Драма
Дина Рубина - Камера наезжает
Скачать Дина Рубина - Камера наезжает
Так появился в студии известный столичный актер, к тому времени
сыгравший главную роль в нашумевшем фильме знаменитого режиссера. Он вошел,
Виолетта, вглядевшись прищуренными зелеными глазами в силуэт, тихо
застонала, они расцеловались.
И вот тут, впервые за все эти месяцы, я наконец стала свидетелем того,
что принято называть "высоким профессионализмом".
Подсев на ручку кресла к Виолетте и поглаживая ее коленку, известный
актер несколько мгновений вяло следил за происходящим на экране. Там
крутилась довольно дохлая сцена выяснения отношений на свеженькую тему "отцы
и дети". И снята в высшей степени изобретательно: поочередно крупный план -
внучек, поигрывающий желваками на высоких скулах половецкого хана; крупный
план - сморщенное личико страдающего дедушки. В конце сцены камера наезжает
- из правого глаза деда выкатывается скупая актерская слеза.
Кольцо крутилось бесконечной каруселью: лицо внука - лицо деда - скупая
слеза; лицо внука - лицо деда - слеза и так далее.
Виолетта, покуривая и сплетая атласные ноги, придумывала подходящий
текст под шевеление губ. Помнится, на этом кадре она почему-то застряла.
И вот известный актер, просмотрев гениальный кадр всего один раз, уже
на следующем витке, не снимая ладони с яблочно светящейся в темноте коленки,
с фантастической точностью уложил некий текст в шевелящиеся на экране губы
Маратика.
- Хули ты нарываешься, старый пидор? - негромко, с элегантной ленцой
проговорил Маратик всесоюзно известным бархатным голосом. - Я те, ебенть, по
ушам-то навешаю...
Эта фраза прозвучала так естественно, так соответствовала характеру
самого Маратика, и такой логически безупречной выглядела после нее скупая
слеза на обиженном личике деда, что все, без исключения, сидевшие в студии,
застыли, осознав сопричастность к большому искусству. А известный актер
выдавал все новые и новые варианты озвучания кадра, в которых неизменным
оставалось лишь одно - дед с внуком матерились по-черному. И каждый вариант
был поистине жемчужиной актерского мастерства, и каждый хотелось записать и
увековечить.
Порезвившись так с полчаса, известный актер вышел покурить. Я выскочила
следом - выразить восхищение.
- Ну, что вы! - устало улыбнувшись, возразил он. - Это давно известный
фокус. Помнится, однажды с Евстигнеевым и Гердтом мы таким вот образом почти
целиком озвучили "Гамлета". Вот это было интересно. Кстати, в подобном
варианте монолог "Быть или не быть?" несет на себе гораздо более серьезную
философскую нагрузку...
...Если не ошибаюсь, в конце концов этот кадр был озвучен следующим
текстом:
Дед: - Неужели ты решишься на этот поступок?
Внук: - Дедушка, вспомни свою молодость.
Камера наезжает. Из лукавого армянского глаза дедушки выкатывается
густая слеза воспоминаний...
Потом известный актер удалился в обнимку с Виолеттой.
Надо сказать, она по нескольку раз на день исчезала куда-то с тем или
другим работником искусства. Ненадолго.
- Пойдем, покурим, - предлагала она и минут через двадцать возвращалась
- как после курорта - отдохнувшая, посвежевшая...
- Ах, - светло вздыхала она, закуривая. - Какой дивный роман когда-то
был у нас с Мишей (Сашей, Фимой, Юрой)...
Казалось, на "Узбекфильм" она приехала, как возвращаются в родные места
- встретиться с еще живыми друзьями детства, вспомнить былое времечко,
отметить встречу. И отмечала. Своеобразно.
Вдруг возникал в конце коридора какой-нибудь киношный ковбой -
ассистент или оператор, режиссер или актер. Они с Виолеттой бросались друг к
другу - ax, ox, давно ли, надолго?
- Пойдем, покурим, - предлагала Виолетта...
Вернувшись минут через двадцать, щелкала зажигалкой и произносила
мечтательно, одним уголком рта, не занятым сигаретой:
- Ах, какой нежный роман был у нас с Кирюшей лет восемь назад...
