Сказки
Дмитрий Горчев. - Красота
Скачать Дмитрий Горчев. - Красота
Михель
Как-то раз одна женщина взяла, да и полюбила Гитлера. Причем за
какой-то пустяк -- он букву "р" очень смешно по-немецки выговаривал.
Женщины, они всегда так -- сначала полюбят за какую-нибудь чепуху, а
потом за такую же чепуху и разлюбят. Да еще, когда уходить будут, наврут,
что их два дня тошнило всякий раз, как они у нас ночевать оставались. А
может, и не наврут.
И вообще, если бы мы с вами хоть раз догадались, что там про нас думают
наши женщины, то давно все ушли бы в гомосексуалисты. Хорошо, что мы никогда
не догадаемся. Потому что дураки набитые. На свете все очень мудро на этот
счет устроено.
А Гитлер в то время еще и Гитлером-то не был. Он был простой художник
Шиккльгрубер из Мюнхена. И рисовал он картины гораздо лучше, чем
какой-нибудь Малевич или Шагал, но почему-то никто не хотел их покупать. У
тех всякую дрянь прямо из рук рвали, а у Шиккльгрубера уже вся каморка под
лестницей была завалена картинами, одна лучше другой. Особенно ему удалась
та, на которой был изображен очаг с дымящейся похлебкой. Вроде и кубизм, а
все как настоящее, даже лучше.
Впрочем, куда-то меня не туда занесло.
Гитлеру потом уже умные люди, конечно, объяснили, почему у Шагала с
Малевичем и у прочих Рабиновичей дела хорошо идут, но тогда он еще ничего не
понимал и все старался кубики поаккуратней рисовать. Так уж немцы устроены.
У них, если жизнь не ладится, они тут же возьмут мочалку и линейку, все
отскоблят, подровняют, пива выпьют -- любо-дорого смотреть.
Впрочем, мы что-то отвлеклись от женщины, которая полюбила художника
Шиккльгрубера.
Звали ее Эльзой. Она работала почтальоном в ячейке социалистов и
бесплатно раздавала газеты кому попало, потому что их и за два пфеннига
никто бы не купил, даже когда коробка спичек миллион марок стоила.
Художник Шиккльгрубер у нее всегда охотно брал газеты, потому что Эльза
на самом деле ему очень нравилась, и каждый день в три часа он поджидал у
дверей своей каморки ее велосипед, и они долго расшаркивались и
раскланивались, по сто раз говорили "натюрлих" и "ауф видерзеен". Потом она
уезжала, а ему было удивительно, что такая красивая женщина работает у
каких-то неопрятных социалистов.
А однажды он не вышел ее встретить, потому что простыл и лежал под
своим выходным и единственным пальто, стуча зубами. И представляете, Эльза
сама зашла поинтересоваться, не случилось ли чего с милым херром
Шиккльгрубером, и он чуть не расплакался от жалости к себе, потому что
да-да, конечно же, херру Шиккльгруберу полный капут. Нет на свете более
несчастного и жалкого существа, чем здоровый в целом мужчина, внезапно
подхвативший насморк или порезавший пальчик.
Эльза напоила его каким-то фальшивым немецким бульоном и пообещала
зайти вечером, проведать. И Шиккльгрубер трясся до самого ее прихода, теперь
уже от страха, что выздоровеет и ей не придется подтыкать ему одеяло и
щупать бугристый лоб.
Художник Шиккльгрубер не пользовался успехом у женщин. Даже потом,
когда он уже стал Гитлером, стригся у лучших парикмахеров и шил костюмы у
самых модных немецких портных, он и тогда выглядел не так чтобы потрясающе.
К тому времени, правда, в него уже были влюблены все немецкие женщины, но по
каким-то другим, тоже мне непонятным, причинам.
И все же Эльза пришла к нему вечером. Чудес не бывает -- она не
осталась ночевать. Она осталась ночевать только через неделю. И художник
Шиккльгрубер, который раньше имел дело только с пунктуальными немецкими
проститутками, вдруг узнал, что с женщинами бывает не только быстро,
аккуратно и гигиенически безупречно. Впрочем, это не наше с вами дело.
Эльза как-то так расставила его картины, что они перестали отнимать
надежду у всех сюда входящих, натащила каких-то странных предметов и
разместила в единственно возможных местах, из которых они сообщали о ее
здесь присутствии. Во всех укромных углах, которые первым делом проверяет
любая женщина, были разложены шпильки. Она заняла художнику Шиккльгруберу
немного денег, и на них были куплены первые в его жизни пристойные костюм и
ботинки. Теперь можно было входить в кинематограф раньше, чем погасят свет,
а самое главное, Шиккльгрубера, наконец, приняли в какую-то контору на
службу.
