Религия
Антоний, Митрополит Сурожский. - Без записок
Скачать Антоний, Митрополит Сурожский. - Без записок
- Были у вас какие-нибудь гувернеры?
- В Персии была русская няня на первых порах; потом был период,
примерно с 1918 по 1920 год, когда никого не было - бабушка, мама; были
разные персы, которые научили ездить верхом на осле и подобным вещам. Из
культурной жизни ничего не могу сказать, потому что не помню, в общем,
ничего. Было блаженное время - в школу не ходил, ничему меня не учили,
"развивали", как бабушка говорила. Бабушка у меня была замечательная; она
страшно много мне вслух читала, так что я не по возрасту много "читал" в
первые годы: "Жизнь животных" Брема, три-четыре тома, все детские книги -
можете сами себе представить. Бабушка могла читать часами и часами, а я мог
слушать часами и часами. Я лежал на животе, рисовал или просто сидел и
слушал. И она умела читать; во-первых, она читала красиво и хорошо,
во-вторых, она умела сделать паузу в те моменты, когда надо было дать время
как-то реагировать; периодически она переставала читать, мы ходили гулять, и
она затевала разговоры, о чем мы читали: нравственные оценки, чтобы это
дошло до меня не как развлечение, а как вклад, и это было очень ценно, я
думаю.
В 1920 году мы начали двигаться из Персии вон: перемена правительства,
передача посольства и т. д. Отец остался, а мать, бабушка и я, мы пустились
в дорогу куда-то на запад. У нас был дипломатический паспорт на Англию, куда
мы так никогда и не доехали; вернее, доехали, но уже значительно позже, в
1949 году. И вот отчасти верхом, отчасти в коляске проехали по северу Персии
глубокой зимой, под конвоем разбойников, потому что это было самое верное
дело. В Персии в то время можно было ездить под двумя конвоями: или
разбойников, или персидских солдат. И самое неверное дело был конвой
персидских солдат, потому что они непременно вас ограбят, но вы на них
жаловаться не можете: как же так? мы же их и не думали грабить! мы же их
защищали! кто-то на них напал, но мы не знаем, наверное, переодетые!.. Если
показывались разбойники, конвой сразу исчезал: зачем же солдаты будут
драться, рисковать жизнью, чтобы их еще самих ограбили? А с разбойниками
было гораздо вернее: они либо охраняли вас, либо просто грабили.
Ну вот, под конвоем разбойников мы и проехали весь север Персии,
перевалили через Курдистан. Сели на баржу, проехали мимо земного рая: еще до
этой войны там показывали земной рай и дерево Добра и Зла -- там, где Тигр и
Евфрат соединяются. Это замечательная картина: Евфрат широкий, синий, а Тигр
быстрый, и воды его красные, и он врезается в Евфрат, и несколько сот метров
еще видно в синих водах Евфрата струю красных вод Тигра... И вот там
довольно большая поляна в темном лесу и посреди поляны огражденное
решеточкой маленькое иссохшее деревце: вы же понимаете, что оно, конечно,
высохло с тех пор... Оно все увешано маленькими тряпочками: на Востоке в то
время, не знаю, как теперь, когда вы проходили мимо какого-нибудь
святого места, то отрывали лоскут одежды и привешивали к дереву или к кусту
или, если нельзя было это сделать, клали камень, и получались такие груды. И
тем это деревце стояло; оно чуть не потерпело крушение, потому что во время
второй мировой войны американские солдаты его вырыли, погрузили на джип и
собирались уже везти в Америку: дерево Добра и Зла. -- это же куда
интереснее, чем перевезти какой-нибудь готический собор, все-таки гораздо
старее. И местное население их окружило и не дало джипу двигаться, пока
командование не было предупреждено и их не заставили врыть обратно дерево
Добра и Зла. Так что оно еще, вероятно, там и стоит...
