Драма
Владимир Маканин - Где сходилось небо с холмами
Скачать Владимир Маканин - Где сходилось небо с холмами
6
Башилов приболел, и чувство вины достало его снова. Он тогда отравился
в ресторане вареными раками, жестоко промучился, но, хотя рвоты и тошноты
остались наконец позади, Башилов был все еще плох и лежал в постели при
подскакивающей внезапно температуре. Остаточная интоксикация преследовала
приступами: слышались ночные шаги, то вдруг собачий лай. К ночи обрушивался
жар,
а жизнь казалась малонадежной, висящей на волоске. И Башилов вновь
решил, что виноват перед поселком. И что он лишь играл в прятки с совестью,
но не спрятался. Опыт не утешал своей общно-стью, и рискованная мысль, что
композиторы прошлого так же черпали и так же истощали лоно, не облегчала
ноши. А счет продолжался, счет давил, и как же было оплачивать, если из
собственно сочиненных Башиловым первой и второй частей нового квартета
песенники не взяли ни ноты - хитрецы, какой нюх! Зато из энергической
финальной темы, что в третьей части, разными и незнакомыми Башилову людьми
были сработаны искристые жизнерадостные песни, одна за одной, не менее семи
штук; песни были талантливы, нравились, и уже год за годом вся эта веселуха
звучала с эстрады, по радио - и возвратным обычным путем - глушила и
добивала поселковскую стихию музыки. Из угла надвигалась картина-сюр.
Песенники были теперь единым и многоголовым живым существом - головы их
раскачивались, пели гаммы, а ночь тянулась как бесконечная. Башилов мучился.
Жар не покидал.
Он не понимал, где он; думал, что он в поезде и что едет туда, в
поселок,- больной, он подыма-лся с постели и в темноте пытался подойти к
окну. Он пошатывался. От жара шум в голове уплот-нялся в тихое постукивание
и возникал стук колес,- темень за окном походила на ту темень, что за
вагонными окнами, когда поздней ночью раздергиваешь белые занавески, а поезд
на полном ходу.
Среди ночи, перемежаясь с мыслями о смерти, зародилось подозрение, что
он в долгу перед людьми поселка: он взял общее, взял и, значит, надо
вернуть. Но как? Возможно, что в самых разных возвратных движениях
художников, в том числе и в толстовском опрощении и возврате к земле, тоже
была тягучая нота задолженности, был долг, за которым скрыта боль. Он едва
не задохнулся от откровения. Такая мысль не должна была приходить к нему.
Музыка слишком автономна, и всякая острая мысль уже и рождается вместе и
заодно с другой мыслью, уравновешивающей, смягчающей первую. Так что он,
музыкант, захвачен именно от внезапности, он болен, он горит. Башилову вдруг
показалось, что он поступит очень верно, если поедет в Аварийный и разыщет
там мальчиков и девочек с музыкальным слухом, с возможностями развиваться.
Сознание оживилось: чтобы заниматься с детьми, он несколько раз в году
будет приезжать к ним, а в его отсутствие в Аварийном, хотя бы помалу, с
ними будет заниматься бабка Алина - бабка Чукреева, у нее такой слух! Горы
будут стоять, а трава взбираться на горы. Башилов встрепенулся, он даже и
сел в постели. Ведь у бабки и слух, и песни, и закваска старинного
многоголосия - вот и недостающее звено, что сцепит его умозрительную
совестливую идею с реальностью, бабка Алина, она! - можно ее уговорить,
убедить, упросить, можно в конце концов привезти ей подарков... Башилов
лежал в жару, потел, лихорадочно говорил, все более и более обогащая замысел
подробностями.
- ...Я хотел бы,- объяснял он жене Любе,- чтобы там жили своей обычной
жизнью и плюс - занимались старым многоголосием. Пусть поют с детства. Даже
и небольшого детского хора будет достаточно. Поселок невелик - возникнет
микроклимат... Люба! Они бы подрастали и пели бы, как пели из века в век...
