Драма
Леонид Андреев. - Рассказ о семи повешенных
Скачать Леонид Андреев. - Рассказ о семи повешенных
"2. К СМЕРТНОЙ КАЗНИ ЧЕРЕЗ ПОВЕШЕНИЕ"
Вышло так, как загадала полиция. Четверых террористов, трех мужчин и
одну женщину, вооруженных бомбами, адскими машинами и револьверами, схватили
у самого подъезда, пятую - нашли и арестовали на конспиративной квартире,
хозяйкою которой она состояла. Захватили при этом много динамиту,
полуснаряженных бомб и оружия. Все арестованные были очень молоды: старшему
из мужчин было двадцать восемь лет, младшей из женщин всего девятнадцать.
Судили их в той же крепости, куда заключили после ареста, судили быстро и
глухо, как делалось в то беспощадное время.
На суде все пятеро были спокойны, но очень серьезны и очень задумчивы:
так велико было их презрение к судьям, что никому не хотелось лишней улыбкой
или притворным выражением веселья подчеркнуть свою смелость. Ровно настолько
были они спокойны, сколько нужно для того, чтобы оградить свою душу и
великий предсмертный мрак ее от чужого, злого и враждебного взгляда. Иногда
отказывались отвечать на вопросы, иногда отвечали - коротко, просто и точно,
словно не судьям, а статистикам отвечали они для заполнения каких-то
особенных таблиц. Трое, одна женщина и двое мужчин, назвали свои настоящие
имена, двое отказались назвать их и так и остались для судей неизвестными. И
ко всему, происходившему на суде, обнаруживали они то смягченное, сквозь
дымку, любопытство, которое свойственно людям или очень тяжело больным, или
же захваченным одною огромною, всепоглощающей мыслью. Быстро взглядывали,
ловили на лету какое-нибудь слово, более интересное, чем другие,- и снова
продолжали думать, с того же места, на каком остановилась мысли.
Первым от судей помещался один из назвавших себя - Сергей Головин, сын
отставного полковника, сам бывший офицер. Это был совсем еще молодой,
белокурый, широкоплечий юноша, такой здоровый, что ни тюрьма, ни ожидание
неминуемой смерти не могли стереть краски с его щек и выражения молодой,
счастливой наивности с его голубых глаз. Все время он энергично пощипывал
лохматую светлую бородку, к которой еще не привык, и неотступно, щурясь и
мигая, глядел в окно.
Это происходило в конце зимы, когда среди снежных бурь и тусклых
морозных дней недалекая весна посылала, как предтечу, ясный, теплый
солнечный день или даже один только час, но такой весенний, такой жадно
молодой и сверкающий, что воробьи на улице сходили с ума от радости и точно
пьянели люди. И теперь, в верхнее запыленное, с прошлого лета не
протиравшееся окно было видно очень странное и красивое небо: на первый
взгляд оно казалось молочно-серым, дымчатым, а когда смотреть дольше - в нем
начинала проступать синева, оно начинало голубеть все глубже, все ярче, все
беспредельнее. И то, что оно не открывалось все сразу, а целомудренно
таилось в дымке прозрачных облаков, делало его милым, как девушку, которую
любишь; и Сергей Головин глядел в небо, пощипывал бородку, щурил то один, то
другой глаз с длинными пушистыми ресницами и что-то усиленно соображал. Один
раз он даже быстро зашевелил пальцами и наивно сморщился от какой-то
радости,- но взглянул кругом и погас, как искра, на которую наступили ногою.
И почти мгновенно сквозь краску щек, почти без перехода в бледность,
проступила землистая, мертвенная синева; и пушистый волос, с болью выдираясь
из гнезда, сжался, как в тисках, в побелевших на кончике пальцах. Но радость
жизни и весны была сильнее - и через несколько минут прежнее, молодое,
наивное лицо тянулось к весеннему небу.
Туда же, в небо, смотрела молодая бледная девушка, неизвестная, по
прозвищу Муся. Она была моложе Головина, но казалась старше в своей
строгости, в черноте своих прямых и гордых глаз. Только очень тонкая, нежная
шея да такие же тонкие девичьи руки говорили о ее возрасте, да еще то
неуловимое, что есть сама молодость и что звучало так ясно в ее голосе,
чистом, гармоничном, настроенном безупречно, как дорогой инструмент, в
каждом простом слове, восклицании, открывающем его музыкальное содержание.
Была она очень бледна, но не мертвенной бледностью, а той особенной горячей
белизной, когда внутри человека как бы зажжен огромный, сильный огонь, и
тело прозрачно светится, как тонкий севрский фарфор. Сидела она почти не
шевелясь и только изредка незаметным движением пальцев ощупывала углубленную
полоску на среднем пальце правой руки, след какого-то недавно снятого
кольца. И на небо она смотрела без ласки и радостных воспоминаний, только
потому, что во всей грязной казенной зале этот голубой кусочек неба был
самым красивым, чистым и правдивым - ничего не выпытывал у ее глаз.
Сергея Головина судьи жалели, ее же ненавидели.
