Эдуард Анатольевич Хруцкий - МЧК сообщает...

                     Москва. 1918-й год

     За  окном играла музыка.  Торжествующе,  звонко вели  трубы марш "Под
двуглавым орлом".  Пел  над  осенними улицами Екатеринодара альт.  Это был
голос победы, славы, надменности.
     И  кабинет,  вернее  номер  гостиницы "Кубань",  был  залит  солнцем.
По-южному ярким и еще теплым.
     -- А дома-то,  наверное,  дожди,  грязь,  мокрые лошади, пар из дверей
чайных на улицу вылетает... --  полковник Прилуков, начальник контрразведки
Добровольческой армии,  отошел от окна. --  Так как же,  Сергей Николаевич,
домой тянет? Вы ведь тоже москвич?
     Подполковник Незнанский --  элегантный,  с точным пробором, с усиками,
подстриженными по-английски,  молчал,  постукивая  по  столешнице  в  такт
маршу.
     -- Так как же, Сергей Николаевич? -- повторил Прилуков.
     -- Конечно,  домой  хочется, --  Незнанский  встал,  придерживая шашку,
подошел к окну.
     Прилуков оглядел его.  Высокого,  молодого,  подтянутого,  со значком
Академии генерального штаба на левом кармане кителя, под отливающим эмалью
офицерским  "Георгием"  и   рубиново-золотым  "Владимиром"  с  мечами  под
воротником кителя.
     -- Вы нашли человека, Сергей Николаевич?
     -- Да.  Есть офицер.  Достаточно отважный. Я бы даже сказал -- дерзкий,
но у него несколько смещены понятия о чести и нравственности.
     -- А где он служит?
     -- У капитана Симбирцева.
     -- Он согласен?
     -- Да, Андрей Георгиевич.
     -- Я вижу, Сергей Николаевич, вам не по душе эта операция?
     -- Если хотите, господин полковник, то да.
     -- Понимаю.  Вы специалист по разведке,  работали в тылу у австрийцев,
но сейчас другая война.  Учебники о  ней будут изучать наши внуки в  новой
русской Академии генштаба.  А пока...  Где этот... бандит, который повезет
его в Москву?.. Как его?..
     -- Лапшин? В тюрьме. Где же еще?
     -- Вам, Сергей Николаевич, придется поговорить с ним.
     -- Слушаюсь, --  Незнанский поморщился.  Но  что  делать,  служба  есть
служба. -- Я могу идти?
     -- Идите.
     Незнанский четко повернулся и  вышел,  позванивая шпорами.  Прилуков,
прищурившись,  глядел ему вслед. Ах уж эти чистоплюи, разведка, шпионство.
Нет,  дорогой подполковник.  Академию вы  окончили,  а  понять  ничего  не
можете.  Прилуков был опытным контрразведчиком. Почти всю войну проработал
в  комиссии генерала Батюшева.  Чего он только не насмотрелся за три года!
Он видел фрейлин двора,  поставлявших сведения немцам,  министров, берущих
взятки у банкира Рубинштейна. Видел новую российскую мессию, безграмотного
мужика,  вершившего судьбы фронтов и  людей.  Именно тогда он понял истину
иезуитов:  "Цель оправдывает средства". А для борьбы с большевиками хороши
все средства.  Прилуков,  как человек умный,  со склонностью к анализу, не
верил в надежность временных побед.
     Уж  больно  климат  тыла  Доброармии  напоминал  ему  времена  Гришки
Распутина.
     Конечно,  полковник  прекрасно  понимал,  что  активизация уголовного
подполья --  шаг,  продиктованный отчаянием.  Но это хоть на время позволит
собраться с силами политическому подполью, которое, впрочем, как и царский
двор, и штаб Доброармии, раздирали интриги и склоки.
     Полковник подошел к  окну.  По  улице,  четко печатая шаг,  шла  рота
юнкеров. Поблескивали над погонами острые жала штыков.
     Гремела музыка. И вдруг, осторожно, в нем начало зарождаться ощущение
чуда.  Ведь бывает же цепь случайностей,  которую предвидеть невозможно. А
вдруг она и сложится,  цепь эта. И победа. Господи, как хорошо было думать
об этом, слушая музыку маршей.

