Фэнтези
Пер Лагерквист. - Улыбка вечности
Скачать Пер Лагерквист. - Улыбка вечности
И вот однажды утром, когда я поднял голову от работы и взглянул в
мутное от пыли окно моей мастерской, я увидел в просвете между деревьями
сада идущую по дороге юную девушку. Ей могло быть лет
семнадцать-восемнадцать, она шла с непокрытой головой, волосы у нее были
светлые и сияли на солнце, она шла и со счастливой улыбкой поглядывала по
сторонам. Она явилась передо мной лишь на мгновение, мелькнула и скрылась за
деревьями.
Я стоял, охваченный каким-то непонятным чувством. Я забыл про работу,
стоял и смотрел в окно, но ее там уже не было. Остался образ: светлые
волосы, счастливое лицо, такое юное и гладкое. Она казалась мне такой
родной. Я никогда ее прежде не ввдел, - я вообще не видел людей. И все же
мне казалось, будто это моя дочь, уж не знаю почему. Я никогда не жил вместе
ни с одной женщиной. Я, несчастный старик, согбенный, с дрожащими руками, я
вдруг почувствовал себя отцом этой девочки. Волосы у нее были такие
солнечно-светлые, что солнце, приласкав их, медлило с ними расстаться. Я не
знал, кто она такая. Я знал только, что я ее люблю. Я стоял и смотрел в
окно, ее там уже не было.
Сделав над собой усилие, взялся я снова за работу. Руки дрожали сильнее
обычного. Никто этого не видел, только я один. Удерживать в пальцах мелкие
детали было нелегко, они так и норовили выскользнуть, но я очень старался, я
очень старался, чтоб все было по-прежнему. Я с силой провел рукой по губам,
чтобы унять дрожь в пальцах. Я сказал себе: вот еще - любовь! На свете нет
ничего, достойного любви, ничего. И все встало на свои места, я выкинул ее
из головы, я снова занимался своим делом. Но в последнее время у меня стало
хуже со зрением, и я подошел и стер пыль с окна, чтоб виднее было работать:
мне подумалось, не пройдет ли она обратно той же дорогой.
Прошел целый день. Я упорно работал, в тот день я сделал больше чем
обычно. И только вечером, когда свет уже угасал, она появилась вновь.
Я снова ее увидел. Она шла и улыбалась, все солнце, что еще оставалось,
сияло в ее волосах. Я застыл у окна и смотрел.
Когда она скрылась, я крадучись выбрался наружу. Я шел через сад, это
было летом, пахло цветами, я пробирался сквозь заросли. Я вышел на дорогу,
все здесь было такое чужое, незнакомое, я крадучись последовал за ней. Я
вошел в город, я шел за ней на большом расстоянии, одна улица сменялась
другой, я видел только ее. Она вошла в один из домов. Я остался на улице,
невдалеке. Дети начали смеяться надо мной, я забыл снять фартук. Медленно
побрел я назад, к себе.
Больше я не думал о ней. Я продолжал работать как прежде. За короткое
время я совсем состарился, это случилось, когда кончилось лето и наступила
осень. В саду стали облетать листья. И вот однажды вечером, когда я, как
обычно, стоял склонившись над работой, я почувствовал вдруг какой-то холод и
пустоту там, где сердце, меня зазнобило, ноги и руки стали как ледяные. Я
отложил работу, меня уже всего трясло. Я еле стоял на ногах, мне казалось, я
сейчас умру. И такой страх на меня напал, я затравленно огляделся в
полутемной комнате, освещенной лишь неверным, мигающим светом единственного
фонаря, за окном завывал ветер и лил дождь, разросшиеся деревья старого сада
хлестали своими голыми ветками по стеклам, нет, я не хотел умирать здесь, в
одиночестве, я не хотел умирать, только не в одиночестве, только не здесь, в
этой моей одинокой конуре. Я шатаясь выбрался в сени, толкнул дверь на
улицу. Ветер чуть не сбил меня с ног, дождь хлестал в лицо. Я собрал
последние силы, я выбрался на дорогу, добрался до города. На улицах в такую
непогоду не было ни души, один я. Я кое-как тащился вперед. Я тащился, еле
переставляя ноги, под дождем, в темноте. Я тащился к ее дому, я хотел
умереть у нее, у моего дитяти. Я не мог отыскать дом, я блуждал и блуждал.
