| |
|
 |
Драма Трумен Капоте - ЗАВТРАК У ТИФФАНИ
Скачать Трумен Капоте - ЗАВТРАК У ТИФФАНИ
  - Приходилось, - сказала она. - Когда что-нибудь нужно было. Да и теперь
изредка этим занимаюсь, чтобы не терять сноровки.
До самого дома мы шли в масках.
В памяти у меня осталось много дней, проведенных с Холли; время от
времени мы действительно подолгу бывали вместе, но в целом эти воспоминания
обманчивы. К концу месяца я нашел работу - надо ли тут что-нибудь добавлять?
Чем меньше об этом говорить, тем лучше, достаточно сказать, что для меня это
было необходимостью, и я был занят с девяти до пяти. Теперь распорядок дня у
меня и у Холли был совершенно разный.
Если это был не четверг, день ее визитов в Синг-Синг, и если она не
отправлялась в парк кататься верхом, Холли едва успевала встать к моему
приходу. Иногда по дороге с работы я заходил к ней, пил с ней "утренний"
кофе, и она одевалась к вечеру. Каждый раз она куда-то уходила - не всегда с
Расти Троулером, но, как правило, с ним, и, как правило, им сопутствовали
Мэг Уайлдвуд и ее симпатичный бразилец по имени Жозе Ибарра-Егар - мать у
него была немка. Квартет этот звучал неслаженно, и главным образом по вине
Ибарры-Егара, который выглядел столь же неуместно в их компании, как скрипка
в джазе. Он был человек интеллигентный, представительный, видимо, всерьез
занимался своей работой, кажется государственной и важной, и проводил из-за
нее большую часть времени в Вашингтоне. Непонятно только, как он мог при
этом просиживать целые ночи в "Ла-Рю", в "Эль Марокко", слушая б-б-болтовню
Мэг Уайлдвуд, глядя на щечки-ягодицы Расти Троулера. Может быть, подобно
многим из нас, он не способен был оценить людей в чужой стране, разложить их
по полочкам, как у себя дома; наверно, все американцы выглядели для него
одинаково, и спутники казались ему довольно сносными образчиками
национального характера и местных нравов. Это может объяснить многое;
решимость Холли объясняет остальное.
Однажды в конце дня, ожидая автобуса до Пятой авеню, я увидел, что на
другой стороне улицы остановилось такси, из него вылезла девушка и взбежала
по ступенькам Публичной библиотеки. Она была уже в дверях, когда я ее узнал,
- оплошность вполне простительная, ибо трудно вообразить себе более нелепое
сочетание, чем библиотека и Холли. Любопытство увлекло меня на лестницу со
львами; я колебался - нагнать ее открыто или изобразить неожиданную встречу.
В результате я не сделал ни того ни другого, а незаметно устроился
поблизости от нее в читальне; она сидела там, скрывшись за темными очками и
крепостным валом книг на столе. Она перескакивала с одной книжки на другую,
временами задерживаясь на какой-нибудь странице и всегда при этом хмурясь,
словно буквы были напечатаны вверх ногами. Карандаш ее был нацелен на
бумагу, но, казалось, ничто не вызывало у нее интереса, и лишь изредка, как
бы с отчаяния, она начинала вдруг что-то старательно царапать. Глядя на нее,
я вспомнил девочку, с которой учился в школе, зубрилу Милдред Гроссман, - ее
сальные волосы и захватанные очки, желтые пальцы (она препарировала лягушек
и носила кофе пикетчикам), ее тусклые глаза, которые обращались к звездам
только затем, чтобы оценить их химический состав. Холли отличалась от
Милдред, как небо от земли, однако мне они казались чем-то вроде сиамских
близнецов, и нить моих размышлений вилась примерно так: обыкновенные люди
часто преображаются, даже наше тело испытывает раз в несколько лет полное
превращение; нравится это нам или нет - таков закон природы. Но вот два
человека, которые не изменятся никогда. Это и роднило Холли с Милдред. Они
никогда не изменятся, потому что характер их сложился слишком рано, а это,
как внезапно свалившееся богатство, лишает человека чувства меры: одна
закоснела в ползучем эмпиризме, другая очертя голову кинулась в романтику. Я
думал об их будущем, представляя их себе в ресторане: Милдред без конца
изучает меню с точки зрения питательных веществ - Холли жадно пробует одно
блюдо за другим. И так будет всегда. Они пройдут по жизни и уйдут из нее все
тем же решительным шагом, не оглядываясь по сторонам. Эти глубокие
наблюдения заставили меня позабыть, где я нахожусь; очнувшись, я с
удивлением обнаружил, что сижу в унылой читальне, и снова поразился, увидев
неподалеку Холли. Шел восьмой час, и она прихорашивалась: подкрасила губы,
надела шарф и серьги, готовясь после библиотеки принять вид, более
подобающий для "Колонии". Когда она удалилась, я подошел к столу, где лежали
ее книги; их-то я и хотел посмотреть. "К югу на "Буревестнике". "Дорогами
Бразилии". "Политическая мысль Латинской Америки". И так далее.