     Ах ты,  камера, камера, дом родной. Лапшин потрогал заплывший синяком
глаз.  Как же влип-то глупо.  И наводка была точная, и в квартиру вошли, и
дело сделали.
     Грека и жену по горлышку, золотишко и деньги в сумку. Да не учли, что
в другой половине дома офицер на постой стал. Всего за два часа до дела. А
у него двое товарищей были в гостях.
     Только Лапшин с напарником за порог,  а они тут как тут. Чего-чего, а
воевать научились господа офицеры, Степку кокнули, а его скрутили и сюда.
     А контрразведка -- не сыскное. Два офицерика, прапоры сопливые, за час
из него все выбили и в камеру бросили. Мол, сиди, завтра шлепнем.
     А  жить-то  как хочется.  Дважды с  каторги бегал.  Налеты совершал в
Москве да Петрограде. Кассу взял на Нижегородской ярмарке.
     Дурак... Лох слюнявый... В Москву надо было рвать. К своим ребятам. А
теперь все.
     И  жалко стало Лапшину себя.  Господи,  за  что?  Годков-то ему всего
тридцать пять.
     Как все люди его профессии, Лапшин, когда надо, в бога верил. Считал,
что невидимая сила, призванная защищать его, убережет от смерти. И в такие
минуты верил он искренне,  и  становилось ему благостно и грустно.  Лапшин
забывал о тех, кого убивал сам.
     Тюремный  коридор  освещали большие  керосиновые лампы,  висевшие под
потолком  через  каждые  десять  шагов.  Свет  их,  зыбкий  и  призрачный,
причудливо ломал на стене человеческие тени.
     Подполковник   Незнанский   шел   мимо   вытягивающихся   в   струнку
унтер-офицеров -- надзирателей. Стена коридора, щербатая от пуль, со смытой
краской лозунгов, точно выражала политические катаклизмы времени.
     -- Где? --   спросил   Незнанский   молоденького  прапорщика  в   форме
корниловского полка.
     -- В седьмой, господин подполковник.
     У дверей камеры с написанной прямо на дверях зеленой краской семеркой
подполковник остановился.
     Надзиратель отодвинул задвижку, открыл дверь.
     -- Вы останетесь здесь, -- скомандовал Незнанский и шагнул в камеру.
     С  дощатых нар  поднялся плотный человек среднего роста,  с  разбитым
лицом,  одетый  в  некогда щеголеватую визитку с  оторванным лацканом и  в
порванные на коленях полосатые брюки. Рубашки под визиткой не было.
     Незнанский достал часы и щелкнул крышкой:
     -- Вас, Лапшин, расстреляют через час.
     Человек молчал,  изучающе глядя на подполковника. Он оставался так же
невозмутимо спокоен.
     -- Но есть шанс, -- продолжал подполковник.
     -- Ну?
     -- Говорите вежливее, вы не в сыскной полиции, а в контрразведке.
     Лапшин усмехнулся разбитыми губами:
     -- Я  это  сразу почувствовал,  как первый раз мне в  рожу заехали.  В
сыскной остерегались бы. Там я человеком известным был.
     -- Слушайте меня,  Лапшин.  Вы  убили  греческого коммерсанта Костаки,
убили зверски...
     -- Так я  и не упираюсь,  ваше высокоблагородие,  взяли на деле,  куда
попрешь.  Вы мне про шанс шепните. Ежели это нужно, -- Лапшин потер большой
палец указательным, --  так  выпустите.  Через день  принесу.  Мое  слово --
печать.
     -- Не нужно этого.  Вы сегодня же подпишете документ и станете агентом
контрразведки Доброармии. Это первое. Второе. Мы направим вас в Москву.
     -- Так я же политикой не занимаюсь.
     -- Вы  будете  работать  по  специальности.   Вы  на  сыскном  жаргоне
мокрушник?
     -- Случалось, брал грех на душу.
     -- Вот и занимайтесь этим в Москве.  А мы попросим архимандрита, чтобы
он вам грехи отпустил, прошлые и будущие.
     -- Так зачем тогда меня крестить?  Я  и  без ксивенки этой своим делом
займусь.
     -- Вы поедете не один. Повезете нашего человека.
     -- А это зачем?
     -- Нужно,  Лапшин.  Сведете его  с  вашими  друзьями,  представите как
налетчика из Ростова.
     -- А  он  крови не забоится?  Людишек резать тяжелее,  чем воевать,  к
этому привычка нужна.
     -- Это наша забота, Лапшин.
     -- Значит, я теперь вроде идейный борец. Вроде как эсер.
     Незнанский молча посмотрел на Лапшина и усмехнулся.
     -- Деньги дадите? Путь неблизкий, -- Лапшин потянулся.
     -- Дадим. И помните, если что... У нас везде люди.
     -- А  вот пугать ни  к  чему.  Наняли,  так я  работать буду.  Дело-то
знакомое.