Наконец я нашел его. Я постучал в дверь, никто не отозвался. Я стучал, никто
не отзывался. Я нащупал дрожащими пальцами замок. Я хотел умереть у моего
дитяти, у той, кого я любил. Никто не открыл.
Я кинулся обратно домой. Я раздул меха, я плавил, ковал, обтачивал. Я
делал ключи, все, какие только помнил, а их были тысячи, уже наспупила ночь.
Я орудовал и орудовал напильником, я же делал это всю жизнь, тысячи ключей.
Я нанизал их на веревку; сгибаясь под их тяжестью, я выбрался за порог. Тут
я подумал, с какой стати ей меня любить, какого-то там старика, которому
только и осталось что умереть; и я вернулся и взял все деньги, что у меня
накопились, их оказалось больше, чем я думал, если бы я отдал ей это, все,
что у меня было, она, быть может, и позволила бы мне умереть возле нее.
Сгибаясь под двойным грузом, я выбрался за порог.
Ветер подхватил меня, понес вперед. Совсем уже без сил оказался я у ее
дома.
Я ощупал замок, стал пробовать ключи. Один за другим, один за другом,
ни один не подходил. Ни один не подходил. Конечно, мешала какая-то
пустяковая неточность в бородке, я-то знал, что самой малости достаточно, я
это знал. Сердце у меня замирало. Я дрожал на дожде и ветру, меня тянуло
опуститься на землю. Жизнь моя подошла к концу, мне хотелось только лечь и
больше не вставать. Как в тумане побрел я снова по улице, стал блуждать по
городу. На улицах не было ни души, я был один как перст. Я пробовал свои
ключи у каждого дома, я уже не желал слишком многого, я не мечтал умереть у
моего дитягти, у той, которую я любил. Я мечтал лишь о человеке, о любом,
хоть о ком-то, кто приютил бы меня перед смертью. Я все пробовал и пробовал,
ни один ключ не открывал. На пороге чужого дома опустился я на ступеньки, и
сердце мое перестало бороться. Там меня и нашли поутру, в обнимку со всеми
моими ключами. Золото пошло прахом. Мне не удалось его подарить, его просто
забрали у меня. А ключи остались, никто на них не позарился.
Закончив свой рассказ, он погрузился в безмолвие.
Еще один говорил:
На склоне горы ютится одно очень древнее селение, там всегда солнце.
Улочки бегут там наверх, к солнцу, стены там белые, дома просто сияют. Там и
жил я со своими братьями. Они были счастливые и добрые, а я был злой и не
знал покоя, все мне чего-то не хватало. Братья работали в поле и только к
вечеру возвращались домой. У меня голова раскалывалась от боли, и не было
мира в моей душе. Я тихо лежал в своем углу и молчал. Они садились за стол и
ели, а я злился на них, сам не знаю почему; потом они выходили во двор,
болтали там и пели. Один играл на цитре, это было так красиво, я лежал и
плакал. Нет, то был не человеческий голос, то сама цитра пела, так
удивительно, так чудесно. Со мной они не заговаривали, я был им противен -
почему?
Я угасал. Я таял с каждым днем. У меня в жизни ничего не было, судьба
меня обделила. И однажды я тайком подсыпал им кое-чего в еду, и они умерли.
Это все, что я мог еще сделать, все, что мне оставалось. Это ничего не
изменило. Дома по-прежнему сияли на солнце, люди улыбались и были счастливы.
А я таял с каждым днем. Я угасал. Все это я говорю, чтобы спросить - почему?