В этот период я в первый и в последний раз курил. На пути было
удивительно голодно и еще более, может быть, скучно, и я все ныл, чтобы мне
что-нибудь дали съесть, чтобы скоротать время. А есть было нечего, и моя
мать пробовала отвлечь мое внимание папиросой. В течение недели я пробовал
курить, пососал одну папиросу, пососал другую, пососал третью, но понял, что
папироса - это чистый обман, что это не пища и не развлечение, и на этом
кончилась моя карьера курильщика. Потом тоже не курил, но совсем не из
добродетельных соображений, а мне говорили, что вот закуришь, как все, а я
не хотел быть как все; после говорили, что когда попадешь в анатомический
театр, закуришь, потому что иначе никто не выдерживает, и я решил - умру, но
не закурю; говорили, что когда попаду в армию, закурю, но так и не закурил.
Так мы доехали до Басры, и так как в то время в океане были мины, то
самый короткий путь на запад был от Басры в Индию, и мы проехали на восток,
к Индии; там прожили с месяц, и единственное, что я помню, это красный цвет
бомбейских зданий, это высокие башни, куда персы складывают своих усопших,
чтобы их хищные птицы съели, и целые стаи орлов и других хищных птиц,
которые кружили вокруг этих башен; это единственное воспоминание, которое у
меня осталось, кроме еле выносимой жары.
А затем нас отправили в Англию, и тут я был полон надежд, которые, к
сожалению, не оправдались. Нас посадили на корабль, предупредив, что он
настолько обветшал, что, если будет буря, непременно потерпит крушение. А я
начитался "Робинзона Крузо" и всяких интересных вещей и, конечно, мечтал о
буре. Кроме того, капитан был полон воображения, если не разума, и решил,
что всем членам семьи зараз погибать не надо, и поэтому маму приписал к
одной спасательной лодке, бабушку - к другой, меня - к третьей, чтобы хоть
один из нас выжил, если будем погибать. Мама очень несочувственно относилась
к мысли о кораблекрушении, и я никак не мог понять, как она может быть такой
неромантичной.
Ну, в общем, двадцать три дня мы плыли из Бомбея до Гибралтара, а в
Гибралтаре так и стали: корабль решил никогда больше не двигаться никуда. И
нас высадили, причем большую часть багажа мы получили, но один большой
деревянный ящик уплыл, то есть был перевезен в Англию, и мы получили его
очень много лет спустя; англичане нас где-то отыскали и заставили уплатить
фунт стерлингов за хранение. Это было громадное событие, потому что это был
один из тех ящиков, куда в последнюю минуту вы сбрасываете все то, что в
последнюю минуту вы не можете оставить. Сначала мы разумно упаковали то, что
нужно было, потом -- что можно было, и оставили то, что никак уже
нельзя было взять, а в последнюю минуту - сердце не камень, и
в этот ящик попали самые, конечно, драгоценные вещи, то есть такие, которые
меня как мальчика потом интересовали в тысячу раз больше, чем
теплое белье или полезные башмаки. Но это случилось уже позже.
И вот мы пропутешествовали через Испанию, и единственное мое
воспоминание об Испании - это Кордова и мечеть. Я ее не помню глазами, но
помню впечатление какой-то дух захватывающей красоты и тишины. Затем север
Испании: дикий, сухой, каменистый и который так хорошо объясняет испанский
характер.
Затем попали в Париж, и там я сделал еще два открытия. Во-первых, в
первый раз в жизни я обнаружил электричество - что оно вообще существует; мы
куда-то въехали, было темно, и я остановился и сказал: надо лампу зажечь.
Мама сказала: нет, можно зажечь электричество. Я вообще не понимал, что это,
и вдруг услышал: чик - и стало светло. Это было большим событием; знаете, в
позднейших поколениях этого не понять, потому что с этим рождаются; но тогда
это было такое непонятное явление, что может вдруг появиться свет, вдруг
погаснуть, что не надо заправлять лампу, что она не коптит, что не надо
чистить стекла -- целый мир вещей исчез...