- Конечно,- говорила жена Люба.
- А бок о бок с поющими детьми жили бы взрослые.
- Конечно.
- Я должен вернуть долг поселку - ты слышишь?
- Конечно,- говорила жена Люба возле его постели, ночью. Она понимала,
что он болен, что он в жару и что мысли его поправятся, как только
поправится он сам. Стоило ли сейчас перечить? Да и пусть бы в конце концов
он съездил в поселок. После такой поездки Башилов возвращался невесе-лый,
огорченный, даже и потерянный, но, видно, раз в десять лет эта поездка, эта
огорченность и эта потерянность были ему необходимы. Люба была умная
женщина. Люба была умная жена. Она понимала, что, если муж хочет куда-то
уехать, пусть едет,- главное, чтобы он там не простудился.
Выздоровев, Башилов едва дождался лета - наиболее благоприятного
времени для поездки.
Хотелось побыстрее, и оттого ехал он невыносимо долго, дважды ночуя в
мотелях и почитывая перед сном беллетристические книги, какие обычно читал в
поездках. Но и читалось плохо. Когда же он пересек Волгу у Сызрани и
впрямую, километр за километром, стал приближаться к Уральским горам, он и
вовсе занервничал.
Дороги стали неважные, мотель Башилов уже не искал, ночевал в машине, а
скапливающееся недовольство вдруг оборачивалось вновь против самого себя. Он
все повторял, что едет туда слишком поздно.
Когда болел, думалось легко. Зато теперь, за рулем, Башилову казалось,
что в машине он едет напрасно и что надо было ему, пожалуй, приехать простым
смертным, в поезде, и чтобы добирался он до поселка пеш и прост, усталый
человек, а не турист, чтобы плечи устали, ноги устали, чаю хочется, человек,
отчего и пыль на нем человеческая - не туристская пыль. Он нервничал. Уже в
пути был знак, Башилова остро покалывало предчувствие неудачи: вдруг
исчезали слова, так правильно, так честно, так совестливо заготовленные.
Была отвратительная минута, когда он уже предвидел, как пройдет эти три
дома, что буквой П, как отправится к гаражам и выйдет наконец на разговор с
внучатым племянником Чукреевых и как тот напрочь его не поймет, даже и
вскрикнет:
?Детей в хор?! Еще чего!?
Башилов переспросит - разве плохо детям учиться музыке?
?А зачем?? - в свою очередь переспросит тот, и так легко, так быстро
все кончится - и слова распадутся. И подтвердится, что Башилов в ту ночь
приболел, был в жару, а планы строил как бы воздушные и возрасту своему не
соответствующие. Он даже обиду предвидел, когда в довершение внучатый племяш
Чукреевых вдруг посмотрит на Башилова вприщур, как на хитрого человечка из
столицы, который неясно, каким образом, но конечно же хочет обделать дельце
и нагреть на том свои тонкие музыкальные руки.
Однако дорога - это дорога, и, когда Башилов ехал туда, еще только
подбираясь к Уралу, был и другой знак, была замечательная минута:
придерживая руль, он катил не по асфальту, а утопая в белой пыли, в той
самой, в которой когда-то тащились первобытные полуторки, а еще прежде возы,
и, быть может, прапрадед Башилова заигрывал с его прапрабабкой, перекликаясь
на медленно ползущих высоких возах, а пыль внизу клубилась. Отклик на
прошлое открылил. И сам собой пустился Башилов в представления, обычные,
когда человеку за пятьдесят и когда, пройдя зенит, собствен-ное ?я?
мало-помалу растворяется во всеобщей людской судьбе, а горечь неизбежной
смерти исчезает. Сбавив скорость, он прищурил глаза, минута была прекрасной:
ему удалось представить на изгибе дороги те высокие возы, женщин в белых
платках и даже торчащие вилы с отполированны-ми светлыми черенками. Он
увидел жаркий-жаркий полдень, и шмелей, гудящих над возами, и прапрабабку,
лузгающую неторопливо семечки. Композитор сладостно млел, мягко держа руль и
правя по пыльной дороге.