В сочельник они с Мэг устроили вечеринку. Холли попросила меня прийти
пораньше и помочь им нарядить елку. Мне до сих пор невдомек, как им удалось
втащить такое дерево в комнату. Верхние ветви уперлись в потолок, нижние -
раскинулись от стенки до стенки. В общем, она не очень отличалась от того
святочного великана, что стоял на Рокфеллер-плаза. Да и нарядить ее мог
разве что Рокфеллер - игрушки и мишура таяли в ней, как снег. Холли
вызвалась сбегать к Вулворту и стащить несколько воздушных шаров - и
действительно, елку они очень украсили. Мы подняли за нее стаканы, и Холли
сказала:
- Загляни в спальню, там для тебя подарок.
Для нее я тоже припас маленький пакет, который показался мне еще меньше,
когда я увидел на кровати обвязанную красной лентой диво-клетку.
- Холли! Это чудовищно!
- Вполне с тобой согласна, но я думала, что она тебе нравится.
- Но сколько денег! Триста пятьдесят долларов!
Она пожала плечами.
- Несколько лишних прогулок в туалет. Только обещай мне обещай, что
никогда никого туда не посадишь.
Я бросился ее целовать, но она протянула руку.
- Давай сюда, - сказала она, похлопав меня по оттопыренному карману.
- Извини, это не бог весть что...
И в самом деле, это была всего лишь медаль со святым Христофором [*Св.
Христофор (ум. ок. 250 г.) - христианский мученик. Покровитель путников].
Зато купленная у Тиффани.
Холли была не из тех, кто умеет беречь вещи, и она, наверное, давно уже
потеряла эту медаль - сунула в чемодан и забыла где-нибудь в гостинице. А
клетка все еще у меня. Я таскал ее с собой в Нью-Орлеан, Нантакет, по всей
Европе, в Марокко и Вест-Индию. Но я редко вспоминаю, что подарила ее Холли,
потому что однажды я решил об этом забыть. У нас произошла бурная ссора, и
поднялась эта буря из-за чудо-клетки, О. Д. Бермана и университетского
журнала с моим рассказом, который я подарил Холли.
В феврале Холли отправилась путешествовать с Мэг, Расти и Жозе
Ибаррой-Егаром. Размолвка наша случилась вскоре после ее возвращения. Кожа у
Холли потемнела, как от йода, волосы выгорели добела, и время она провела
прекрасно.
- Значит, сперва мы были на Ки-Уэст, и Расти там взъелся на каких-то
матросов, не то наоборот - они на него взъелись, в общем, теперь ему до
самой могилы носить корсет. Милейшая Мэг тоже угодила в больницу. Солнечный
ожог первой степени. Отвратительно: сплошные волдыри и вонючая мазь. Запах
ее невозможно было вынести. Поэтому мы с Жозе бросили их в больнице и
отправились в Гавану. Он говорит: "Вот подожди, увидишь Рио"; но на мой вкус
Гавана - тоже место хоть куда. Гид у нас был неотразимый - больше чем
наполовину негр, а в остальном китаец, и хотя к тем и другим я равнодушна,
гибрид оказался ничего. Я даже позволяла ему гладить мне под столом коленки,
он мне, ей-богу, казался довольно забавным. Но однажды вечером он повел нас
на какую-то порнографическую картину, и что же ты думаешь? На экране мы
увидели его самого. Конечно, когда мы вернулись в Ки-Уэст, Мэг была
убеждена, что все это время я спала с Жозе. И Расти - тоже, но он не очень
убивался, ему просто интересно было узнать подробности. В общем, пока мы с
Мэг не поговорили по душам, обстановка была довольно тяжелая.