В общем, все у него наладилось. Эльза была незаметно для посторонних
беременна, и вопрос женитьбы был давно решен, нужно было только подкопить
немного денег. Плохо только, что Эльзу все больше загружали работой в ячейке
социалистов, и она приходила вечерами уставшая и неразговорчивая. Иногда она
молчала несколько дней подряд, обидевшись на какой-нибудь пустяк, который
сама же и выдумывала. Ну, да что взять с беременной женщины?
Потом у нее вдруг объявилась какая-то подозрительная больная тетка, и
Эльза стала приходить все реже и реже. А потом совсем исчезла. И даже тех
вещей, без которых жить не могла -- каких-то щипчиков, пилочек, баночек, не
пришла забрать.
Художник Шиккльгрубер пытался навести о ней справки в партии
социалистов, но там ему наотрез отказали. Конспирация у них. Какая
конспирация? Кому они нужны, эти социалисты?
Он зачастил в пивную. Напившись, он орал про превосходство немецкой
нации. Посетители одобрительно поддакивали и иногда покупали ему еще пива.
Все-таки превосходство -- это приятно, чего уж там.
Возвращаясь из пивной, он дышал себе в ладонь, проверяя, не слишком ли
от него разит, и всякий раз надеялся увидеть свет в своей каморке, потому
что у Эльзы навсегда остался первый и единственный в его жизни второй ключ.
А однажды, уже весной, Шиккльгрубер вдруг встретил ее на улице. Он
свернул за угол и тут же увидел возмутительно хорошо одетую Эльзу. Он так
долго и тщательно готовился к этой встрече, что совершенно растерялся. У
него было столько планов на этот случай, один лучше другого, что он никак не
мог выбрать. И вот она уже прошла мимо, и безразлично кивнуть или
убийственно усмехнуться было уже поздно. Тогда он остановился и, трясясь от
злобы, закричал ей в спину: "Где мой ребенок? Сука!"
Она обернулась, посмотрела на него так, как умеют смотреть на нас
только те женщины, которые с нами когда-то спали, села в автомобиль "Хорьх"
и захлопнула дверь. Шиккльгрубер начал дергать ручку, но шофер с хамским
почтением, которым в совершенстве владеют только негры, отвел его в
сторонку, сел за руль, и автомобиль уехал.
Здесь мы и расстанемся с художником Шиккльгрубером. Здесь он и сам с
собой расстанется.
Он стоит на немецкой улице, смотрит вслед автомобилю, и прохожие, не в
пример нашим, его аккуратно обходят. Новые брюки уже отвисли на заду и
коленях, у ботинок смешно задрались носы, и сейчас он действительно очень
похож на своего любимого комика Чарли Чаплина, для полного сходства не
хватает только дурацких усиков под носом. Через несколько лет Чарли Чаплин
снимет жалкую и несмешную комедию, но она будет уже не про художника
Шиккльгрубера, а про того человека, к которому Эльза должна была приползти
на коленях.
Но Эльза к нему никогда не вернулась. После скандального развода с
сосисочным магнатом, ее, вышвырнутую вместе с сыном на улицу, вызвали для
выдачи нового задания в Москву, а оттуда она отправилась прямиком в
Акмолинский лагерь для жен врагов народа. Это было несправедливо, конечно.
Она ведь никогда не была женой Гитлера.
Умные люди посоветовали ей написать письмо Сталину, и действительно --
в тридцать восьмом году дело отправили на дорасследование, а через две
недели ее уже расстреляли.
Немецкая разведка работала тогда не в пример хуже нашей, и Гитлер узнал
про расстрел Эльзы только через три года, за два дня до того, как Германия
вероломно нарушила пакт о ненападении.
Про ее сына Михеля никто не знал, что его папа -- Гитлер, поэтому его
просто отдали в какой-то детдом подальше от Москвы, где-то на Ставрополье.
Когда началась война, немцы, которые тоже ничего не знали про сына Гитлера,
этот детдом разбомбили, а разбежавшихся детей приютили местные колхозники.
Михеля, которого все, конечно же, звали Мишей, взял к себе середняк Сергей
Фомич...
"А-а!!! -- закричит тут какой-нибудь не в меру догадливый читатель. --
Сейчас нам будут врать, что отец перестройки Михаил Сергеевич Горбачев был
сыном Гитлера".
Да нет. Ничего такого я вам врать не буду.
Дядя Миша работал у нас, в общежитии института иностранных языков,
вахтером. У него было недержание, и он носил в штанах баночку, которая, судя
по всему, частенько проливалась. Почему-то он питал ко мне симпатию и
делился драгоценной житейской мудростью, типа "делай людям добро -- они тебе
сделают говно". Я поддакивал и задавал вопросы, пока за спиной дяди Миши
подозрительные личности протаскивали через вахту сумки с портвейном.
Через несколько лет кривая жизнь опять занесла меня в родное общежитие.
Я пытался навести справки про дядю Мишу, но все его давно забыли. Кто-то
неуверенно сказал, что он умер. А может, просто уволился.
Вот и все.
1998