Столов не было; на их месте в земле торчали остатки опорных столбиков,
гнилых, не достававших Башилову и до колена. От скамей тоже осталось мало:
из шести уцелела одна, при том что была полуповалена и одним концом лежала
прямо на земле. Был и бурьян. Клены вконец состарились. Башилов стоял около
и курил.
Когда, пересекая междомье, незнакомые две женщины вышли развешивать
белье, одна из них прошла мимо и совсем близко от Башилова - он не
удержался, он поздоровался и спросил, дома ли сейчас бабка Алина, то бишь
бабка Чукреева.
- Кто это? - женщина не знала. Расспросив и сколько-то подумав, она
припомнила, что бабка Алина уже пять лет как померла; она помедлила и
припомнила больше - бабка померла, но дед еще жив, дед еще и на завод ходит,
помогает. Сейчас он с вахтой... И только тут женщина поинте-ресовалась, с
кем она говорит. ?Я здесь вырос...? - и Башилов коротко рассказал о себе, но
женщи-на была из приехавших в поселок всего только двадцать лет назад, из
давно уж прижившихся здесь, однако же не из старожилов: Башилова она не
знала, не помнила. Так, слышала что-то. Она подняла таз с бельем. Она не
пригласила Башилова выпить чаю, не пригласила и просто посидеть под крышей.
Она только повторила, что старик Чукреев скоро придет вместе с вахтой.
- Спасибо,- сказал Башилов.
Здесь встал бурьян, а основная тропа шла по междомью стороной - на
расстоянии, и старика Чукреева он признал лишь потому, что ждал; дед
отпустил белую бороду. Вахта прошла - Чукреев шел среди последних; Башилов
окликнул:
- Семен Иванович...
Башилов назвался, и совершенно неожиданно дед Чукреев, подвижный и весь
живой, сразу сказал - да, да, Георгий, замечательно, что приехал, конечно,
помню, видишь, какая у старика память! И добавил: сейчас, мол, заводскую
грязь смою слегка да и спущусь - поговорим!.. И как-то странно, как-то
слишком легко и быстро узнал он Башилова - может, не узнал? Он назвал имя
Башилова с той легкостью, с какой называют, расставшись вчера или позавчера.
Башилов сидел и ждал в некотором недоумении; он ждал недолго: уже через
три-четыре минуты тот появился вновь.
Дед присел на корточки, а приезжий композитор сидел на том самом
обломке единственной скамьи; когда же Башилов предложил сигарету, старый
Чукряй легко ответил, что курит свои, нет-нет, он всегда свои - и правда,
вынул сигареты. И задымил.
- Может, заночевать надо? - спросил почти сразу Чукреев. - И
пожалуйста! Хозяйка у меня померла, места много.
- Я посплю в машине: привычный...
Отчасти Башилов уже заколебался, спать ли в машине (улыбнулся: вспомнил
беленую комнатушку, где спал в детстве).
- Как хочешь,- продолжал старик Чукреев. - А то - пожалуйста. И беру я
по-божески: полтинник.
- Полтинник? - Башилов поднял глаза.
- Да. В городе-то рупь за койку берут. - Он цепко и просто смотрел на
композитора.
Башилов даже рассмеялся, фыркнул - да узнад ли ты меня толком, дедуля,
а я ведь Башилов, Жора Башилов...
- Ну правильно,- живо согласился дед Чукреев,- я и подумал, может,
Георгий заночевать захочет.
Башилов медленно и как бы размышляя произнес:
- Я жил здесь когда-то. Я рос здесь когда-то.
На что дед Чукреев покачал головой:
- А это все равно.
И повторил: полтинник за ночь - это по-божески...
