Дина Рубина - Камера наезжает

   ...Своего ангела-хранителя я представляю в образе лагерного охранника -
плешивого, с  мутными испитыми  глазками, в толстых ватных штанах, пропахших
табаком и дезинфекцией вокзальных туалетов.
     Мой  ангел-хранитель  охраняет меня без особого  рвения. По  должности,
согласно инструкции...
     Признаться, не так много  со мной возни у этой конвойной  хари.  Но при
попытке к бегству  из зоны, именуемой "жизнью",  мой ангел-хранитель хватает
меня за шиворот и тащит по жизненному этапу, выкручивая руки и давая пинков.
И это лучшее, что он может сделать.
     Придя в себя, я обнаруживаю, как правило, что пейзаж  вокруг прекрасен,
что мне еще нет двадцати, двадцати шести, тридцати и так далее.

     Вот  и  сейчас я гляжу из  своего окна на склон Масличной горы, неровно
поросший  очень  старым  садом и похожий на свалявшийся бок  овцы, и думаю о
том, что мне еще нет сорока и жизнь бесконечна...

     А сейчас я расскажу, как озвучивают фильм.
     Несколько  кадров отснятого материала склеивают  в кольцо и пускают  на
рабочий экран.
     В небольшой студии сидят:
     Режиссер, он же Творец, он же Соавтор;
     укладчица со студии Горького, приглашенная для  немыслимого  дела - при
живом авторе сценария сочинять  диалоги  под немую артикуляцию  актеров,  не
учивших ролей и потому на съемках моловших галиматью;
     второй  режиссер  фильма -  милейший человек,  так  и не  удосужившийся
прочесть сценарий, как-то руки не дошли;
     оператор в белой майке с надписью по-английски: "Я устала от мужчин";
     художник  фильма, если он не  настолько пьян, чтобы  валяться в  номере
гостиницы;
     редактор  фильма,  в  свое  время уже  изгадивший  сценарий,  а  сейчас
вставляющий идиотские замечания;
     монтажер, пара славиков-ассистентов неопределенных занятий, крутившихся
на съемках под ногами;
     приблудный столичный актер, нагрянувший в провинцию -  намолотить сотен
пять;
     прочие случайные лица...

     Позади  всех,   бессловесный  и   подавленный,  сидит  автор  сценария,
написанного им по некогда написанной им же повести.
     Он  уже  не пытается отождествить физиономию на экране  с образом героя
его произведения и только беззвучно твердит себе, что он не автор,  а дерьмо
собачье, тряпка, о  которую все вытирают ноги,  и что пора встать  наконец и
объявить,  что он - он, Автор!  - запрещает фильм своим Авторским Правом.  И
полюбоваться - как запляшет все эта камарилья...
     Но автор не встает и ничего  не  объявляет,  потому  что уже вступил  в
жилищный  кооператив  и  через  месяц  должен  вносить пай за  трехкомнатную
квартиру...

     Так  вот,  не знаю почему, но  лучше  всего на  беззвучную  артикуляцию
актера  ложится   русский  мат.   Любое  матерное  ругательство  как  влитое
укладывается в немое движение губ. Это проверено практикой.
     Вам подтвердит это любой знакомый киноактер.

     Боюсь, читатель решит, что я пишу юмористический рассказ. А между тем я
давно уже не способна на то веселое  напряжение души, которое и есть чувство
юмора  и  напоминает  усилия  гребца, идущего  в канаке вверх по  реке...  В
последние годы я все чаще  отдаюсь  течению  жизни, я сушу  весла  и  просто
глазею по сторонам. Там, на берегах этой речки, все еще немало любопытного.

     Собственно, для того  чтобы рассказать,  как озвучивают фильм, я должна
рассказать  сначала, как его снимают и даже - как пишут сценарий. Не потому,
что это интересно или необходимо  знать, а потому,  что одно влечет за собой
другое.
     Пожалуй даже, я расскажу вообще все с самого начала.

