Проспер Мериме. - Двойная ошибка

   Войдя в свои комнаты, г-жа де Шаверни  сделала  над  собою  невероятное
усилие, чтобы обычным тоном сказать горничной,  что  ей  не  нужно  ничьих
услуг и что она  хочет  остаться  одна.  Как  только  девушка  вышла,  она
бросилась на постель (ибо для выражения  горя  удобная  позиция  столь  же
необходима,  как  и  для  выражения  радости)  и  теперь   в   одиночестве
разразилась слезами, еще более горькими, чем в присутствии Дарси, когда ей
нужно было сдерживаться.
   Без сомнения, ночь оказывает очень сильное  влияние  на  наши  душевные
горести, как  и  на  физические  страдания.  Она  всему  придает  зловещую
окраску, и образы, которые днем были бы безразличными или даже радостными,
ночью нас беспокоят и мучат, как призраки, появляющиеся только  во  мраке.
Кажется, что ночью  мысль  усиленно  работает,  но  рассудок  теряет  свою
власть. Какая-то внутренняя фантасмагория смущает нас и ужасает, и  у  нас
нет сил ни отвратить причину наших страхов, ни хладнокровно исследовать их
основательность.
   Представьте себе бедную Жюли простертой  на  постели,  полуодетой:  она
мечется, то пожираемая жгучим жаром, то холодея  от  пронизывающей  дрожи,
вздрагивает при каждом треске мебели  и  отчетливо  слышит  биение  своего
сердца. От всего происшедшего у  нее  сохранилась  только  смутная  тоска,
причины которой она тщательно доискивалась. Потом  вдруг  воспоминание  об
этом роковом вечере проносилось у нее  в  голове  с  быстротою  молнии,  и
вместе с ним пробуждалась острая, нестерпимая боль, словно ее затянувшейся
раны коснулись каленым железом.
   То она  смотрела  на  лампу,  с  тупым  вниманием  наблюдая  за  каждым
колебанием огонька,  пока  слезы,  навертывавшиеся  неизвестно  почему  на
глаза, не застилали зрения.
   "Почему я плачу? - думала она. - Ах да, я опозорена!"
   То она считала кисти на пологе и все не могла  запомнить,  сколько  их.
"Что за бред! - думала она. - Бред!  Да,  потому  что  час  тому  назад  я
отдалась, как жалкая куртизанка, человеку, которого не знаю".
   Потом бессмысленным взором она следила за стрелкою стенных  часов,  как
осужденный, наблюдающий приближение часа своей казни. Вдруг часы пробили.
   - Три часа тому назад, - сказала она, внезапно вздрогнув, -  я  была  в
его объятиях, и я опозорена!
   Всю ночь она провела в таком лихорадочном беспокойстве. Когда рассвело,
она открыла окно, и утренний воздух, свежий и колючий, принес ей некоторое
облегчение. Опершись на подоконник окна, выходившего в сад, она  жадно,  с
каким-то вожделением вдыхала полной грудью холодный воздух.  Беспорядок  в
мыслях  мало-помалу   рассеялся.   На   смену   неопределенным   мучениям,
обуревавшему ее бреду  пришло  сосредоточенное  отчаяние  -  это  был  уже
некоторый отдых.
   Нужно было принять какое-нибудь решение. Она стала придумывать, что  ей
делать. Она ни минуты не останавливалась на мысли снова увидеться с Дарси.
Ей казалось это невозможным: она бы умерла от стыда, увидя его. Она должна
покинуть Париж: здесь через два дня все будут на нее показывать  пальцами.
Мать ее находилась в Ницце. Она поедет  к  ней,  во  всем  ей  признается;
потом, выплакав свое горе на ее груди,  она  поищет  в  Италии  уединенное
место, неизвестное путешественникам, будет там одиноко жить и скоро умрет.
   Придя к такому решению, она почувствовала себя спокойнее. Она  села  за
маленький столик против окна, закрыла лицо руками и заплакала, но на  этот
раз уже без горечи.  Усталость  и  изнеможение  дали  себя  знать,  и  она
заснула, или, вернее, забылась, почти на час.
   Она проснулась  от  лихорадочного  озноба.  Погода  переменилась,  небо
посерело, и мелкий пронизывающий дождик предвещал сырую и холодную  погоду
на весь остаток дня. Жюли позвонила горничной.
   - Матушка заболела, - сказала она, - я должна сейчас же ехать в  Ниццу.
Уложите чемоданы: я хочу выехать через час.
   - Сударыня, что с вами? Вы не больны? Вы  не  ложились?  -  воскликнула
горничная, удивленная и встревоженная изменившимся лицом своей госпожи.
   - Я хочу ехать, - нетерпеливо сказала Жюли,  -  мне  необходимо  ехать.
Уложите чемоданы.