Спустя дня три напряженной работы Виолетты над укладкой текста я
спросила Фаню Моисеевну:
- Слушайте, а сколько, собственно, годков этому дитяте?
- Ну, как вам сказать... Вот уже лет двадцать я работаю на
"Узбекфильме", и... - она задумалась, что-то прикидывая в уме, - все эти
годы всех нас укладывает Виолетта.
Весь укладочный период работы над фильмом прошел под знаком оленьих
драк за Виолетту. Я не говорю о мелких потасовках между
мальчиками-ассистентами, осветителями, гримерами; о странном пятипалом
синяке, украсившем в эти дни физиономию главного редактора "Узбекфильма"; о
мордобое, учиненном Маратиком двум каким-то вполне почтенным пожилым
актерам, приглашенным на съемки фильма о борьбе узбекского народа с
басмачами... Да я и не упомню всех этих перипетий, потому что все чаще
уклонялась от посещений киностудии. Но вот обрывок странного разговора между
Анжеллой и Фаней Моисеевной помню:
- А я вам сто раз говорила: три дня - и точка. И ни минутой дольше.
Многолетний опыт подсказывает.
- Но, Фаня, у меня такой сплоченный коллектив!
На поверку самым слабым звеном в нашем сплоченном коллективе оказалась
парочка старинных друзей. Да, да, многолетняя дружба Стасика и Вячика
буквально треснула по швам на глазах у всей съемочной группы. Разумеется, с
каждым из них у Виолетты когда-то был "светлый, дивный роман".
Разумеется, и тот и другой успели уже помянуть с ней былое...
Разумеется, они уже дважды обновили друг другу физиономии в пьяных драках,
но...
- Но при чем тут мой фильм! - горестно восклицала Анжелла. -
Творчество, творчество при чем?!
Увы, разрыв отношений у Стасика и Вячика произошел-таки на творческой
почве.
- Ты импотент! - кричал оператор художнику. - Всю жизнь носишься с
убогой идеей драпирования объектов. Это обнаруживает твое творческое
бессилие!
- Я - импотент?! - вскакивал Вячик. - Это ты - импотент! Крупный план -
задница героя - выкатывается слеза!!
- Старичок Фрейд на том свете сейчас имеет удовольствие, - заметил
вполголоса Толя Абазов, присутствовавший при этой несимпатичной сцене.
- А я ей говорила - три дня и точка! - бубнила за моей спиной Фаня
Моисеевна.
Мой взгляд случайно наткнулся на Виолеттины ноги под креслом. Они
кейфовали. Скинув горделиво выгнутую туфельку на высоченном каблуке, левая
большим пальцем тихо и нежно поглаживала крутой подъем правой...
И напрасно директор фильма Рауф втолковывал Виолетте: "Кабанчик, не
бесчинствуй!" - творческий разрыв между оператором и художником все
углублялся, отношения их становились все более напряженными. Получая
гонорар, из-за которого, собственно, и задержались оба в Ташкенте, они
поцапались из-за очереди в кассу, Вячик обозвал Стасика некрасивым словом
"говно"... Как и следовало ожидать, оба в конце концов поставили Анжеллу
перед сакраментальной ситуацией "я или он", Анжелла выбрала Стасика, и Вячик
уехал оскорбленный, напоследок, разумеется, высказав все, что думает об
идиотке-режиссерке, кретинке-сценаристке, бесполом мудаке-операторе и
бездарных актерах.
- Давай, давай, - со свойственной ей прямотой отвечала на это Анжелла.
- Иди драпируй свою...
Выбегая из студии, он споткнулся о неосторожно вытянутую мою ногу,
упал, ушибся и завизжал: "Бездарь, бездарь!"
Меня это почему-то страшно растрогало. Я вообще почти всегда испытываю
грустную нежность к прототипам своих будущих героев, особенно к тем, кого
почему-то называют "отрицательными", хотя, как известно, отрицательный
персонаж в очищенном виде - это редкость в литературе. Я заранее испытываю
по отношению к ним нечто похожее на томление вины. Говорят, палачи
испытывают некий сантимент по отношению к будущей жертве.