Докурив, дед выбросил окурок и ушел. Нет, это было удивительно, как
быстро он ушел, такой шустрый, улыбчивый, такой деловой старик. Башилов не
рассердился. Башилов тоже теперь улыбался - и удивленной, и прощающей
улыбкой. Башилов продолжал сидеть на обломке скамьи; дед выкурил сигарету
куда быстрее его.
Возможно, дед Чукреев все же счел, что слишком сухо переговорил и
расстался с тем самым Жоркой Башиловым, которого когда-то порол крапивой.
Дед высунулся из окна и крикнул:
- Если чего надо, к внучатому сходи!.. Он там - у сарайчиков!
Крикнул и исчез. А Жорка Башилов, которому было за пятьдесят и который
уже был сильно сед, сидел и курил. Было тепло. Несколько мелких облаков не
портили высокого неба.
Внучатый - значило внучатый племяш, племянник. Башилов пытался
вспомнить лицо или хотя бы вычислить, кто бы это мог быть, но память ничего
не сохранила. Докурив, Башилов отправился к сараям,- сараи с некоторым даже
размахом были переоборудованы в гаражи, народ был там. Стояли там три,
кажется, машины, мотоциклы с колясками - намечалась и стоянка. Все это было
отчетливо видно на солнце. ?Разжился аварийщик!? - подумал Башилов не без
местнической гордости. Но приостановился. Неудачная минута могла обернуться
неудачей всего замысла. Предчувствие кольнуло, но ведь есть встречи, которые
зреют задолго и которые не обойти; и более того, понять которые можно только
в том случае, если идешь на их поводу до конца.
Мужчина был лет тридцати или побольше, и, разумеется, Башилова он не
знал. Крепкий, ладный, он возился с мотоциклом: правил помятое колесо, а то
вдруг склонялся над мотором, который обдавал все вокруг резкими звуками и
едким белесым выхлопным дымом. Сначала Баши-лов деликатно постоял в стороне.
Потом сел на бревно: наблюдал.
Молодой мужчина как раз закурил, и Башилов, уняв некоторое волнение,
подсел к нему ближе, прикурил, после чего неторопливо и как бы даже
меланхолично стал рассказывать, что он, Башилов, здесь жил и бегал
мальчишкой, но что теперь он музыкант, что вспомнил о родном поселке и вот
приехал.
- Хорошо-о,- уважительно сказал внучатый. - Родные места посетить
хорошо. - Он глянул на свой мотоцикл; не продолжить ли работу. Он
поддакивал, он кивал, но при всем том в поддаки-вающей интонации голоса
что-то настораживало, да и взгляд его был отнюдь не меланхоличный: мол,
знаю, что приехать в родные места хорошо и приятно, но на самом-то деле - ты
и правда за этим и с этим сюда приехал?
- Я ведь музыкант...
- Так, так,- поддакивал тот.
- Я музыкант,- повторил Башилов и, уже нацеливаясь в суть, заговорил о
музыке, о песнях, которые здесь пели, когда он, Башилов, был мальчиком. И
ведь как пели, и ведь он тоже с ними пел, маленький мальчик. Волнение
прорвалось - он заговорил быстро, он рассказал о длинных доща-тых столах, о
старинных распевах. Отсюда смотреть - дома были как прежние! Возможно, он
слишком увлекся.
Сначала внучатый племянник прислушивался, нечасто, но с вниманием
поддакивал и кивал. Но вот он заскучал, завял и, скосив глаза, смотрел на
красный рейсовый автобус, что подходил все ближе и в полста шагах от них
затормозил возле крытой остановки. Из автобуса выходили люди с покупками:
они несли в руках коробки с обувью, свертки, авоськи, где просвечивали
апельсины, о которых в поселке раньше и слыхом не слыхивали,- да ведь и
автобуса рейсового не было. Башилов не спешил судить относительную сытость:
было бы слишком просто. Автобус развернулся и ушел. Люди проходили мимо, и с
некоторыми из них внучатый племянник Чукреева перекинулся ленивым
приветственным словцом.
Дождавшись внимания, Башилов продолжил:
- С музыкой в поселке сейчас плохо, совсем плохо. Не поют ведь...