Тут заговорил еще один:
Я гонялся за радостями жизни. Я крал их у других, чтобы присвоить себе,
я хотел стать счастливее всех счастливых. И никак не мог насытиться; удача
сопутствовала мне, я хватал направо и налево, я был жаден до радостей жизни,
мне все было мало, я столько нахватал, что никому уже, казалось, ничего не
осталось: но страна была большая.
Состарившись, я стал задумываться, а правильно ли я все же поступал и
могу ли я теперь, имея все то, что имею, назвать себя действительно
счастливым. Засомневавшись, я стал упрекать себя за многое, что делал в
своей жизни. И однажды я встретил человека, которого обокрал, он еле
передвигал ноги, виц у него был больной и жалкий. Туг я убедился, что был
прав. А то бы я был как он. Я осознал свое счастье, которое я украл себе. Я
был богач. У него же ничего не было.
Через несколько дней после этой встречи он умер. Говорят, последние его
слова перед смертью были, как, мол, он рад, что умирает.
Я тоже довольно скоро после этого умер. В стране, где мы жили, у меня
были обширные угодья, в которых я охотился по осени. Однажды утром я
отправился на охоту один, хотя мне было уже чуть не восемьдесят. Шел дождь,
в лесу пахло, как пахнет в лесу осенью. Я оступился, и ружье выстрелило.
Последнее, что я помню, - я вытер рот рукавом, рукав был влажный, я помню
этот запах дождя, это было последнее, я до сих пор его помню, и я так
счастлив, что я жил.
Так они сидели и рассказывали о себе.
Но много было и таких, что ни разу не открыли рта, словно бы их здесь и
не было. Среди них был маленький, неприметный старичок, он только сидел и
слушал других. У него было отзывчивое сердце и живой интерес к тому, что
рассказывали другие. Когда же он думал про свою собственную жизнь, она
казалась ему настолько серенькой, какой-то даже смехотворной, что он
стеснялся пускаться в воспоминания. Зато он внимательно слушал, что
рассказывали про себя другие, и он как бы проживал чужую жизнь, своей
собственной у него как бы и не было. Хотя, конечно, было же что-то и у него
за душой, просто не могло не быть, что-то такое, что принадлежало только ему
и никому другому. Чаше всего он внушал себе, что его личное и неповторимое и
заключается как раз в этой его способности жить жизнью других и все
понимать, сам же он ничего собой не представляет. Но бывало, что это его
личное и неповторимое пыталось заявить о себе и поиному, и он чувствовал в
душе, как оно прекрасно и удивительно, но поделиться им с друтми он не мог.
А хотелось бы поделиться. Осчастливить других. Ему хотелось бы вот так же
сидеть и рассказывать о своей немудреной жизни, так же, как рассказывали
другие, про то, как ему жилось, о чем он думал, что чувствовал, пока жил. Но
всякий раз, как это уже готово было вырваться наружу, он пугался - ведь всем
прочим его существование должно было показаться до того уж никчемным, они,
наверное, сочли бы, чгго все это гроша ломаного не стоит, и стали бы
смеяться над ним, стали бы потешаться: а этого он не хотел, потому что для
него жизнь не была никчемной или смешной, даже его собственная жизнь.
По-этому он только слушал других, сам же предпочитал помалкивать. В
рассказах других жизнь представала куда более значительной, чем та, которую
прожил он, и он понимал, что незачем ему вылезать со своим, таким мелким:
так оно все получалось красивее, и жизнь выглядела интересной и
многообразной, каковой и была в действительности. У всех других были
какие-нибудь сильные, богатые переживания, у всех у них что-то расцветало и
давало плоды. Быть может, сами они не всегда воспринимали это как нечто
значительное; но он-то чувствовал, знал, что это так. Потому-то он и слушал
других и был счастлив за них. Те, кто отзывался о жизни плохо, - нет, тем он
не верил. Но столько в них все же было страсти, столько глубины было в их
боли, что он и их понимал. Он жадно прислушивался к бурному потоку, что
шумел вдали от него. Ибо сам он не пережил ничего значительного, не испытал
никаких исключительных, сильных чувств, он просто жил, тихо радуясь.
