| |
|
 |
Драма Анастасия Цветаева - Сказ о звонаре московском
Скачать Анастасия Цветаева - Сказ о звонаре московском
  От языков колоколов идут шнуры к концам деревянной рукоятки. Удар
производится всегда правой рукой.
"А ведь мало реакции со стороны слушателей!" -- подумалось мне.
Котик развернул одну из записок, прочел ее.
-- Я вижу, вопрос задан мне музыкантом, понимающим в колоколах. Да,
колоссальнейшую роль играет ритм: каждый тон имеет соответствующий ему
ритмический облик.
Тут в записке спросили меня о счете. Например, если произведения
написаны в размере четыре четверти, трель может быть в любом размере. Это
зависит от индивидуальности данных колоколов: Большого, Педали и тех,
которые в клавиатуре. Такты могут быть самые разнообразные.
Докладчик будто задумался. Но тотчас же затуманившееся лицо
прояснилось. Быть может, решив не все трудное досказывать, он весело
сверкнул взглядом:
-- Я должен еще сказать, как подбирают колокола. Берут сперва Большой
колокол и к нему остальные -- 2-й Большой, затем два педальных, а к
педальным, а именно, к их слиянию, подбираются колокола клавиатуры. В
клавиатуре колокола совершенно не должны быть расположены ни в какую гамму.
Он перешел к весу колоколов, четко сообщив минимальный и максимальный
вес каждого, и, видимо, сокращая разбег своих сведений, рассказал о
пропорциях диаметров и высот каждой формы колоколов.
-- А формы их, -- сказал он, -- бывают двух видов: одна более высокая.
и узкая, другая более низкая и широкая, что дает звук в первом случае
глуховатый, во втором -- открытый и яркий. Звук колокола также зависит от
состава сплава. Но и при обеих формах может у колокола быть любой из трех
тембров: резкий, умеренный и нежный.
Самый низкий звук колокола, по крайней мере я в жизни встречал, -- у
самого большого колокола на колокольне Ивана Великого в Московском Кремле,
гул которого на октаву ниже основного тона его;
это, по темперации ре-бемоль субконтроктавы, звучащий ниже регистра
рояля. То же самое и у всех больших колоколов, много встреченных. Звук
такого низкого регистра я уже не воспринимаю как музыкальный.
На вопрос, мне в записке посланный, на каких, в смысле подбора
колоколах я предпочитаю звонить: на подобранных в музыкальную гамму или же
никакой гаммы не составляющих; отвечаю: для меня это различие не имеет
никакого значения: при звоне я руководствуюсь только характером
индивидуальности колокола. А также не имеет для меня ни малейшего значения,
если данный колокол с соседом своим дает диссонирующий звук. В колокольной
музыке нет никаких диссонансов.
Докладчик сделал паузу. Взглянул на нас.
-- Всюду, куда я ходил хлопотать о получении колоколов для полного
ублаготворения Мароновской колокольни, я поднимал вопрос о том, чтобы
отделить колокольню от церкви и устроить ее концертной, только для
исполнения звона, -- говорил, что совершенно невозможно игре на колоколах
быть "при церкви", а мне выполнять роль обыкновенного, церковного,
грубо-шаблонного звонаря. Я смотрю на это совмещение колокола с церковью как
на самое больное мое место; об этом немало было разговора во многих из
тридцати пяти церквей, где я звоню. Ясно, что мой звон -- это музыка, но
ведь для церкви нужен звон не с художественной стороны, а с
церковно-звонарской!
Слушатели оживленно переговаривались.
-- Из тридцати пяти чаще всего я звоню на четырех колокольнях:
на Бережковской набережной, на Кадашевской, близ Большой Ордынки, на
Псковской близ Арбата на Спасо-Песковской площадке, и на Никитской, при
упраздненном Никитском монастыре, обладающих замечательно хорошим подбором
колоколов разных характеров звука с приятными тембрами. Довольно редко
звонил я на колокольне упраздненного Симонова монастыря.
Передавали еще записки. Он развернул одну из них:
-- Я, собственно, о главном -- окончил. Но тут меня просят сказать о
том, как лучше слушать звон. Лучше всего слушать звон внизу, на определенном
расстоянии от колокольни. Место слушания получается в виде кольца,
посередине его колокольня.
