Драма
Дина Рубина - Камера наезжает
Скачать Дина Рубина - Камера наезжает
В номере моем трезвонил телефон. Это была, конечно, Анжелла. Ей ничего
не стоил переход от оскорблений к лобызаниям, страстным извинениям и
признаниям в любви. Абсолютно искренним.
В сущности, в отличие от моего, у нее был легкий характер.
Не снимая куртки, я схватила телефонную трубку, чтобы одной-двумя
фразами оборвать навсегда эти никчемные отношения, и...
- КОвахная!! - завопил в трубке голос монаха в миру, последнего графа
Томаша. - Как вы смели не телефОнихОвать мне с бохта самОлета! Я не Ожидал
От вас пОдобнОй подлОсти!
- Ласло, дорогой, здравствуйте...
- Мы дОлжны встхетиться сейчас же! Я веду вас в мастехскую к ОднОму
гениальному художнику.
Мне совершенно не хотелось опять выходить в ноябрьскую сумрачную
слякоть, трястись в метро. Но мысль, что в любую минуту сюда может явиться
Анжелла, хохотать, виснуть на шее и целовать взасос, была еще невыносимей.
Надо было смываться отсюда, переночевать у кого-то из знакомых и, поменяв
билет, вылететь завтра домой.
Мы договорились с Ласло о встрече у метро "Маяковская" - где-то там, во
Дворце пионеров на Миусской площади, обитал совершенно ненужный мне
художник.
На встречу Ласло пришел не один, а с девочкой, по виду лет пятнадцати,
- высоконькой, плосконькой, с неестественно прямой, как щепочка, спиной и
разработанными комковатыми икрами балерины. Она и оказалась балериной
Кировского театра. Ее детское чистое лицо было полностью свободно от
какого-либо выражения; легкая полуулыбка на аккуратных бледных губах имела
явно не духовное, а мускульное происхождение.
Леночка.
Последний венгерский граф Томаш, монах в миру, трепетал, как терьер на
весенней охоте. Он брал девочку под локоток, время от времени размашисто
крестил и благословлял на трудное служение искусству.
На меня он тоже изредка обрушивал короткое, но страшной силы внимание,
оглушал - так "моржи" зимой выливают себе на голову ведро ледяной воды.
Между делом сообщил, что снял с себя сан монаха в миру и из лона
православной церкви перешел в лоно католической (в его транскрипции слово
"лоно" приобретало оттенок чего-то непристойного).
Впрочем, все его внимание было поглощено балериной.
- Я увезу вас в ШахапОву ОхОту! - восклицал он. - Пхикую кандалами к
станку и заставлю танцевать день и ночь!
Интересно, что на девочку эти страсти не производили должного
впечатления, вероятно, потому, что она и так была прикована к станку -
нормальной ужасной жизнью балерины.
Я плелась за ними в бурой каше таявшего снега, заводя волынку со своим
внутренним "я", пытая его и пытаясь понять: какого черта любому, кому не
лень, позволено делать с моим временем и моей жизнью все, что он посчитает
забавным и нужным.
В моменты отчаяния я всегда раздваиваюсь и затеваю с собой внутренние
диалоги или затягиваю тягучий назидательный монолог, обращенный к никчемному
существу во мне, которое в такие минуты даже не оправдывается, а просто
плетется в ногу со мной, понуро выслушивая все справедливые обвинения,
которые приходят мне в голову. В психиатрии для обозначения этого состояния
существует специальный термин - я его забыла.
Мы пересекли Миусскую площадь, в центре которой чугунно громоздились
две группы героев Фадеева: молодогвардейцы перед расстрелом и конный
Метелица с пешим Левинзоном. (Фадеев - хороший писатель, утверждала мама, он
не был антисемитом.)
Мы поднялись на второй этаж Дворца пионеров мимо раскрашенных диаграмм.
Двери "изостудии" были заперты. Я вздохнула с облегчением.
- А вот и он, - воскликнул Ласло в сторону коридора, - дхуг мой, гений
и сОбхат! - И, склонившись ко мне, добавил: - Он был в вОстохге от вашегО
сценахия и мечтал хаботать в фильме!
Со стороны туалета к нам приближался человек с жестяной банкой в одной
руке и пучком мокрых кистей в другой. Он шел против света - темный силуэт,
худощавый человек; интересно, что даже в таком освещении было видно, что
одет он в старомодный и неприлично поношенный костюм. Не то чтоб бахрома на
рукавах, но... откровенно, откровенно. И вообще, такие силуэты принадлежат
не художникам, подумала я, а скромным провинциальным бухгалтерам.
- БОхис, - продолжал Ласло громко в сторону приближающейся фигуры, - я
пхивел вам двух ваших будущих мОделей. Вы дОлжны пхикОвать их к стулу
кандалами и писать, писать...
- Здравствуйте, - сказал художник будничным и мягким голосом, в котором
слышался сильный акцент уроженца Украины (да, бухгалтер, бухгалтер). Он
проговаривал все буквы в приветствии, словно ведомость составлял, но это
сразу делало стертое служебное слово смысловым. - Простите, у меня руки
мокрые, я кисти мыл.