Также не шевелясь, в несколько чопорной позе, сложив руки между колен,
сидел сосед ее, неизвестный, по прозвищу Вернер. Если лицо можно замкнуть,
как глухую дверь, то свое лицо неизвестный замкнул, как дверь железную, и
замок на ней повесил железный. Смотрел он неподвижно вниз на дощатый грязный
пол, и нельзя было понять: спокоен он или волнуется бесконечно, думает о
чем-нибудь или слушает, что показывают перед судом сыщики. Роста он был
невысокого; черты лица имел тонкие и благородные. Нежный и красивый
настолько, что напоминал лунную ночь где-нибудь на юге, на берегу моря, где
кипарисы и черные тени от них, он в то же время будил чувство огромной
спокойной силы, непреоборимой твердости, холодного и дерзкого мужества.
Самая вежливость, с какою давал он короткие и точные ответы, казалась
опасною в его устах, в его полупоклоне; и если на всех других арестантский
халат казался нелепым шутовством, то на нем его не было видно совсем,- так
чуждо было платье человеку. И хотя у других террористов были найдены бомбы и
адские машины, а у Вернера только черный револьвер, судьи считали почему-то
главным его и обращались к нему с некоторой почтительностью, так же кратко и
деловито.
Следующий за ним, Василий Каширин, весь состоял из одного сплошного,
невыносимого ужаса смерти и такого же отчаянного желания сдержать этот ужас
и не показать его судьям. С самого утра, как только повели их на суд, он
начал задыхаться от учащенного биения сердца; на лбу все время капельками
выступал пот, так же потны и холодны были руки, и липла к телу, связывая его
движения, холодная потная рубаха. Сверхъестественным усилием воли он
заставлял пальцы свои не дрожать, голос быть твердым и отчетливым, глаза
спокойными. Вокруг себя он ничего не видел, голоса приносились к нему как из
тумана, и в этот же туман посылал он свои отчаянные усилия - отвечать
твердо, отвечать громко. Но, ответив, он тотчас забывал как и вопрос, так и
ответ свой, и снова молчаливо и страшно боролся. И так явственно выступала в
нем смерть, что судьи избегали смотреть на него, и трудно было определить
его возраст, как у трупа, который уже начал разлагаться. По паспорту же ему
было всего двадцать три года. Раз или два Вернер тихо прикасался рукою к его
колену, и каждый раз он отвечал одним словом:
- Ничего.
Самое страшное было для него, когда являлось вдруг нестерпимое желание
кричать - без слов, животным отчаянным криком. Тогда он тихо прикасался к
Вернеру, и тот, не поднимая глаз, отвечал ему тихо:
- Ничего, Вася. Скоро кончится.
И, всех обнимая материнским заботливым оком, изнывала в тревоге пятая
террористка, Таня Ковальчук. У нее никогда не было детей, она была еще очень
молода и краснощека, как Сергей Головин, но казалась матерью всем этим
людям: так заботливы, так бесконечно любовны были ее взгляды, улыбка,
страхи. На суд она не обращала никакого внимания, как на нечто совсем
постороннее, и только слушала, как отвечают другие: не дрожит ли голос, не
боится ли, не дать ли воды.
На Васю она не могла смотреть от тоски и только тихонько ломала свои
пухлые пальцы; на Мусю и Вернера смотрела с гордостью и почтением и лицо
делала серьезное и сосредоточенное, а Сергею Головину все старалась передать
свою улыбку.
?Милый, на небо смотрит. Посмотри, посмотри, голубчик - думала она про
Головина.- А Вася? Что же это, Боже мой, Боже мой... Что же мне с ним
делать? Сказать что-нибудь - еще хуже сделаешь: вдруг заплачет??
И, как тихий пруд на заре, отражающий каждое бегущее облако, отражала
она на пухлом, милом, добром лице своем всякое быстрое чувство, всякую мысль
тех четверых. О том, что ее также судят и также повесят, она не думала
совсем - была глубоко равнодушна. Это у нее на квартире открыли склад бомб и
динамита; и, как ни странно,- это она встретила полицию выстрелами и ранила
одного сыщика в голову.
Суд кончился часов в восемь, когда уже стемнело. Постепенно гасло перед
глазами Муси и Сергея Головина синеющее небо, но не порозовело оно, не
улыбнулось тихо, как в летние вечера, а замутилось, посерело, вдруг стало
холодным и зимним. Головин вздохнул, потянулся, еще раза два взглянул в
окно, но там стояла уже холодная ночная тьма; и, продолжая пощипывать
бородку, он начал с детским любопытством разглядывать судей, солдат с
ружьями, улыбнулся Тане Ковальчук. Муся же, когда небо погасло, спокойно, не
опуская глаз на землю, перевела их в угол, где тихо колыхалась паутинка под
незаметным напором духового отопления; и так оставалась до объявления
приговора.
После приговора, простившись с защитниками во фраках и избегая их
беспомощно растерянных, жалобных и виноватых глаз, обвиненные столкнулись на
минуту в дверях и обменялись короткими фразами.
- Ничего, Вася. Кончится скоро все,- сказал Вернер.
- Да я, брат, ничего,- громко, спокойно и даже как будто весело ответил
Каширин.
И действительно, лицо его слегка порозовело и уже не казалось лицом
разлагающегося трупа.
- Чтобы черт их побрал, ведь повесили-таки,- наивно обругался Головин.
- Так и нужно было ожидать,- ответил Вернер спокойно.
- Завтра будет объявлен приговор в окончательной форме, и нас посадят
вместе,- сказала Ковальчук, утешая.- До самой казни вместе будем сидеть.
Муся молчала. Потом решительно двинулась вперед.