Он прикрыл ладонью глаза, отнял руку и, словно прислушиваясь:
-- В начале звона вы слышите строгие, медленные удары Большого
колокола. Но вот удары эти начинают усиливаться и, дойдя до самой предельной
точки силы, начинают стихать, сходя на нет; затем, дойдя тоже до
определенной точки тиши, эти тихие удары превращаются постепенно в сильные
удары, стремясь к точке предела. Потом, совершенно неожиданно, эти строгие
удары превратятся в колоссальную, беспредельную тучу музыкальных звуков. Но
что за гармония в этом звоне! Таких гармоний мы в нашей музыке не видим
никогда -- звуки стихают, как бы удаляясь; удалившись, слышны тихо или же
даже почти не слышны; возрастают и, наконец, становятся перед нами
высоченной стеной, покрывающей всех нас. Этот процесс продолжается
длительно, и вдруг неожиданно во время экстаза звуков они начинают
постепенно исчезать. И вот уже совсем нет их, затишье!
"Какое замечательное, художественное описание!" -- восхищаюсь я.
-- Или же бывает так, -- продолжал он, все более оживляясь, -- вы
слышите сперва тихие удары в мелкие колокола в виде трели. Они все
учащеннее. Затем начинаются голоса колоколов больших размеров, усиливаясь,
пока все колокола не сольются в сложный аккорд и не покроются ударом в самый
большой колокол. Здесь-то и начинается колокольная симфония: звуки
разрастаются, разбегаются и вновь собираются, кажутся поражающей бурей. Все
это в строжайшем соблюдении ритма, при чередовании неожиданных ритмических
фигур и вариаций, на фоне строгих ударов Большого колокола.
Докладчик перелистал свои бумаги, на миг задумался и доверчиво, тепло
обратился к слушателям:
-- Каждому хорошо быть посвященным -- мыслью -- в область колокольной
музыки! И для этого возможно обойтись без исключительно тонкого звукового
восприятия. Но чтобы иметь возможность самому воспроизводить музыку на
колоколах, -- тут уже должен быть абсолютный слух!
Он внимательно поглядел на слушателей.
-- Среди музыкантов абсолютный слух далеко не у всех, но встречается.
Люди с абсолютным слухом, люди более или менее компетентные в музыкальной
области должны питать интерес к колокольной музыке. Искусственным путем
такой слух развить невозможно. Я в колоколе различаю 18 и даже более
основных тонов, свойственных данному колоколу, и без малейшего труда могу
выразить их с помощью нашей нотной системы. Я и сделал это применительно ко
всем в Москве и окрестностях выдающимся колоколам. Звучание колокола гораздо
более глубокое и густое, чем в струнах -- жильных, металлических; чем на
духовом инструменте, чем в человеческом голосе. Это оттого, что каждый тон
из 1701 в колоколе дает свое, определенное сотрясение воздуха, очень похожее
на кружево, я так и зову это -- "кружевом".
Не шептались, слушали.
-- Что же касается металла, -- сказал он, собирая листы своих записей,
-- из которого сливается колокол, то и знатоку колокольной музыки и всякому
слушателю надо знать, что главным металлом тут является медь, но для
известного рода звучания прибавляют к меди, в самый раствор, -- золото,
серебро, бронзу, чугун, платину и сталь. Серебро добавляют для более
открытого и звонкого звука, для более замкнутого добавляют сталь. Для более
резкого -- золото, для более нежного -- платину. Умеренный же тембр бывает,
если нет ни золота, ни платины. Чугун и бронза придают глухой звук, но в
глухоте одного и другого есть различие: чугун дает только тишину и
спокойствие, а бронза прибавляет еще свое нечто, и у нее эта глухота --
волнистая, то есть параллельно с ней следуют очень крупные, рельефные
звуковые волны... Все это я недавно сообщил по его просьбе Алексею
Максимовичу Горькому.
-- На этом мы, я думаю, закончим! -- сказал Котик и улыбнулся нежданно
весело, по-мальчишески.
Аплодисменты раздались густо и громко, и это, видимо, обрадовало его.
