Драма
Пер Лагерквист - В мире гость
Скачать Пер Лагерквист - В мире гость
* * *
Дети с шумом носились по парку. Парк был такой большой, что казался
ухоженным лесом. В одном уголке, правда, деревья разрослись как попало и
разбушевалась трава. Тут они больше всего любили играть. А так бегали где
придется. В боярышнике, обросшем холм ближе к вокзалу, в заброшенной
беседке, где кучей. громоздились консервные банки и осколки стекла, возле
муравейника неподалеку, где трава доходила до колен, как будто муравьи
холили ее, чтоб спрятать свой дом от чужих глаз. И там, где буйная сирень
обросла всю долгую, примыкавшую к парку улицу. Они играли, они
прогуливались, гонялись друг за дружкой, а то, затаясь, слушали птичий
гомон. День был неслыханно ясный и яркий. Облака привольно раскинулись в
небе, и солнце беспрепятственно ласкало траву. Все удавалось и ладилось.
В дневные часы парк целиком оставлялся им. Старик разгребал граблями
дорожку, но далеко, почти неслышно, да к тому же они его прекрасно знали и
не боялись.
А что, если поискать в сирени "счастье"? Одна девочка всегда нападала
на счастье. Стоило ей нагнуться к кусту, перебирая гроздья, как тотчас же в
глаза ей кидалось множество счастливых цветков. Ее звали Сигне, и о ней еще
пойдет речь дальше. Найдя особенно большое "счастье", она даже смущалась,
отчего всегда именно ей такое везенье. "Ой", -- говорила она, еще не зная,
как идут дела у остальных. А потом хлопала в ладоши и съедала свое
"счастье", потому что иначе оно ни за что не сбудется.
Ну а потом началась настоящая игра. Старшие мальчики хлопали одну из
девочек по спине и бросались за деревья. Это были пятнашки, или салочки. Они
носились под каштанами и кленами, среди кустов бузины, где землю не
взрыхляли, и потому можно было сколько угодно ее топтать. Они в мгновенье
ока обегали весь парк; потные, запыхавшиеся, на бегу хватались за ветку и
бежали дальше; девочки быстрей уставали, чаще "водили", но, отдышавшись,
тотчас же припускали снова.
Вот неожиданно всей гурьбой они выбежали к площадке кафе. И, с трудом
переводя дух, замерли на подводящих к ней тропках, забыв об игре. Просто
удивительно, до чего же переменилось днем это место. Столики стояли пустые,
заляпанные, противно пахли подсыхающим на солнце пивом и пуншем, под ними
валялись спички и жеваные окурки, рядом кого-то вырвало. Эстрада заброшенно,
покинуто зияла скелетами пюпитров в углу и обвисшими клочьями звездного
неба. Ни радости, ни праздника. Нет, днем тут совсем не интересно.
Они вернулись к прерванной игре, "салочка" гнал перед собой остальных,
как стадо испуганных овец, забивавшихся в кусты; из-за стволов неслись
отчаянные девчачьи взвизги. И опять они разбежались по всему саду, горланя
на солнцепеке.
Но самый маленький, Андерс, не побежал за всеми. Да он и не умел так
быстро бегать. Он остался возле садового кафе, не в силах оторвать глаз от
этой картины запустенья. На том самом месте, где вечерами так неописуемо
красиво, -- и вдруг такая грязь и тоска. Непонятно. Он-то верил, что все
взаправдашнее -- и небо в блестящих звездах, и музыканты, непонятные, как
ангелы, и музыка, такая замечательная, что в нее даже страшно вслушаться.
Все это еще стояло в памяти. И вдруг ничего не осталось, и ничего узнать
нельзя. Как же так все исчезает, и остаются только тоска и пустота?
Ему стало страшно и грустно, даже трудно дышать. И почему он вдруг
замерз, ведь солнце печет вовсю?
Потерянно глядя в землю, он зашагал прочь. Крики братьев и сестер
неслись со всех сторон, но ему не хотелось к ним. Он брел один, не зная, что
с собою делать. Потом он сел прямо на широкую, пересекавшую сад дорожку, она
была плотно усыпана гравием, а на другие гравия, видно, не хватило, из-под
него сквозила черная земля. Одну ногу он засыпал песком, утрамбовал песок
руками, а когда поднял ногу, на дорожке получился целый погреб, в таком
погребе можно держать картошку или еще что-нибудь, что надо долго хранить.
Он сделал еще несколько погребов, работа шла быстро, он очень старался.