- Как не поют?
- Не поют.
И Башилов пояснил, что он вовсе не упрекает. Более того: он готов
говорить о своей вине, именно о своей, которую можно понимать и означить
хотя бы как вину отсутствия, вину неучастия,- он сглотнул ком; он пересилил
трудную паузу и, подступая с другой стороны, завершая, заговорил наконец о
том, что в поселке растут дети, что дети к музыке чутки и что детский хор
мог бы стать искуплением его, башиловского, долга. Если хотите, искуплением
его вины, вины невольной, ибо если художник и высасывает соки из почвенного
пласта, то явление это широкое и общее и нельзя процесс ставить в вину
одному, отдельному человеку. Башилов от волнения говорил сбивчиво. Он
повторил про хор. И возможно, именно тут, уставший от накручиваемых и
наполовину непонятных словесов, внучатый племянник воскликнул:
- Детей?.. В хор?
И засмеялся.
К их необычному разговору мало-помалу прислушивались тем временем
другие аварийщики; они ремонтировали кто мотоцикл, кто машину или просто
возились в гараже. Они вылезли поближе. Был общий перекур. И как же дружно
все засмеялись, когда внучатый племяш подмигнул, а потом сострил, что
приезжий, мол, несомненно человек умный и потому не только детей, но,
кажется, и старух поселков-ских надеется заманить, а то и загнать в хор. Они
смеялись, а Башилов припомнил, как, подъезжая
сюда увидел кусты шиповника и как решил было, опрощаясь спрятать там, в
колких кустах, машину, а с ней и свой туризм, и чтобы пришел он к ним пеш и
прост. Они смеялись, и им было неважно, пришел он или приехал. Они не
понимали, о чем он говорит. А синее небо было недвижно. Ни облачка.
Отсмеявшись и перекурив, они вновь влезли в сарайки-гаражи. ?Дай мне насос?.
- ?Да потерпи. Самому пока нужен!..? Голоса смолкали, и только слышались в
голубом воздухе удары металла о металл. Внучатый племяш орудовал гаечным
ключом, ловко и намертво затягивая коробку на мотоцикле. Он работал. Он
насвистывал. Башилов все еще сидел на том бревне - в двух шагах от него.
Неудача замысла была очевидна, но не затеять разговор вновь Башилов уже
не мог: слова из него вышли, видно, не все, и, давно заготовленные, эти
слова изнутри теперь давили. И уже не без настырности Башилов сказал: если
бы, мол, кто-то захотел своего сына или дочку нацелить в музыку, он,
Башилов, всегда к услугам, хотя бы и завтра,- он готов заниматься.
Внучатый насвистывать перестал.
- Я бы приезжал часто,- настаивал Башилов,- я бы с радостью стал
заниматься с ними, да, да, конечно, бесплатно.
Внучатый оглянулся на приезжего с вновь нарастающим подозрением:
- Чушь какую-то, дядя, городишь! Зачем это я в музыку отдам своего
мальчика? Может, у него к музыке ничего - ни слуха, ни голоса...
- Но ведь в провинции так любят учить детей музыке.
- Ну уж нет!
Башилов настаивал:
- И дети учиться любят.
Внучатый усмехнулся, и вот тут его, внучатого, словно бы осенило, он
вскрикнул:
- ?Музыка?, ?музыка?... без конца талдычишь - заладил ты, дядя, одно и
то же!
И уверенной, несомневающейся рукой он включил транзистор - а вот, мол,
тебе и музыка.