Его окружили, говорили с ним как с равным. Он улыбался. Мне было пора идти.
Я уходила, думая: "Так вот он какой, знаток колокольный Котик! А я-то
представляла его только практиком звона..."
Я все более проникала в мир звонаря.
Все следующие дни я продвигала мою работу, стараясь глубже войти в
жизнь своего героя. Все время, свободное от служебных занятий и от моей
общественной и домашней работы, я делила между свиданиями с Котиком, и в
часы, когда он играл на различных колокольнях Москвы, ездила с ним слушать
его гармонизации.
По пути я задавала ему вопросы, возникавшие за письменным столом, и,
придя домой, часто глубоко в ночь, записывала вновь узнанное. Главы росли.
Иногда я читала их кому-нибудь из знакомых и радовалась живому интересу,
похвалам, расспросам тех, кто еще не знал его; я звала слушать его игру,
знакомила Котика с моими друзьями.
Во скольких домах мы бывали с ним! Мы просили его не пренебрегать
роялем. И он подчинялся, хотя и с неохотой. Какие удивительные фортепьянные
вечера рождались, нежданно, лаской и похвалами побарывая его нелюбовь к
этому инструменту. И сколько мы услыхали вдохновенных речей его -- в честь
колоколов! Так он, нами вызванный к выражению своей музыкальной доктрины, по
памяти излагал страницы будущей своей книги -- "Музыка-Колокол". И сколько
же мы исходили с ним колоколен! По-прежнему выше всего он ставил колокола
церкви святого Марона, но часто, отыграв там в праздничный день, у ранней
обедни, он ехал к поздней на другую колокольню, и я приезжала туда
послушать, какой замечательный звук у Большого или Малого колокола, об
особенностях звуков которых он накануне мне рассказал.
Делиться с ним моими радостями о моих подвигавшихся главах о нем я
избегала: он не входил в них душой. Мои записи вряд ли казались ему важным
делом -- ведь я не была музыкантом! А глубины его психологии, мною
отображаемые, просто не звучали ему. И после одной-двух попыток ввести его в
круг моих интересов я убедилась в тщетности моих усилий: моложе меня, он вел
себя как старший, добро, стараясь меня не обидеть, но и глаза и сердце его
были от меня далеко. Книга, звучавшая ему, имела автора Оловянишникова, ибо
она трактовала о единственно ему нужном -- о колоколах. И мне запомнились из
нее такие строчки:
"Русские люди еще в глубокой древности обращали внимание на
гармоническое сочетание колокольного звона.
Каждый звон имел свое назначение. Звон веселый -- красный, когда
возвещалась народу какая-либо радость, великий праздник, победа, избавление
от опасности...
Из колоколов извлекали более или менее определенную мелодию...
Являлись своеобразные артисты, поражавшие своим искусством и
виртуозностью слушателей".
Вот это была "его" книга!
"Глава 12"
Шли месяцы, превращаясь в годы. Юлечка и я обходили с Котиком в
свободные вечера наши все колокольни, куда он шел играть.
Музыканты по-прежнему спорили о нем, о необходимости -- или нет -- для
него музыкального образования, о его будущем, но тот, о ком шла речь,
нисколько не был озабочен: он жил в мире звуков, этот мир был беспределен, в
нем он был дома, и ничто его не смущало. Центр мира был -- колокольный звон.
Он слушал и писал свои гармонизации, лучшие из которых он посвящал мечте
своей молодости -- девушке именем Ми-Бемоль, летавшей в хороводе крылатых
подруг в пачках, похожих на цветки анемона, и улыбавшейся ему из этого сонма
крылатых, который звался -- балет.
Все это погружалось в мои тетради с надписью "Звонарь". Ниже --
"Повесть". "Посвящается Константину Константиновичу Сараджеву и Алексею
Максимовичу Горькому".
Как было не добавить этого имени, когда Горький, человек такого
писательского опыта и на поколенье меня старше, благословил меня на этот
труд, настаивал на непременности написания этой повести, на воссоздании для
потомков, скромного и радостного своим общением с миром человека! И я дала
себе обещанье не увидеться с Горьким до тех пор, пока не смогу войти к нему
с дописанной книгой, о которой он сможет сказать свое любимое: "Спето!". И
повесть пелась и пелась...