Потом он уселся поудобней и стал копать настоящую большую яму. Разгребал ее
пальцами, глубже, глубже, песок стал тонкий и мокрый, а яма -- узкой, так
что пальцы в ней уже почти не помещались. Работа так поглотила его, что он
не слышал и не видел, как к нему приблизился хозяин кафе, до тех пор, пока
тень от круглого брюшка не упала на ямку. Хозяин кафе был добрый старик, но
дети относились к нему с чрезвычайной робостью, полагая, что все вокруг --
его владенья; на самом же деле владенья его были невелики, потому что он
всего-навсего арендовал парк на десять лет, и просто срок не вышел покуда.
Он покачал головой и поиграл часовой цепочкой, широкой дугой лежавшей на его
жилете.
-- Этого делать нельзя, -- сказал он. И помягче добавил:
-- Когда маленькие дети копают ямы, значит, кто-нибудь у них дома
умрет.
Другим бы детям он просто и напрямик запретил, но этому, совсем малышу,
надо было дать какое-то объяснение.
Андерс поднялся, бледный от ужаса. С застывшим лицом он не отрываясь
смотрел на яму, потом бросился на колени и принялся ее засыпать.
Старику поведение мальчика показалось странным, он вынул из кармана
кулек карамелек, он любил детей и обычно носил с собой что-нибудь сладкое,
конфета -- это все-таки конфета. Андерс дрожащей рукой взял протянутую ему
большую липкую карамельку. Но, поклонившись в знак благодарности, он тут же
пустился бежать по траве, задевая за кусты, к дому.
Кто же умрет? Кто умрет? Неужели мама? Или он сам? Нет, сам он еще
маленький, он пока еще не умрет. А мама такая бледная и часто жалуется, что
устала. Из официанток никто не умрет, они все такие здоровые и сильные. Нет,
конечно, это мама. Ой, неужели мама!
Он бросился в траву, вскочил, побежал снова.
Ох, да это же папа! Это папа! Он переводит поезда с пути на путь! Его
задавит! Конечно, это папа! Теперь понятно!
Он побежал к своим. Оставаться одному ему стало невмоготу. Но их не
было слышно. А, ну да, они там, у боярышника. Он взобрался вверх по холму,
бледный и запыхавшийся, упал прямо в объятья к Сигне.
Остальные почти ничего не заметили, только, что он бежал со всех ног.
Сигне сразу взяла его на руки.
-- Что это с тобой? -- пытала она.
Он не мог слова выговорить. Он уже заметил, что кое о чем говорить
нельзя, все равно не получится, лучше уж терпеть и молчать. И он молча жался
к Сигне.
Остальные тем временем, повиснув на заборе, смотрели на станцию. Там
был отвесный спуск, там взорвали холм, чтоб провести колею.
-- Ой, -- крикнул Хельге, старший. -- Вон папа!
И все его увидели -- он стоял на подножке паровоза, крепко держался за
поручень одной рукой, а другой им махал. Сигне как можно выше подняла
Андерса. Вот отец спрыгнул с подножки и полез под буфера, не дожидаясь, пока
остановится поезд. Андерс замер. Вот отца не видно, его уже долго не видно.
Сигне стало больно, так крепко вцепились руки Андерса в ее шею. Но
наконец-то отец появился, дал сигнал машинисту, и состав пошел на запасный
путь.
Сестра спустила Андерса наземь. Его била дрожь.
-- Правильно, -- сказал самый старший, все еще сидя на заборе, -- там
они и будут стоять, пока Юханссон не погрузит их досками. Ну а теперь куда?
-- и он соскочил вниз.
И все стали хором, наперебой, решать, куда теперь идти.
-- Мне надо домой, маме немножко помочь, -- сказала Сигне. И взяла
Андерса за руку, чтоб повести с собой.
И они пошли вдвоем прочь от остальных. По траве, мимо поляны, куда
громом доносилось уханье паровоза. Откуда ни возьмись им навстречу попался
запыхавшийся толстяк в жилете, со стаканом в руке.
-- У черт, ну и погодка, -- сказал он, -- добрый день, детки. Они шли
молча. Сигне чувствовала, как еще дрожит его рука, но не знала, отчего. Так
они прошли под деревьями, дошли до садовой калитки.
Тут сестра остановилась.
-- Андерс, на тебе счастье, -- сказала она. И вытащила цветок из
кармана фартука. Он смялся, облип крошками, но она на него подула, и он
расправился и отряхнулся.
-- Как же, это ведь твое, -- сказал он.
-- Ой, ну что ты! Да бери, бери. Я столько их нахожу. Он сунул цветок в
рот и затих, добросовестно жуя Сигнино "счастье".