Мы были в гостиной, и, хотя к концу подходил февраль, елка, побуревшая,
потерявшая запах, с шарами, сморщенными, как вымя старой коровы, по-прежнему
занимала большую часть комнаты. За это время появилась новая мебель -
походная койка, и Холли, пытаясь сохранить свой тропический вид, загорала на
ней под кварцевой лампой.
- И ты ее убедила?
- Что я не спала с Жозе? Бог мой, конечно. Я просто сказала - но знаешь,
как на исповеди и с надрывом, - сказала ей, что меня интересуют только
женщины.
- Не могла же она поверить?
- Ну да, черта с два не могла! А зачем, по-твоему, она купила эту койку?
Чего-чего, а огорошить человека я умею. Миленький, будь добр, натри мне
мазью спину.
Пока я этим занимался, она сказала:
- О. Д. Берман - в городе, слушай, я дала ему журнал с твоим рассказом.
Ему понравилось. Он считает, что тебе стоит помочь. Но говорит, что ты не
туда идешь. Негры и дети - кому это интересно!
- Да уж, наверно, не мистеру Берману.
- А я с ним согласна. Я два раза прочла рассказ. Одни сопляки и негры.
Листья колышутся. Описания. В этом нет никакого смысла.
Рука моя, растиравшая по спине мазь, словно вышла из повиновения - ей так
и хотелось подняться и стукнуть Холли.
- Назови мне что-нибудь такое, - сказал я спокойно, - в чем есть смысл.
По твоему мнению.
- "Грозовой перевал", - сказала она не раздумывая. Совладать с рукой я
уже почти не мог.
- Глупо. Сравниваешь с гениальной книгой.
- Ага, гениальной, правда? "Дикарочка моя Кэти". Господи, я вся
изревелась. Десять раз ее смотрела.
- А-а... - сказал я с облегчением, - а-а... - непростительно возвышая
голос, - киношка!
Она вся напряглась, казалось, что трогаешь камень, нагретый солнцем.
- Всякому приятно чувствовать свое превосходство, - сказала она. - Но
неплохо бы для этого иметь хоть какие-нибудь основания.
- Я себя не сравниваю с тобой. Или с Берманом. Поэтому и не могу
чувствовать своего превосходства. Мы разного хотим,
- А разбогатеть ты не хочешь?
- Так далеко мои планы не заходят.
- Судя по твоим рассказам, да. Как будто ты их пишешь и сам не знаешь,
чем они кончатся. Ну так я тебе скажу: зарабатывай лучше деньги. У тебя
дорогие фантазии. Вряд ли кто захочет покупать тебе клетки для птиц.
- Очень жаль.
- И еще не так пожалеешь, если меня ударишь. Только что ты хотел, я по
руке почувствовала. И опять хочешь.
Я хотел, и еще как; сердце стучало, руки тряслись, когда я завинчивал
банку с мазью.
- О нет, об этом я бы не стал сокрушаться. Я жалею, что ты выбросила
столько денег; Расти Троулер - нелегкий заработок.
Она села на койке, - лицо и голая грудь холодно голубели под кварцем.
- Тебе понадобится четыре секунды, чтобы дойти отсюда до двери. Я даю
тебе две.
Я пошел прямо к себе, взял клетку, снес ее вниз и поставил у ее двери.
Вопрос был исчерпан. Вернее, так мне казалось до следующего утра, когда,
отправляясь на работу, я увидел клетку, водруженную на урну и ожидавшую
мусорщика. Презирая себя за малодушие, я схватил ее и отнес к себе в
комнату, но эта капитуляция не ослабила моей решимости начисто вычеркнуть
Холли из моей жизни. Я решил, что она "примитивная кривляка", "бездельница)
и "фальшивая девица", с которой вообще не стоит разговаривать.
И не разговаривал. Довольно долго. Встречаясь на лестнице, мы опускали
глаза. Когда она входила к Джо Беллу, я тут же уходил.
Однажды мадам Сапфия Спанелла, бывшая колоратура и страстная любительница
роликовых коньков, жившая на втором этаже, стала обходить жильцов с
петицией, в которой требовала выселения мисс Голайтли как "морально
разложившейся личности" и "организатора ночных сборищ, угрожающих здоровью и
безопасности соседей". И хотя подписать ее я отказался, но в глубине души
сознавал, что у мадам Спанеллы есть основания для недовольства. Однако ее
петиция ни к чему не привела, и в конце апреля, теплыми весенними ночами, в
распахнутые окна снова доносился из квартиры 2 хохот граммофона, топот ног и
пьяный гвалт.