     У  меня  когда-то  был приятель,  милый порывистый мальчик,  он сочинял
песни и исполнял их под гитару затаенно-мужественным баритоном.
     Он и сегодня жив-здоров, но сейчас он  адвокат, а это, согласитесь, уже
совсем другой образ. Кроме того, он уехал в другую страну.
     Вообще-то я тоже уехала в другую страну.
     Откровенно  говоря, мы с  ним опять живем в  одной  стране, но это  уже
другая страна  и  другая  жизнь.  И  он адвокат,  солидный человек  -  чего,
собственно, и добивалась его мама.
     А  тогда, лет  пятнадцать  назад, она добилась,  чтобы сын  поступил на
юридический.  Благословенно  одаренный  мальчик,  он  поступил,  чтобы  мать
отстала, но продолжал сочинять  стихи, писать на них  музыку и исполнять эти
песни под гитару  на разных слетах и фестивалях  в горах Чимгана. Все помнят
это обаятельное время: возьмемся за руки, друзья.
     Одну из песен он по  дружбе  посвятил мне. Начиналась она так - "Вот на
дороге черный бык,  и вот дорога  на Мадрид. Как на  дороге  тяжело взлетает
пыль  из-под копыт"  -  и  далее, со  звоном витражей,  с боем  колоколов...
чрезвычайно густо.
     Я так подробно  рассказываю, чтобы  объяснить - что это был за мальчик,
хотя в конечном итоге его мама оказалась права.
     Когда  он  как-то  ненатужно защитил  диплом  юриста,  продолжая  петь,
искриться и глубоко дышать  разреженным воздухом фестивальных вершин, тут-то
и  выяснилось, что  распределили его в одно  из районных  отделений  милиции
города Ташкента -  в криминальном отношении не  самого благополучного города
на свете.
     Тепло  в Ташкенте,  очень  теплый  климат. С  февраля к нам  сползалась
уголовная шпана со всей простертой в холодах страны.

     Так вот - Саша... Да, его звали Саша, впрочем, это неважно. С возрастом
я устаю придумывать даже имена.
     Он  очнулся от песен следователем по уголовным делам отделения милиции,
скажем, Кировского района  города Ташкента: ночные  дежурства с  выездами на
место  происшествия,  выстрелы,  кровь  на  стенах,  допросы,  свидетельские
показания,  папки,  скоросшиватели, вещественные  доказательства,  опознания
личности убитой... - месяца на два он вовсе пропал из моей жизни.
     Когда  же  появился  вновь,  я обнаружила  гибрид  бардовской  песни  с
уголовной феней. В своем следовательском кейсе он таскал подсудимым в тюрягу
"Беломор".
     Как всякий артистически одаренный человек,  он  был отчаянным брехуном.
Загадочный,  зазывно-отталкивающий мир открывался в  его  историях: тюремная
параша,  увитая волшебным  плющом  романтики. Какие  типы, какая речь, какие
пронзительные детали!

     Разумеется, я написала про все это повесть - я не могу не взять,  когда
плохо лежит.  Правда, перед  тем как схапать, я поинтересовалась, намерен ли
он сам писать. Забирай, разрешил он великодушно, когда  я еще соберусь! (И в
самом деле - не собрался никогда.)
     Несколько  раз я  ездила с ним в тюрьму на  допросы  -  нюхнуть реалий.
Кажется, он оформлял эти экскурсии как очные ставки...
     Я уже не помню ничего из экзотических прогулок по зданию тюрьмы - любая
экскурсия  выветривается из памяти. Помню только во внутреннем  дворе тюрьмы
старую белую клячу,  запряженную  в  телегу, на которой стояли  две  бочки с
квашеной капустой, и -  высокий сильный голос, вначале даже показавшийся мне
женским, из зарешеченного окошка на третьем этаже:

     Те-чет ре-еченька по песо-очечку,
     Бережочки мо-оет,
     Воровской парень, городской жулик
     Начальника про-осит:

     То  ли  акустика  закрытого пространства сообщала  этому  голосу  такую
льющуюся  силу,  то  ли  и  впрямь  невидимый  певец   обладал  незаурядными
голосовыми  связками,  но  только тронула  меня  в те  мгновения эта  песня,
сентиментальная до слюнявости (как все почти блатные песни).

     Ты начальничек, винтик-чайничек,
     Отпусти до до-о-му...
     Видно, скурвилась, видно, ссучилась
     Милая зазно-оба...

