Драма
Сергей Солоух. - Картинки
Скачать Сергей Солоух. - Картинки
АРХИЕРЕЙ
Посвящается R_L
Ты слышишь эту ложечку стыков в стакане железнодорожной ночи? Что
размешивает она? Шершавый сахар или же липкий мед? А, может быть, желе из
переживших зиму в стеклянном сосуде ягод?
Я думаю, просто гоняет без цели и смысла рыбки чаинок. Черных мальков
индийских морей. Зануда в синей елочке двубортного шевиота.
Это кримплен, Сашенька, на нем душное синтетическое фуфло с пошлой
текстурой оперной сумочки или гриппозных обоев. Да и в руке не тусклый
металл алюминий, а все та же позорная пластмасса с марким шариком в клювике.
Утром он соберет весь вагон под главным стоп-краном красного уголка и
примется делать политинформацию.
Хрык! Хрык! Капуста газетной бумаги не выдерживает восклицательных
знаков полного одобрения и двойного подчеркивания абсолютного несогласия.
Что ты делаешь с этой пуговицей?
Расстегиваю. Она мне мешает заняться замочком-молнией, этой мелкозубой
зверюшкой, глупой защитницей нежного, розового. Хватит ходить с искусанными
руками, как ты считаешь?
Конечно, но что будет потом, когда ты приручишь ее, и собачонка
перестанет царапать вездесущие пальцы, молча впиваться в твое запястье?
Будут закрытые глаза и перепутанные губы. То же, что и всегда.
Всегда пахнет земляникой и белыми бабочками бесконечного уединения. Еще
никогда серый лоб соглядатая не качался так близко отраженьем мертвой луны в
кислом омуте плацкартного купе.
Какие апрельские тезисы готовит он, без устали калеча бумагу волнистыми
линиями особого мнения?
А почему ты решила, что он парторг, может быть, педагог-новатор,
ведущий страстный творческий спор с молодым единомышленником-максималистом,
или сельский, и это возможно, ухо-горло-нос, взволнованный перспективами
безболезненного выдирания гланд, жертва лихого пера столичного спецкора
медицинской газеты?
И потом, подумай, там, где друг о друга трутся бутылки и
перешептываются сапоги, внизу, на германской клеенке полки, что он может
увидеть, воюя с буквами, пытая предложения и приговаривая абзацы?
Он слышит. Слышит редкой шерстью волос, совком носа и сырниками щек.
Резина воздуха попискивает и поскрипывает от патологического напряжения его
слуховых рецептеров. Ты разве не чувствуешь затылком, спиной, всем телом?
Спиной я чувствую твою руку, ладошку-путешественницу, которой неведомы
страхи маленькой хорошистки с пропеллером симметричных косичек. Учись у
собственных пальцев, теплых и вездесущих, самостоятельности и независимости.
Просто сконцентрируйся вся в круглых костяшках и мягких подушечках.
Глупыш, это всего лишь инстинкт гнусной собственницы, лягухи, что на
верхней полке черноту ночи бодающего пассажирского поезда затаилась в
обнимку со стрелой из княжеского колчана. Или, быть может, ты хочешь упасть,
оказаться внизу, где через холстину баулов незнакомых людей тяжело дышат
несвежие, спрессованные спешкой вещи?
Конечно, хочу! Я просто мечтаю измять, неказистой гармошкой морщин
лишить актуальности пыльный крахмал известий, литературки или за рубежом,
пусть прибор самопишущий выпадет наконец из рук умножающего горе бессонницы
скорбью познания.
- Товарищ доцент, - скажу я ему, сползая с пластикового стола, - я вам
сочувствую, но усы подрисовывать в полночь героям труда, вешать очки на
знатных доярок и пионерам лепить биологически неоправданные рога вредно и
глупо. Вы можете испытать тот же душевный под®ем, но без ущерба для глаз,
обыграв в шахматы проводника, например. Слышите, он, вам подобно, лишенный
тепла и любви, мается, бедолага, в служебном отсеке, механически, без
вдохновения, даровой кипяток возмущает бесплатной казенной ложкой.
Чик, чик, чик.
Шелест и хруст, ветряная мельница толстых полос, быстрый промельк
мелкого, едкого шрифта, ага, передовицу наконец пропахал, проработал,
разложил по полочкам, тесемочки завязал, подписал, ура, переходит теперь к
сообщениям с мест.
Это не кончится никогда. Сашенька, милый, давай не будем больше мучать
друг друга, покорены все пуговицы и крючки, все тайны этой безбрежной
равнины железнодорожной ночи открыты, узнаны нами, все, кроме одной,
главной, но она вечна и изведанное сегодня, станет неизведанным завтра.
Лучше уснем. Тисков и клещей не размыкая, отвалим. Пусть столбик
спятившей ртути на волнах рессорного сна градус за градусом скатится к
общепринятым для дальней дороги тридцати шести и шести.
Но я не хочу, не хочу, не хочу...
А ты захоти, мой мальчик хороший, назло пропагандисту и агитатору,
извергу, мучителю безвредных буковок-паучков и общеполезных червячков -
больших и малых знаков препинания.
Это так просто, надо лишь только представить себе город, в котором мы
завтра в полдень сойдем на перрон, желудевый, вишневый, совсем не похожий на
наши с тобой картофельные и кедровые. Там все гнило и пьяно, но птицы
дозором не на трубах и лестницах-клетках бездушных опор линий
высоковольтных, а на шпилях и маковках, башнях и стенах.
Вороны, беее, нашла кого вспоминать.
Ладно тебе, ведь мы же уже плывем на белой посудине с квадратными
окнами палуб-веранд, и беспокойный гнус водяной - пузыри, гребешки, пена и
брызги - роятся, играют за круглой кормой, собираются на шорох винтов и
светятся, светятся, светятся ночью и днем, ночью и днем, ночью и днем.
Прохлада и чистота утреннего пустого купе, голые полки, блестящий
пластик вагонных стен и никого. Ночного монаха, четками петита, нонпарелью
молитвы отгонявшего дьявольский образ греха, пуще смерти боявшегося тебя и
меня, нас, обнявшихся бестий, приняла в свое лоно праведная, непорочная
станция зари.
Лишь сизый почтовый голубь смятой газеты, весь в перышках фиолетовых
линий, зигзагов, крестиков и кружков, остался лежать на непомерно длинном
белом столе.
Олечка, Оля, ау, просыпайся скорей. Телеграмма!
