Драма
Даниил Гранин. - Неизвестный человек
Скачать Даниил Гранин. - Неизвестный человек
Оттого, что Ильин не пугался, стоял руки в карманы, смотрел благодушно,
от этого Клячко кипел, задыхался, его вполне мог хватить удар. В другое
время Усанков бы сжалился, поднес бы старику воды, но тут и не двинулся.
Шевельнулась даже мыслишка: "И хорошо, чтобы удар". Но больше его занимало
то превращение, что на глазах происходило с Ильиным, он все более кого-то
напоминал, что-то раздражающе знакомое появилось в нем. Какая-то свобода и
решительность, и счастье этой свободы, как будто он только что получил и все
время опробывал движениями - хочу, улыбаюсь, хочу, суплюсь, лицевые мышцы не
напряжены, принимают то выражение, какое им нравится, не согласовывая с
предохранительным устройством, нет противного ощущения застывшего жира на
лице и этой постоянной готовности согласно кивнуть. А самое наибольшее
счастье - посреди разговора повернуться и уйти, просто так, свободный
человек, скучно стало слушать вашу ругань, Федор Федорович, ваши угрозы,
скучно, и вся недолга. Повернулся и вышел, как сейчас Ильин, а ты, Усанков,
стой и слушай, тебе деваться некуда, ты переминайся с ноги на ногу.
- Вернуть его! Ильин! - закричал Клячко, но вдруг опомнился, уставился
на Усанкова. - Он что, блаженный! А может, у него лапа появилась? На что он
надеется? Тебе небось известно. Взял и засветился, с чего это? Тут что-то не
то, а?
Разговаривать Клячко не умел, так чтобы на равных, слушать, отвечать;
он привык спрашивать и говорить. То есть сообщать и требовать. Он говорил -
его слушали, ему начальство говорило - он слушал. Так было на всех этажах и
всегда. С ним не разговаривали, и он не разговаривал.
Никакого разумного объяснения случившемуся Клячко найти не мог. И,
видно, Усанков, за которым он цепко следил, тоже подрастерялся. Ильин -
мужик осмотрительный, равнодушный, с чего он взвился? Ясно одно - за добро
не жди добра, старая эта истина хоть как-то утешала Клячко своей горечью,
она позволяла не щадить ни Ильина, ни Усанкова, никого не жалеть, тогда тебя
будут чтить и даже любить. С этим Ильиным, выходит, он обманулся. Пострадал.
Но это не было ошибкой. Он, Клячко, не совершал ошибок. Все, что он делал,
было правильно. Не он ошибся, а ошибся Ильин, поспешив высунуться. В
сущности, это он, Клячко, выманил Ильина своим предложением. Подсознательно
выманил, инстинктивно, потому что у Клячко безошибочный нюх.
- Как я его раскусил? Я ведь вас насквозь вижу, - объявил он Усанкову.
- Волки вы, хищники. Накидываетесь, как только учуете, эх вы... - От
сочувствия к себе слезы выступили у него на глазах. Зрелище было необычное.
- Ну что вы, Федор Федорович, это у Ильина какой-то срыв, какой он
хищник.
- Срыв?.. С ним что, бывает?
- В каком смысле?
- А ты мне рассказывал про этих... вчера... - как бы безразлично
напомнил Клячко.
Брови Усанкова поднялись, и лицо его остановилось.
- Господи, он похож на того... поручика, - пробормотал он и рванулся к
двери, но Клячко с неожиданной ловкостью опередил его, преградил дорогу...
Ильина он нашел у главного инженера. Усанков вошел без стука. Они
стояли у окна. Лицо, лоб у главного инженера были в красных пятнах.
- Кто там? Нельзя, - сказал Ильин.
Усанков не обратил на это внимания. Тогда Ильин подошел, взял его под
руку, вывел из кабинета. Они спустились вниз. Ильин посмотрел на часы.
- Мне в Спасскую церковь надо, - сказал он.
Усанков не удивился.
- Я тебя провожу.
Шли молча, быстро, через какие-то проходные дворы, разрытые проулки.
Две молодые цыганки закричали им со смехом: "Сергей, иди ко мне скорей!" По
бульвару шествовала процессия старух с собачками.
Усанков никогда не понимал этот город. Во всех остальных городах он
чувствовал себя столичным жителем, всюду царила провинциальность;
ленинградцы тоже при всем их гоноре плохо разбирались в движениях Власти, но
провинциальной жажды быть в курсе, все знать, приобщаться не было. Каким-то
образом они уберегли независимость.
Старинные дома, обшарпанные, в ржавых подтеках, сохраняли былую
красоту. Черты былого можно было заметить в балконных перилах, в кованом
узоре поломанных ворот, где-то под крышей выступали остатки герба,
облупленные львиные головы. Бывая в Ленинграде, Усанков ощущал какой-то
упрек. Вот и сейчас, шагая за Ильиным по площади к белому раскидистому
собору с зелеными куполами, отгороженному странной оградой из пушек и цепей,
он испытывал смутную виноватость перед этим городом, перед высокомерной его
красотой, недоступностью. В сущности, Усанков всегда оставался здесь чужим.
Нигде не был чужим, а здесь был, здесь ощущал себя деревенщиной.