Вот и я гляжу на оскорбленно визжащего Вячика, на торжествующего
Стасика в белой маечке с надписью: "Я устала от мужчин" - и, чуть ли не
сладострастно замирая, думаю: милый, милый... а ведь я тебя смастерю. Нет,
не "изображу" - оставим дурному натуралисту это недостойное занятие. Да и
невозможно перенести живого человека на бумагу, он на ней и останется -
бумажным, застывшим. Но персонаж можно сделать, создать, смастерить из
мусорной мелочишки (подобно тому, как в дни прихода Мессии по
одному-единственному шейному позвонку обретут плоть и оживут давно истлевшие
люди).
Могу рассказать - как это делается. Из одной-двух внешних черточек
лепится фигура (тут главное стекой тщательно соскрести лишнее) и одной-двумя
характерными фразочками в нее вдыхается жизнь.
Этот фокус-покус я воспроизвожу уже много лет и, как любой фокусник,
конечно же, не открою публике последнего и главного секрета. Но, спрашиваю я
вас, при чем тут прототип - живой, реальный, не слишком интересный человек?
Да не было, не было у Стасика никакой белой маечки с надписью: "Я
устала от мужчин!". Я ее выдумала. Но в том-то и фокус, что могла же и быть.
А теперь уж даже и странно, что ее не было. Фокус-покус, театр кукол, студия
кройки и шитья...
А дом мой все строился на моем пустыре. Уже возведены были бетонные
стены; по воскресеньям мы с мамой и сыном ходили "смотреть нашу стройку" и,
рискуя сломать ноги, бродили в горах строительного мусора, среди обломков
застывшего бетона и кусков арматуры.
- Замечательно... - приговаривала мама, взбираясь по лестничному
пролету без перил, - вот здесь будет дверь в вашу квартиру... Нет, вот
здесь... Дети, не споткнитесь об эту плиту. Нет, здесь будет дверь в
туалет... А тут, в прихожей, мы повесим зеркало...
Озвучивать ленту Анжелла решила на студии Горького.
Ноябрьским слякотным утром небольшой группой мы прилетели в Москву,
чтобы завершить последний этап работы над фильмом.
И с этого момента в моей памяти исчезли целые эпизоды, кадры побежали,
словно киномеханик вдруг ускорил темп, текст неразличим, лента смялась и
вообще застряла в аппарате. Раздражающий перерыв в действии, когда вдруг
вспоминаешь, что у тебя полно неотложных дел, а ты сидишь здесь, теряешь
время на какую-то чепуху. Минута, две... и ты уже встаешь, не дожидаясь,
пока пьяный механик исправит аппарат, и идешь по рядам к выходу, спотыкаясь
о чьи-то посторонние ноги...
Мокрый снег, уже на трапе самолета заплевавший физиономию; неожиданная
нелепая ссора с Анжеллой в студии звукозаписи - не помню повода, а скорее
всего, не было повода, просто время пришло, слишком долго друг друга
терпели; несколько раз кряду выкрикнутое ею: "Кто ты такая?! Нет, кто ты
такая?!" (кстати, никогда в жизни я еще не смогла внятно ответить на этот
вопрос) - и патетическое: "Я плюю на тебя!"; стояла она близко, очень
близко, да еще наступала на меня, картинно уперев кулаки в бока, как
солистка в опере "Сорочинская ярмарка", и - действительно - заплевывала,
брызжа слюной. Так что я позорно бежала - о, всю жизнь - не кулачный боец,
как всегда - задний ум, остроумие на лестнице... - выскочила из студии,
навалясь боком на гладкие перила, как в детстве, съехала по лестнице в
вестибюль с грязноватыми лужицами натекшего с обуви снега.
За мной помчался Толя Абазов, на ходу ловил мои руки, приговаривая:
"Голубчик, не надо, ну, не надо! Да плюньте вы, плюньте!.."
Это все очень вписывалось в сцену, но как-то разрушало его образ
человека ко всему равнодушного. Хотелось спросить - а почему же вы сценария
моего не читали?
Я вырвала руку, выбежала на улицу в мокрый, косой, заплевывающий куртку
снег...
И такси, обдающие прохожих веером бурых брызг, и весь нелепо
развернувшийся вокруг коробочный район ВДНХ с гостиницей "Космос", где
остановилась наша группа, - все это ощущалось как наказание мне,
наказание... и я уже догадывалась - за что.