В ней было уже десять печатных листов, подробно, верно и медленно, как
майский жук по ветке, ползли страницы одиннадцатого листа. А двенадцатого...
По Москве шли слухи, что слава Котика шагнула далеко за пределы страны,
что весть о его игре на колоколах колокольни святого Марона за Москва-рекою
достигла других государств; что Америка предложила ему гастрольную поездку,
для чего хотят обеспечить знаменитого звонаря-композитора колоколами... Но
это походило на сказку, и тут начинались недоумения: как можно снабдить
звонаря колоколами по всему ходу его передвижений из города в город?
Конечно, это выдумка, чья-то фантазия, праздная сплетня, чепуха, вздор.
Другое дело, если в каком-нибудь одном городе за границей ему соберут
отовсюду колокола для своего рода колокольного концерта -- это еще возможно!
Но, может быть, это -- болтовня ...
Время шло, повесть росла, близилась к концу, как мне казалось. И уже из
нескольких очень толстых тетрадей восставал живой Котик Сараджев с его
манерами, прибаутками, с его веселой готовностью встречаться с людьми,
узнавать, входить в их жизнь, быть естественным, как ребенок, и поглощенным
делом, как взрослый. Если сам он мало ценил свои вечера рояльной игры,
неустанно мечтая о возможности играть на колоколах ежедневно, то это
нисколько не мешало слушающим его рояль наслаждаться его гармонизациями.
Но вот книга о Звонаре, как мне казалось, окончена! Отложила -- пусть
"отлежится" немного. Затем еще раз перечту и свезу ее, наконец, Горькому.
Меня останавливает слух: Горький болеет. Болеет... Значит, не до меня
ему сейчас! Ну что ж, подождем. И тогда другая весть достигает меня: Котик
Сараджев уехал в Америку. Как? Когда же?.. А вот в те недели, что не
виделась с ним, когда дописывала книгу о нем. Да, говорят мне, как-то по
договору, разрешили такую поездку, все устроили, посадили вместе с
колоколами в поезд, проводили -- уехал.
Горький давно в России, объездил ее, участвовал в различных
литературных объединениях, издавал, издает журнал... Не пойдешь к нему без
книги -- а книга все-таки не кончена. Подзаголовок ее "История одной
судьбы": могу ли я считать повесть конченной, не вместив в нее такую важную
главу, как "Котик Сараджев в Америке"? Разумеется, я должна ждать! День
набит: работа, быт, занятия языками с сыном -- даже нельзя понять, куда же
вмещались частые встречи мои с Котиком? Сколько колоколен опробовала с ним
"на предмет звука" и сколько ночей над тетрадями повести... И метет и метет
метель жизни...
Дни, недели, месяцы -- шли, слухов -- множество. Но в моем занятом дне
-- не до них. Непонятность с этой Америкой, отсутствие твердые данных... Все
начинает казаться сном.
А вот реальность событий, узнанная мною десятки лет спустя. В 1930 году
к Константину Соломоновичу, явились два американца с предложением его сыну,
"мистеру Сараджеву", поехать в Соединенные Штаты, заключив контракт на год.
Они обещали построить ему в Гарварде звонницу, закупив нужные ему колокола в
СССР, и он будет давать колокольные концерты. Они слышали его звон,
восхищены ведь это целая симфония на колоколах! Котик согласился на это
предложение.
Вот в эти месяцы я не видела Котика -- он исчез; как я позднее узнала,
он был предельно занят отбором колоколов, закупаемых Америкой для будущей
звонницы. Он обходил колокольни, прослушивал звук любимых колоколов,
составлял списки закрытых церквей, откуда их надо было снимать и сосчитывал
их вес. Эти списки хранятся и поныне. Какие же это образцы и доказательства
его трудолюбия! Как точны его указания, как подробны! -- нумерация
колоколов, их названия, растущее число подборов -- и сколько жара и воли
положено в эти списки. Подборов, из которых ему в итоге этого труда
предстояло выбрать то, что поедет с ним за океан -- прогреметь, прозвучать
русской славой на чужой земле! Нелегко было оформить столь необычное
путешествие: немало времени заняло получение соответствующих документов. В
| | |