Было как в кино, как в грубом плохом фильме, где двое в полном
соответствии с заданностью выясняют отношения, два философа в обычных
неброских пиджаках. Тот, что гремел гаечным ключом, сказал: ?Музыка?,
?музыка? - заладил одно и то же!? - сказал и потянулся рукой, чтобы включить
под открытым небом транзистор, так что транзистор нашелся и именно здесь
оказался очень кстати: возле сараев. Но так и было: транзисторный приемник
находился внутри мотоцикла, который внучатый чинил, и вот, как в грубом
кино, в кинухе, где выяснение отношений, внучатый племянник протянул
мозолистую руку и включил. И попал. И бархатистые звуки виолончели полились
тоже как по заказу, не о погоде и не футбол, а виолончель,
соната-арпеджионе, соната для друга с его несуществующим инструментом, чтобы
сочинить, а потом умереть. Здесь горы переходили в степь. Среди белых
метелок ковыля тем прекраснее зазвучал Шуберт, и щемящее жало мелодии
вонзалось в перепонки ушей тем больнее, чем слаще. Но совпадение стало
совсем полным. Внучатый вновь защелкал переключателем, как щелкают своим
ключом в замке, открывая, а то и распахивая богатства. Он щелкнул, и на
четвертой программе, в разделе современной музыки, зазвучал квартет Г.
Башилова. Композитор несколько онемел, заслышав собственные такты. Вот
теперь ответ состоялся.
- Вот музыка! Сколько хочешь музыки!.. С этим именно оттенком он и
щелкнул переключателем - у нас, мол, все здесь есть, все имеем. И добавил:
- А через полчаса по ?Маяку? покрасивее будет: песни!
Ответив заезжему гостю, так сказать, по высшему счету, внучатый племяш
перешел в область психологии. Он неожиданно потемнел лицом и, вдруг
озлившись, направил шаги к Башилову,- композитор никак не ожидал этого.
Нет, подойдя к создателю камерной музыки вплотную, он не взял его за
грудки, как сделал бы представитель поселка, скажем, в том плохом кино, в
кинухе,- нет, он выражал лишь свое и личное мнение. Он только надвинулся и
сказал грубо:
- Чего тебе надо?
Башилов молчал; не лезь к нам, занимайся сам своей музыкой - вот что
было в потемневшем лице и в глазах внучатого племянника Чукреевых.
Внучатый племянник надвинулся еще и добавил:
- Вали отсюда!
И Башилов пошел, именно пошел отсюда. Башилов был так неожиданно
обижен, сражен, оскорблен, возмущен - он онемел. Он встал, но ведь, встав,
надо куда-то идти, и вот он шел, шел, шел, сначала прямо, а потом к тому
пригорку, за которым уже не было гор, а только ровный ковыль. Он шел твердо,
а земля покачивалась. Звенел жаворонок. Не в том было дело, что перевалило
Башилову за пятьдесят и сравнительно был он по-композиторски хил, в то время
как тот, тридцатилетний, гляделся как молодой бык, был молод, крепок и с
кулаками,- дело было в обиде. Тот крикнул - и Башилов пошел. И шаги его сухо
шуршали. Он был настолько обижен, что забыл, что тут его детство, что тут
его родина и что тут его мать-отец. (И что он тоже вправе сказать тому: вали
отсюда!.. Эти и всякие другие правильные слова придут к нему позже. А сейчас
изящное строение Башилова продолжало рассыпаться, обваливались потол-ки,
рушились стены, раскачивались и падали колонны.) Он шел степью и вновь
спрашивал жалким своим голосом, особенно жалким, когда голос воспроизведен
уже в памяти: ?Разве плохо детям учиться музы-ке?? - ?А зачем?? - в свою
очередь, переспрашивал тот и вновь смеялся, откровенно так смеялся, и вся
сцена длилась вновь, так как Башилов по инерции всех просящих не уходил
сразу, а продолжал о бабке Чукреевой, о бабке Алине, жаль, мол, что нет ее в
живых. Он хоть как-то хотел продлить выдыхавший-ся разговор, а племянник не
без ядовитости крикнул:
- Вот тут приехал из Москвы больно хитрый мужик - он хочет из наших
старух хор сделать! - И все засмеялись, это была уже насмешка, передергивал
племяш! Сценка в памяти длилась, и чем больнее, тем дольше длилась она возле
тех сарайчиков, сараев, сараюшек, переоборудованных в гаражи, где все уже
бросили чинить свои мотоциклы с колясками, прервались, вылезли на солнце.