В общественной уборной под землей сидел он в своем окошечке, взимая
плату. За десять эре он выдавал лоскуток туалетной бумаги - только и всего.
Вот почему не хотел он рассказывать о своей жизни, ведь другим она должна
была показаться такой никчемной, может, даже смешной. Так он там и просидел
до конца своей жизни. Он нанялся на это место молодым, не думая задержаться
там надолго, просто чтоб иметь какое-то занятие, пока не обнаружится его
настоящее призвание. Но со временем он начал понимать, что это тоже
призвание, что это как раз по нему. А что в этом плохого? Он занял место,
которое все равно должно было быть занято; не он, так кто-нибудь другой
должен был бы его занять. Так пусть это будет он. Должность была маленькая,
но он и сам был не бог весть кто. Обыкновенный, рядовой человек, а это как
раз и была должность для обыкновенного, рядового человека. Так он рассудил и
прожил жизнь счастливо.
Хотя он просиживал там у себя под землей с утра до вечера и редко когда
видел дневной свет, ему дано было уразуметь жизнь и полюбить ее превыше
всего. Он понял, что нет в ней ничего безобразного, напротив, все хорошо и
прекрасно. Что-то более значительно, что-то менее, но все по-своему важно: в
ней не бывает лишнего, ничего не стоящего, ничего, чем можно было бы
пренебречь. Не всему дано стать великим, что-то должно оставаться и
маленьким, просто даже на удивление мелким - хотя бы ради того, чтобы тем
заметнее стало другое, еще более возвысилось: ибо жизнь, конечно, богата, но
не бесконечна.
Так сидел он и размышлял у себя под землей и многое с годами понял.
Людей он наблюдал лишь в качестве посетителей общественной уборной. И,
однако, он научился и любить, и понимать их. Они спускались туда к нему не
для того, чтобы совершать какие-то великие подвиги, оправдывая высокое
предназначение человека на земле: они приходили для отправления простейшей
жизненной потребности, одинаково присущей всему живому. Но ничего
низменного, ничего для них унизительного не было в этом акте: они все равно
являли собой нечто великое и благородное, и он любил их. Особенно любил он
определенную породу людей - тех сильных, сдержанных людей, кого, он знал,
судьба брала за горло, пытаясь использовать в своих целях. В их облике было
столько невозмутимого спокойствия и даже в таком месте, как это, столько
естественного достоинства, что он и сам преисполнялся уверенности и
спокойствия. Он мог слышать, как они отправляют в кабине естественную
потребность; но когда они выходили оттуда, вы, глядя на них, и думать
забывали о кабине, настолько возвышен был весь их облик. Эти люди были -
олицетворенная страсть, олицетворенная борьба за достижение единственной,
великой цели. Бывало, после этого он долго еще сидел и умилялся им,
радовался, что они существуют, он вспоминал их лица, представлял, как они
выходят наверх, на солнечный свет, и со светлой верой вершат великие дела
жизни. Таковы были его мысли о людях, так он их понимал. А люди не баловали
его вниманием, они его едва замечали. Они получали из его рук туалетную
бумагу, после чего он для них уже не существовал. Были такие, кого он знал в
лицо, помнил их с давних пор, они посещали его заведение год за годом, у них
сгибались спины и седели волосы, они старились вместе с ним. Но они его не
знали.
Теперь, пребывая в вечности, он по-прежнему только слушал, что говорят
другие, и верил им. Они и не догадывались о его присутствии, его все равно
что и не было. Но он был там, среди них, и он был счастлив. И теперь, как
это не раз бывало с ним в жизни, ему иногда страстно хотелось выговориться,
открыть свою душу, подарить кому-нибудь накопленные им сокровища; но он
чувствовал, что все, чем он владеет, - не его, что это в большей мере, чем у
других, просто принадлежит жизни, и потому он довольствовался тем, что
слушал и копил все в себе, будто зная, что рано или поздно это все равно
будет передано кому-то другому, кому-нибудь любимому.