Среди гостей Холли нередко встречались подозрительные личности, но как-то
раз, ближе к лету, проходя через вестибюль, я заметил уж очень странного
человека, который разглядывал ее почтовый ящик. Это был мужчина лет
пятидесяти, с жестким, обветренным лицом и серыми несчастными глазами. На
нем была старая серая шляпа, в пятнах от пота, и новенькие коричневые
ботинки; дешевый летний бледно-голубой костюм мешковато сидел на его
долговязой фигуре. Звонить Холли он, по-видимому, не собирался. Медленно,
словно читая шрифт Брайля, он водил пальцем по тисненым буквам ее карточки.
В тот же вечер, отправляясь ужинать, я увидел его еще раз. Он стоял,
прислонившись к дереву на другой стороне улицы, и глядел на окна Холли. У
меня возникли мрачные подозрения. Кто он? Сыщик? Или член шайки, связанный с
ее приятелем по Синг-Сингу - Томато? Во мне проснулись самые нежные чувства
к Холли. Да и простая порядочность требовала, чтобы я на время забыл о
вражде и предупредил ее, что за ней следят.
Я направился в "Котлетный рай" на углу Семьдесят девятой улицы и
Мэдисон-авеню и, пока не дошел до первого перекрестка, все время чувствовал
на себе взгляд этого человека. Вскоре я убедился, что он идет за мной.
Оборачиваться для этого не пришлось - я услышал, как он насвистывает. И
насвистывает жалобную ковбойскую песню, которую иногда пела Холли: "Эх, хоть
раз при жизни, да не во сне, по лугам по райским погулять бы мне". Свист
продолжался, когда я переходил Парк-авеню, и потом, когда я шел по Мэдисон.
Один раз перед светофором я взглянул на него исподтишка и увидел, что он
наклонился и гладит тощего шпица. "Прекрасная у вас собака", - сказал он
хозяину хрипло и по-деревенски протяжно.
"Котлетный рай" был пуст. Тем не менее он сел у стойки рядом со мной. От
него пахло табаком и потом. Он заказал чашку кофе, но даже не притронулся к
ней, а продолжал жевать зубочистку и разглядывать меня в стенное зеркало
напротив.
- Простите, пожалуйста, - сказал я зеркалу, - что вам нужно?
Вопрос его не смутил, казалось, он почувствовал облегчение от того, что с
ним заговорили.
- Сынок, - сказал он. - Мне нужен друг.
Он вытащил бумажник. Бумажник был потертый, заскорузлый, как и кожа у
него на руках, и почти распадался на части; так же истерта была поломанная,
выцветшая фотография, которую он мне протянул. С нее глядели семеро людей,
стоящих на террасе ветхого деревянного дома, - все они были дети, за
исключением самого этого человека, который обнимал за талию пухленькую
беленькую девочку, заслонявшую ладошкой глаза от солнца.
- Это я, - сказал он, указывая на себя. - Это она... - И он потыкал
пальцем в пухленькую девочку. - А этот вон, - добавил он, показывая на
всклокоченного дылду, - это брат ее, Фред.
Я посмотрел на "нее" еще раз; да, теперь я уже мог узнать Холли в этой
щурившейся толстощекой девчонке. И я сразу понял, кто этот человек.
- Вы - отец Холли.
Он заморгал, нахмурился.
- Ее не Холли зовут. Раньше ее звали Луламей Барнс. Раньше, - сказал он,
передвигая губами зубочистку, - пока я на ней не женился. Я ее муж. Док
Голайтли. Я лошадиный доктор, лечу животных. Ну, и фермерствую помаленьку. В
Техасе, под Тьюлипом. Сынок, ты почему смеешься?
Это был нервный смех. Я глотнул воды и поперхнулся, он постучал меня но
спине.
- Смеяться тут нечего, сынок. Я усталый человек. Пять лет ищу свою
хозяйку. Как пришло письмо от Фреда с ее адресом, так я сразу взял билет на
дальний автобус. Ей надо вернуться к мужу и к детям.
- Детям?
- Они же дети ей! - почти выкрикнул он.
Он имел в виду остальных четырех ребят на фотографии: двух босоногих
| | |