После красочных словесных гирлянд последнего графа Томаша звук этого
голоса и манера говорить производили впечатление ровного бормотания осеннего
дождя непосредственно после исполнения парковым оркестром марша "Прощание
славянки". Художник отворил дверь студии, и мы из полутемного коридора
попали в огромную комнату с рядом высоченных окон. Вокруг стояли школьные
мольберты и грубые, радужно заляпанные гуашью табуреты.
Я обернулась - художник смотрел на меня в упор. У него была небольшая
аккуратная борода, заштрихованная легкой проседью, и аккуратная, циркульно
обозначенная лысина, классической греческой линией продолжающая линию лба.
Вообще внешность у него была южного, крымско-эгейского замеса. И конечно -
какой там бухгалтер! - темнота меня попутала. Он спокойно, подробно
разглядывал меня профессионально невозмутимыми глазами. Я не смутилась: так
смотрят на женщин художники, фотографы и врачи - те, кто по роду профессии
соприкасается с женским телом не только на чувственной почве. В отношениях с
женщиной они игнорируют ореол романтичности, обходятся без него, что делает
общение с ними - даже с незнакомыми - почти домашним.
- БОхис, помните, я пхОсил вас пхОчесть мне вслух Один гениальный
сценахий? - спросил Ласло.
- Да, да, - ответил тот, раскладывая кисти. - Кошмарное произведение.
Где советский следователь поет песни? Что-то несусветное...
Физиономия бывшего монаха в миру заиграла всеми оттенками удовольствия.
Я почему-то страшно обиделась.
"Вот этот самый отвратный, - подумала я о художнике, - мерзкий, лысый,
наглый провинциал!"
Это был мой будущий муж. И я надеюсь, Судьба окажется ко мне столь
милосердной, что до конца своих дней, проснувшись и повернув голову, я буду
натыкаться взглядом на эту лысину. Со всем остальным я смирилась. Например,
с тем, что опять я сплю в мастерской, среди расставленных повсюду холстов, и
время от времени ночью на меня падает неоконченный мой портрет, неосторожно
задетый во сне рукой или ногой...
Ласло, припрыгивая вокруг балерины, кружась, совершая, не скажу -
балетные, но явно танцевальные па, требовал, чтобы "БОхис" немедленно
познакомил нас со своими гениальными полотнами.
Художник зашел за свисающий с потолка в конце зала длинный серый
занавес и стал выносить оттуда картины - холсты, натянутые на подрамник,
картонки. Он отстраненно, как рабочий сцены, таскал картины из-за занавеса и
обратно, как будто не имел к ним никакого отношения.
Я ничего не поняла в этих работах. В то время я воспринимала только
внятное фигуративное искусство. Веласкес. Рафаэль. Модильяни - с усилием.
А Ласло подскакивал к холстам, шевелил пальцами возле какого-нибудь
синего пятна или расплывчато-серого силуэта и отскакивал назад, объясняя
Леночке - в чем гениальность именно этого пятна или силуэта, после чего
художник спокойно и как-то незаинтересованно утаскивал картину за занавес.
Леночка держала полуулыбку, как держат спину в той или иной балетной
позиции, и - молчала. Кажется, она так и не произнесла ни слова за все
время.
Через полчаса Ласло заявил, что никогда в жизни еще не был счастлив,
как сегодня, в кругу своих замечательных друзей. И если б не срочный, через
час, отъезд в Ленинград, где в Кировском проходят интенсивные репетиции
балета "Король Лир", в котором Леночка танцует Корделию, то ни за что и
никогда он не расстался бы с нами. Он увез бы нас в Шарапову Охоту, приковал
кандалами одного - к мольберту, другую - к письменному столу и заставил бы
"БОхиса" писать и писать портрет "Кинодраматург за работой"...
Затем - целование ручек, размашистые в воздухе кресты, наконец они
исчезли.
Художник подхватил в обе руки две последние картонки и понес за
занавес.
- Не обижайтесь на Ласло, - послышался оттуда его голос, - он одинокий
и сумрачный человек. Эксцентрик. Пиротехник... Все эти шутихи и петарды - от
страха перед жизнью...
Он вышел из-за занавеса и сказал:
- У меня сейчас дети, в два тридцать. А потом мы можем пообедать в
столовой, тут рядом.
- Да нет, спасибо, - сказала я. - Мне пора идти.
- Напрасно, - сказал он, - столовая обкомовская, цены дешевые...
Стали появляться дети, малыши от пяти до семи лет. Художник облачился в
синий халат, все-таки придающий ему нечто бухгалтерское, и стал раскладывать
детям краски, разливать воду в банки. Наконец все расселись - рисовать
картинку на тему "Мой друг".
Я сидела на приземистом, заляпанном красками табурете, листала какой-то
случайный блокнот и зачем-то ждала похода с художником в дешевую столовую. А
он переходил от мольберта к мольберту и говорил малопонятные мне вещи.
Что-то вроде: "Вот тут, видишь, множество рефлексов. Желтое надо
поддержать..." или "Активизируй фон, Костя...". Дети его почему-то
понимали...
Один мальчик лет пяти вдруг сказал звонко:
- Это Буратино. Он мой друг, понимаешь? Я его жалею, как друга!
