двойки меня довел! Наконец подлетел к маминой кровати и
принялся мутузить кулаками подушку.
Неожиданно, в самый разгар сражения с собственными чувствами, я вдруг
подумал, что ведь пьяный Мирон вот точно так же хвощет чурбаны колуном, и
расхохотался сам над собой.
Счастливая пора - детство: слезы и смех под руку ходят!
Смех помог мне, я разогрел суп, выучил уроки, почитал книгу, стараясь
отгонять мысли о Мироне. Но куда их прогонишь?
Я вышел погулять, и тут же меня окликнул Мирон.
- Парене-е-ек! - звал он меня из-за забора, а я глядел в сторону,
будто не слышал. - Эгей, паренек! А я ведь тебя не признал!
Я повернулся к конюху. С недоверием, но повернулся. Лицо Мирона
выражало крайнее смущение - борода обвисла, глазки смиренно, с мольбой
глядят на меня.
- Ей-богу, - говорил он торопливо, - не признал, старый дурак. Вчера
вот гульнул, голова-то, видать, того, ишшо отуманена, да ты проходи в
забор-то, проходи! Машка уже заждалася!
Утишая гулкие грохоты сердца, я, точно зайчонок перед удавом, сперва
медленно и недоверчиво, потом все быстрее и охотнее двинулся к забору, а
потом и к Мирону.
"Не узнал? - сомневался я. - Возможно ли такое? Поди, врет, снова
издевается?" Но конюх улыбался мне, глаза виновато взблескивали, он вынул
из кармана ключ от амбарного замка, и я приблизился к конюшне.
Теперь можно поверить!
Дверь распахнута, и в черном провале я вижу почти слившуюся в темнотой
морду кобылы Машки. Она смотрит внимательно, настороженно, но есть не
перестает: ее челюсти движутся не сверху вниз, а справа налево, как будто
она не кусает, а перемалывает клок сена, свисающий с губы.
- Ты тут побудь, паренек, - говорит Мирон деликатно, не желая мне
мешать, - а я дрова поколю.
Он отходит, а я вхожу в душистый мрак конюшни. Пахнет сеном, навозом,
лошадиным потом, и, смешиваясь, эти запахи образуют дух, приятный моему
обонянию.