Краснолицые от загара, они покуривали и посмеивались; они смотрели на
совершенно чужого им человека, притащивше-гося в самую жару, и непонятно
зачем, но уж конечно не от большого ума.
Он шел долго; ходьба не уняла боль.
Вероятно, Башилов не заметил, как повернул. Скругляя ковыльное
пространство и помалу поворачивая, он уже возвращался; он только тогда
сообразил, что идет вдоль заводской невысокой ограды, когда вдруг услышал
тонкий, все нарастающий звук. Звук он узнал сразу. Раздался небольшой взрыв,
затем взрывок посильнее. Фиу-фиу-фиу-фиу-фиу.
Звук нарастал; жаркая и знакомая с детства волна обволакивала
окрестность, но Башилов не побежал, хотя ничего зазорного не было ни в
страхе в предпожарную минуту, ни в бегстве прочь от заводской стены. Внятно
слышался треск огня. Сверху хлестануло песком, затем упал лист фанеры,
большой, квадратный, взлетевший на волне горячего воздуха. Пылающий с углов,
спланировав, лист упал в трех шагах от Башилова, а уж затем грохнулась в
шаге доска. И согрела вдруг мысль, что вот сейчас его, обобравшего
поселковское пение, поселок же и убьет. Какой финал! И можно ли сердиться на
эту череду взрывов снизу, как можно ли сердиться на ярость обобранных? Не
здесь ли та сжатость, формульность упорно повторяющейся мелодической фразы,
когда попевки сливаются с нагнетательными возможностями ритмического
остинато? Башилов не хотел отчаяния. Его, музыканта, сейчас убьет рваным ли
обломком трубы или взлетевшей доской в висок - он брыкнется на землю, на
траву в пыль, суча ногами, и в ту же секунду, в тот же самый миг поселок
незаметно и сам собой обретет вновь музыку. Так родилась эта мысль, насчет
младенцев. Обновляя и обновляясь, новорожденные, что только-только из чрева,
попискивают и орут необычно резко, горласто, и, уже неся в себя музыку, они
попискивают, плачут, вопят, орут, превращаясь и год от года согласовываясь в
поющий хор. Новый и исполинский хор детей грянет в ту же секунду, едва он
погибнет. Он пошел совсем медленно. Ему было страшно, но он думал; пусть
убьет, если это поможет им. Он думал: пусть меня не будет. Глаза повлажнели.
Он шел медленно, совсем медленно вдоль заводской невысокой стены, ожидая
очередного сотрясения воздуха и возмездия. Он опустил голову. Однако мощного
и самого главного взрыва, который обычно следовал за малыми, которого ждал
Башилов и которого напряженно ждали окружающие холмы, не последовало.
Когда Башилов оглянулся, не было уже и огня. Стало понятным, что
взрывной очаг блокирован и что большого пожара не будет. Вот и позади
заводская стена. Башилов медленно шел к кленам.
В междомье Башилов направился к машине, сел и вырулил за пределы
поселка.
Через час он остыл и поехал помедленнее, дорога - не асфальт, и машину
стоило поберечь. Заговорил и опыт, опыт пятидесяти с лишним прожитых лет, в
свете которых и пожар был всего лишь очередной пожар, и встреча с внучатым
племянником Чукреевых, лишившаяся глубины, была бытовым столкновением,
стычкой, не более того. Все виделось проще. Так вздорно и с обидой уехать!..
Башилову стало совестно: ведь он общался с родными местами, ведь не
простился.
Он развернул машину.
Это было мудро - вернуться. Темнотой не смущаясь, Башилов вырулит в
междомье и поставит, уже привычно, машину на прежнее место. Ему ведь,
Башилову, никто не нужен. В сумерках, со спокойным сердцем он выкурит
сигарету на той полуупавшей последней скамье да и поедет. Так лучше.