А второе, что я открыл, это что есть люди, которых на улице давить
нельзя. Потому что в Персии было так: по улице мчится или всадник или
коляска, и всякий пешеход спасает свою жизнь, кидаясь к стене; если ты
недостаточно быстро кинулся, тебя кнутом огреют, а если не кинешься - тебя
опрокинут: сам виноват, чего лезешь под ноги лошади! И вот мы ехали,
по-моему, в первый день с вокзала на такси по Елисейским полям, то есть по
громадной улице, - тогда почти не было автомобилей, все было очень открыто,
не было никаких магазинов вдоль улицы, это было очень красиво, - и вдруг я
вижу: посреди улицы стоит человек и никуда не кидается, просто стоит как
вкопанный, и коляски, автомобили вот так проходят. Я схватил маму за руку,
говорю: мама! его надо спасти! мы ведь тоже были на машине, могли
остановиться и сказать: скорей, скорей влезай, спасем! И вот мама мне
сказала: нет, это городовой. Ну так что же, что он городовой?! Мама говорит:
городового нельзя давить... Я подумал: это же чудо! Если стать городовым, то
можно на всю жизнь спастись от всех бед и несчастий! Со временем я несколько
переменил свои взгляды, но в этот момент я действительно переживал это как
дипломатический иммунитет; стоишь - и тебя не могут раздавить! Вы понимаете,
что это значит?! Вот это было второе большое событие в моей европейской
жизни.
Это все, что я тогда в Париже обнаружил. Потом мы поехали в Австрию -
все в поисках какой-нибудь работы для матери, - а в Австрии еще была жива
бабушкина старшая сестра, которая была замужем за австрийцем. Потом поехали
в северную Югославию, в область Загреба и Мари-бора. Там мы жили какое-то
время на ферме, мне было тогда лет семь, и я что-то подрабатывал, делая,
вероятно, никому не нужные какие-то работы. Затем снова вернулись в Австрию,
потому что в Югославии нечего было делать, и полтора года сидели в Вене.
И там мне пришлось пережить первые встречи с культурой: меня начали
учить писать и читать, и я этому поддавался очень неохотно. Я никак не мог
понять, зачем это мне нужно, когда можно спокойно сидеть и слушать, как
бабушка читает вслух - так гладко, хорошо, - зачем же еще что-то другое?
Один из родственников пытался меня вразумить, говоря: видишь, я хорошо
учился, теперь имею хорошую работу, хороший заработок, могу поддерживать
семью... Ну, я его только спросил: ты не мог бы делать это за двоих?
Так или иначе, в Вене я попал в школу и учился года полтора и отличился
в школе очень позорным образом - вообще школа мне не давалась в смысле чести
и славы. Меня водили как-то в зоологический сад, и, к несчастью, на
следующий день нам задали классную работу на тему "чем вы хотите быть в
жизни". И конечно, маленькие австрияки написали всякие добродетельные вещи:
один хотел быть инженером, другой доктором, третий еще чем-то; а я был так
вдохновлен тем, что видел накануне, что написал - даже с чудной, с моей
точки зрения, иллюстрацией - классную работу на тему: "Я хотел бы быть
обезьяной". На следующий день я пришел в школу с надеждой, что оценят мои
творческие дарования. И учитель вошел в класс и говорит: вот, мол, я получил
одну из ряда вон выдающуюся работу. "Встань!" Я встал - и тут мне был
разнос, что "действительно видно: русский варвар, дикарь, не мог ничего
найти лучшего чем возвращение в лоно природы" и т. д. и т. п.
Вот это основные события из школьной жизни там. А два года назад
(рассказ записан в 1973 году) я впервые снова попал в Вену и наговаривал
ленты для радио, и тот, кто делал запись, меня спросил, был ли я
когда-нибудь в Вене. "Да". - "А что вы тогда делали?" - "Я был в школе". --
"Где?" - "В такой-то". Оказалось, что мы одноклассники, после пятидесяти лет
встретились; ну конечно, друг друга не узнали, и дальше знакомство не пошло.