   При современной нашей цивилизации недостаточно  просто  акта  воли  для
передвижения с одного места на другое.  Нужно  достать  дорожный  паспорт,
упаковать  вещи,  уложить  шляпы  в  картонки,  проделать  сотню   скучных
приготовлений, из-за которых потеряешь всякое желание  путешествовать.  Но
нетерпение Жюли значительно сократило  эти  необходимые  промедления.  Она
ходила взад и вперед, из  комнаты  в  комнату,  сама  помогала  укладывать
чемоданы, засовывая  как  попало  чепчики  и  платья,  привыкшие  к  более
осторожному обращению. Но ее хлопоты скорее замедляли, чем ускоряли работу
слуг.
   - Сударыня! Вы, конечно, предупредили господина  де  Шаверни?  -  робко
спросила горничная.
   Жюли, не отвечая, взяла лист бумаги и написала:  "Матушка  заболела.  Я
еду к ней в Ниццу". Она сложила листок  вчетверо,  но  не  могла  решиться
написать адрес.
   Во время этих приготовлений к отъезду слуга доложил:
   - Господин де Шатофор спрашивает,  можно  ли  вас  видеть.  Пришел  еще
другой господин. Я его не знаю. Вот его карточка.
   Она прочла: "Э.Дарси, секретарь посольства".
   Она едва не вскрикнула.
   - Я никого не принимаю. Скажите, что я нездорова. Не  говорите,  что  я
уезжаю.
   Она никак не могла себе объяснить, каким образом Дарси и Шатофор пришли
к ней в одно время, и в своем смущении была уверена, что Дарси уже  выбрал
Шатофора себе в наперсники. А между тем их одновременный визит  объяснялся
очень просто.  Побудительная  причина  визита  была  одна  и  та  же;  они
встретились, обменявшись ледяным  поклоном  и  мысленно  от  всего  сердца
послав друг друга ко всем чертям.
   Выслушав ответ лакея, они вместе сошли  с  лестницы,  раскланялись  еще
холоднее и разошлись в разные стороны.
   Шатофор  заметил  особое  внимание,  выказанное  г-жой  де  Шаверни  по
отношению к Дарси, и с той минуты возненавидел его. В свою очередь, Дарси,
мнивший себя физиономистом, видя смущение и досаду Шатофора, заключил, что
тот влюблен в Жюли. А так как в качестве дипломата он склонен был  заранее
предполагать худшее,  то  весьма  легко  пришел  к  выводу,  что  Жюли  не
проявляет жестокости к Шатофору.
   "Эта удивительная кокетка, - подумал  он,  выходя  из  ее  дома,  -  не
пожелала принять нас вместе во избежание объяснений, как в "Мизантропе"...
(*33)  Но  глупо,  что  я  не  нашел  какого-нибудь  предлога  остаться  и
подождать, пока уйдет этот усатый фат.  Очевидно,  меня  бы  приняли,  как
только за ним закрылась бы дверь, - ведь у меня перед ним есть неоспоримое
преимущество новизны".
   Размышляя таким образом, он остановился, потом повернул и пошел обратно
к  особняку  г-жи  де  Шаверни.  Шатофор,  который  тоже   несколько   раз
оборачивался, следя за тем, что делает его соперник, тоже вернулся и занял
на некотором расстоянии наблюдательный пункт.
   Дарси сказал лакею, удивленному его  вторичным  появлением,  что  забыл
оставить записку для его госпожи, что вопрос  идет  о  спешном  деле  и  о
поручении от одной дамы к  г-же  де  Шаверни.  Вспомнив,  что  Жюли  знает
по-английски, он написал карандашом на своей карточке: Begs leave  to  ask
when he can show to madame de Chaverny his turkish  album  [Почтительнейше
спрашивает мадам де Шаверни,  когда  можно  будет  показать  его  турецкий
альбом (англ.)]. Затем он передал карточку слуге и  сказал,  что  подождет
ответа.
   Ответ этот долго заставил себя ждать. Наконец слуга вернулся в  большом
смущении.
   - Госпоже де Шаверни внезапно сделалось  дурно,  -  сказал  он,  -  она
чувствует себя так плохо, что ответа сейчас дать не может.
   Все это продолжалось с четверть часа. Обмороку Дарси не  поверил:  было
ясно, что принимать его не хотят. Он отнесся к этому философски. Вспомнив,
что поблизости у него есть знакомые, которым  следует  нанести  визит,  он
решил этим заняться и вышел, мало огорченный постигшею его неудачей.
   Шатофор дожидался его с бешеным нетерпением. Когда Дарси  прошел  мимо,
он решил, что это его счастливый соперник, и дал себе слово ухватиться  за
первый же случай и отомстить изменнице и ее  сообщнику.  Очень  кстати  он
встретил майора Перена; тот  выслушал  его  излияния  и  утешил  как  мог,
доказав, что его предположения мало правдоподобны.