Драма
Йозеф Шкворецкий. - Бас-саксофон
Скачать Йозеф Шкворецкий. - Бас-саксофон
Я осмотрелся и понял вдруг, что остался один (кроме человека в постели,
но тот спал). Осторожно опустив бас-саксофон в его плюшевое ложе, я подошел
к двери и взялся за ручку, еще хранящую тепло руки, пылающей лихорадочным
жаром; сама ручка представляла собой горизонтальный медный стержень с медным
же шаром на конце. Я нажал ее, но дверь не открылась. Я был заперт в
комнате, сверкающей, как золотисто- бежевый лампион.
Я вернулся к этому сверканию. Над слепым серебряным торсом в плюшевом
гробу жужжала поздняя муха, металась в космическом дожде сверкающих пылинок.
Я подошел к стене.
Старые, запятнанные обои, но на бежевом фоне еще выделялись потертые
изображения голубков. Я приложил ухо к их нежным грудкам. Голос стал ближе
-- он упорно повторял противную, маловразумительную литанию ярости,
раздражения, властной истерии, обеспеченной начищенными сапогами. Я узнал
его. По-прежнему я не различал слов, но знал, кто их произносит там, за
ветхими голубками: Хорст Германн Кюль. С этим своим пронзительным голосом он
поднялся однажды по железным ступенькам на самую крышу Соколовны, откуда по
другим железным ступенькам можно спуститься в проекционную (меня там не
было, я слышал об этом от Макса, киномеханика: как сначала показались на
железных ступеньках черные сапоги и вместе с ними, и даже опережая их,
ворвался голос: Вас золь дас хайсен? взрывался он ядовитым фейерверком. Дас
ист айне провокацион! А в том голосе (говорю сейчас о другом голосе --
чернокожей певицы, вроде Эллы Фитцджеральд; я не знал тогда ее имени, у меня
были только старые "брансвики" -- тогда еще не появлились великие мастера, и
на этикетке значилось лишь "Chick Webb and His Orchestra with Voсal Chorus",
и играл там короткое, захлебывающееся соло какой-то саксофонист вроде
Коулмена Хокинса, а пела вроде бы Элла Фитцджеральд -- тот голос) была такая
мощь, что он заставил Хорста Германна Кюля -- всемогущего в границах мира
Христова -- покинуть кресло, в котором он, в прекрасном настроении,
переживал паузу после киножурнала, перед фильмом с участием Кристины
Зедербаум или, может быть, Хайземарии Хезеер, а когда он услышал черную Еву
(I've got a guy, he don't dress me in sable, he looks nothing like Gable,
but he's mine), он выскочил из своего удобного кресла и с визгом, как
мышиный жеребчик во время гона (все это происходило в пределах костелецкого
микромира), бросился по проходу между креслами в фойе, по лестнице наверх,
по железным ступенькам на крышу, потом по железной лестничке (да, это была
лестничка) в кабину, с визгом схватил эту пластинку и унес с собой. Макс
меня подставил; да, подставил; а что ему оставалось делать? Он мог сказать,
что не знает, откуда здесь взялась эта пластинка с Чиком Веббом, мог
прикинуться дурачком -- по проверенному чешскому рецепту, который иногда на
них действовал, они почти любили дурачков-швейков, на фоне которых сверкала
их орущая мудрость. Но Максу это не пришло в голову, и он подставил меня.
Я действительно совершил преступление. Сейчас уже трудно поверить, что
все могло (может) оказаться преступлением; да, буквально все: прически как у
"Битлов" -- в Индонезии (это сегодня, но такая сила всегда выступала как
гнойник слабости); и наш кок на голове был когда-то преступлением, как и
девичьи локоны на головах молодых людей, особенно возмущавшие сифилитических
кельнеров; и когда моего отца уличили в беседе с господином Коллитцшонером;
и убеждение, что дрозофилы нужны для биологических опытов; употребление
слэнга; анекдот о жене президента; вера в чудесную силу образов и статуй;
неверие в чудесную силу образов и статуй (и всюду эти глаза, эти неотступные
глаза Каней и Владык, и уши, и мелкие доносы, и листы в картотеке,
перфорированные, кибернетизированные -- из всех, наверное,
кибернетизированные прежде всего). Я рисовал для кино диапозитивы, носил их
в кабинку по железным ступенькам, и эта идея мне пришла в голову, ибо
радость от красоты, от наслаждения прекрасным существенно меньше, если ты
один. У меня дома были редкие пластинки, я всегда слушал их вечерами, перед
сном, лежа в постели, на патефоне военных лет, стоявшем возле моей кровати:
"Doсtor Blues", "St. James's Infirmary", "Blues in the Dark", "Sweet Sue",
"Bosswell Sisters", "Mood Indigo", "Jump, Jack, Jump". Но однажды в кабинке
киномеханика, где электрический проигрыватель транслировал в зал песню "Эй,
хозяйка-матушка!", меня захватила эта идея, и я решился: хотя пластинки были
очень дорогие, я принес их в кабинку (вокал я отметил липкой лентой, чтобы
Макс не перепутал и не поставил по ошибке), и когда господин
регинунгскомиссар и остальные ожидали начала фильма "Quack, der Bruchpilot",
я ждал первых барабанных ударов Вебба в фокстроте "Конго" -- вести, послания
прекрасного на головы сидящих в кинозале; а когда они раздались -- это
блаженство, это великолепие! -- я глянул через окошко вниз и не понял,
почему головы не поднимаются, не открываются пораженно глаза, не замолкают
голоса, а челюсти, жующие кисловатые конфеты военных лет, -- почему они не
останавливают свою работу? Толпа продолжала гудеть банальными говором толпы.
Ничего больше. Тут Макс и совершил эту ошибку (потом он объяснил мне, что
лента на той стороне отклеилась); толпа продолжала гудеть, игнорируя вязкий
свинг саксофонов Чика, продолжала гудеть, когда зазвучал nasal twang Эллы
(I've got a guy, and he's tough, he's just a gem in the road, but when I
polish him up, I swear...), и только господин Хорст Германн Кюль замолчал,
насторожил уши, посерьезнел, а потом взорвался (к сожалению, всегда более
внимательна ненависть, чем равнодушие; ненависть, чем недостаток любви).