     Несколько  минут,  задрав  головы,  мы  с  Сашей  слушали   эту  песню,
удивительно  кинематографически  вмонтированную в кадр с грязным  двором,  с
бочками воняющей прокисшей  капусты,  с  розовым  следственным  корпусом, по
крыше которого прогуливались жирные голуби.
     - Сорокин тоскует, - проговорил мой приятель.
     - А голос хорош! - заметила я.
     Саша усмехнулся и сказал:
     - Хорош. Убийство путевого обходчика при отягчающих обстоятельствах...

     Короче, я  написала  повесть. Она получилась плохой - как  это всегда у
меня бывает,  когда  написанное не имеет к моей шкуре  никакого отношения, -
но, что называется, свежей.  Друзья  читали и говорили - не фонтан, старуха,
но очень свежо!
     В  повести действовал следователь Саша (я и тогда  поленилась придумать
имя),  порывистый мальчик  с интеллигентной растерянной улыбкой;  его друг и
сослуживец, загнанный  в любовный треугольник;  еврейская мама распалась  на
бабушку и дедушку, папу я ликвидировала. Ну,  и  далее  по маршруту со всеми
остановками: любовь, смерть друга, забавные и острые диалоги с уголовниками,
инфаркт деда... Словом, свежо.
     Повесть была напечатана в популярном московском журнале, предварительно
пройдя санобработку  у  двух редакторов, что не прибавило ей  художественных
достоинств, наоборот - придало необратимо послетифозный вид.
     В те годы нельзя было писать  о: наркоманах, венерических заболеваниях,
проституции,  взятках, о мордобоях в милиции и о чем-то еще, не помню, - что
поначалу в повести было, а потом сплыло, ибо мое авторское  легкомыслие в ту
пору могло соперничать лишь с авторским же апломбом.
     Нельзя было почему-то указывать местоположение тюрем, звания, в которых
пребывали  герои,  и  много  чего  еще.  Для  этого  по  редакции  слонялась
специальная  "проверяльщица", так называлась эта должность,  - тихая старуха
проверяльщица, которая стерегла  мое появление в редакции,  зазывала меня  в
уголок и говорила заботливым голосом:
     -  У  нас там накладка  на  шестьдесят четвертой странице...  Там взяли
фарцовщика с пакетиком анаши в носке на правой ноге. Это не пройдет...
     - А на левой пройдет? - спрашивала я нервно.
     - Ни на какой не пройдет, - добросовестно подумав, отвечала она и вдруг
озарялась тихой вдохновенной улыбкой: - А знаете, не переписать ли нам  этот
эпизод вообще? Пусть он просто фарцует носками. Это пройдет.
     ...Словом, как раз  тогда, когда повесть следовало отправить в корзину,
она появилась на страницах журнала.

     Недели через три мне позвонили.
     - Ле-о, Анжелла Фаттахова, - проговорили в трубке домашним, на зевочке,
голосом. - Мне запускаться надо, да... Аль-ле?
     - Я вас слушаю.
     - Я запускаюсь по  плану...  Роюсь тут в библиотеке, на студии... Ну  и
никто меня не удовлетворяет... - Она говорила странно  мельтешащим говорком,
рассеянно - не то сейчас проснулась,  не то, сидя  в компании, отвлеклась на
чью-то реплику. - Ле-у?
     - Я вас слушаю, - повторила я, стараясь придать  голосу фундаментальную
внятность, как  бы  намагничивая  ее  внимание,  выравнивая  его вдоль  хода
беседы. Так крепкими тычками подправляют  внимание пьяного при выяснении его
домашнего адреса.
     - Ну, ты ведь мои фильмы знаешь?
     Я запнулась  - и от панибратского "ты", неожиданно подтвердившего образ
пьяного, вспоминающего свой адрес, и  оттого,  что впервые слышала это  имя.
Впрочем, я никогда не была своим человеком на "Узбекфильме".
     - Смотрю, журнальчик на диване валяется, мой ассистент читал... И фотка
удачная - что за краля, думаю... Мне ж запускаться надо по плану, понимаешь,
а  никто  не   удовлетворяет...  Симпатично  пишешь...   Как-то...  свежо...
Поговорим, а?