Уже предвкушая, как он там будет курить, Башилов вспомнил о еде; он
сбавил скорость до самой малой и, правя одной рукой, другой влезал в пакеты
и вытаскивал свертки с бутербродами, вареные яйца, помидоры. Он ел, он не
спешил. Закат поблек. Небо делалось из синего темным. Башилов так же достал
и термос - и тоже справился одной рукой. Он прихлебывал кофе, который по его
просьбе сварили ему еще утром в Медногорске, в ресторане. Кофе был горячий,
его сварили за двести километров отсюда.
И наконец он сидел на полуупавшей скамье, на том ее конце, что еще
кое-как подпирался столбом. Поселок спал. Ночь надвинулась густо и плотно,
так что скамью Башилов отыскал чуть ли не ощупью.
Теперь он отключился: возникло прощанье и возник тот мягкий душевный
покой, при котором не нужно ничего более - только сидеть не шевелясь и не
спугнуть минуту. Он так и сидел. Не приедет он сюда больше, а прощанье -
это, конечно, и прощенье.
В надвинувшейся темноте Башилов услышал, как стучит сердце: появившийся
месяц придал ночи высокий тон. Месяц был на убыли, светлый. Башилов уже
покурил и, расслабившийся, сидел без движенья,- возможно, он напевал, да,
вполголоса, да, совсем негромко тянул, кажется, песню из запомнившихся в
детстве, как вдруг в тишине расслышал осторожные и боязливые звуки -
Башилову подпевали.
Если Башилов был седой мужчина, то Васик был совсем состарившийся, с
реденькой белой бородкой,- в белесом свете месяца он выглядел старичком.
Башилов узнал слабоумного, и тот, сразу смолкший, узнал Башилова тоже.
Вероятно, он узнал приезжего музыканта раньше,- услышав, как тот напевает,
он подошел, подкрался тихо и с мыслью, что какое-то время послушает, если
Башилов его не прогонит.
Оба помолчали. Потом Васик очень робко попросил приезжего:
- Ты ндой, ндой (ты пой, пой)!
Башилов ласково тронул его за плечо, и тот замычал, довольный; а когда
приезжий, как в детстве, погладил его по голове, Васик сел около полуупавшей
скамьи прямо на землю; он улыбался; он стал жаловаться:
- Дододые дют. Неня наньше нидода не диди. (Молодые бьют, меня раньше
никогда не били.)
Башилов еще раз погладил его по голове: бедный.
- И ненен не дают, нидода.... Дадин ня. (И песен не поют. Никогда...
Один я.)
- Сейчас споем. Только потихоньку, Васик...
Они негромко запели - и тихо-тихо мычал Васик, стараясь не сфальшивить.
Они спели Выходили двое, затем Венули с полудня, затем Чистоган, а затем
долгую и бесконечную Жизнь прошла. Эту песню они одолели до конца лишь
потому, что Васик помнил ее и, невнятно мыча, наводил Башилова на слова; он
начинал, а Башилов подхватывал. Звуки были ужасны, но дурачок хорошо знал,
что петь надо тихо,- из опыта длительной своей беды это было, вероятно,
единственное, что он усвоил в жизни. Когда Башилов утомился, Васик продолжил
петь один, но притих голосом еще больше. Ночь млела. Месяц висел в небе
ясный. Дурачок шумно высморкался, и, вглядевшись, Башилов увидел, что он
плачет. Тягучим мычанием своим он и просил и как бы настаивал, последний
певец, плохой и с ужасным голосом, но ведь он пел, и Башилов, впадая в
запоздалый пафос, подумал, что не все потеряно. Васик придвинулся: сидел на
земле, обхватив колени, в шаге от музыканта. Башилов сидел рядом, на
полуупавшей скамье. Они спели еще раз Чистоган, а потом Венули с полудня.
Минута, когда прозвучал высокий чистый голос ребенка, приближалась в тишине
и в темноте неслышно, сама собой.
