Драма
Дина Рубина - Камера наезжает
Скачать Дина Рубина - Камера наезжает
Сценарий продвигался к концу, и, по моим расчетам, должна была уже
возникнуть где-то поблизости фигура Верноподданного Еврея. Я озиралась,
вглядывалась в окружающих, тревожно прислушивалась к разговорам - нет,
вокруг было спокойно и даже благостно.
Наконец я дописала последнюю сцену - сцену любви, конечно же; в скобках
написала: "титры на фоне волнующей мелодии", и уже на следующее утро с
выражением читала эту стряпню Анжелле. Иногда по ходу чтения она прерывала
меня, как и положено соавтору и режиссеру.
- Видишь, морщины у меня вот здесь, под глазами? - спрашивала она
вдруг, всматриваясь в зеркальце со свежим детским любопытством. - Знаешь
почему? Я сплю лицом в подушку.
Я смиренно ждала, когда можно будет возобновить чтение.
- Ты никогда не спи лицом в подушку! - с горячим участием, даже как-то
строго говорила она.
- Хорошо, - отвечала я покладисто. И продолжала читать. Выслушав
последние страницы моего вдохновенного чтения, Анжелла отложила зеркальце и
спустила ноги с тахты, что придало ей вид человека, готового к действию.
- Ну вот, - проговорила она удовлетворенно, - теперь можно все это
показывать Фаньке.
У меня неприятно подморозило живот, как это бывает в первой стадии
отравления.
- Кто такая Фанька, - спросила я без выражения.
- Наша редактор. Баба тертая. Да не бойся, Фанька своя. Она хочет как
лучше.
Я тяжело промолчала. Верноподданный Еврей всегда в моей жизни был
"свой" и "хотел как лучше". Более того - В. Е., как правило, мне
симпатизировал, а иной раз прямо-таки любил намекающей на кровную
причастность подмигивающей любовью. Порой у меня с В. Е. происходили даже
полуоткровенные объяснения - смотря какой калибр попадался, это зависело от
должности, помноженной на степень творческой бесталанности...
Фанька, Фаня Моисеевна, оказалась величественной красавицей лет
семидесяти с выпукло-перламутровыми циничными глазами. Такой я всегда
представляла себе праматерь нашу Сарру. Говорила она хриплым баритоном и
курила ментоловые сигареты.
- Ну что ж, неплохо... - затягиваясь и щелкая указательным пальцем по
сигарете, сказала Фаня Моисеевна. - Эта любовная сценка в лифте, монолог
этого мудачка-деда... неплохо...
На ее указательном пальце сидел массивный узбекский перстень с крупным
рубином, схваченным по кругу золотыми зубчиками. Казалось, она и носит эту
тяжесть, чтобы нагруженным пальцем сбивать с сигареты пепел.
- Неплохо, неплохо, - повторила она. - Только вот герой на
"Узбекфильме" не должен быть евреем...
Это был абсолютно неожиданный для меня точный удар в тыл. Признаться, я
возводила оборонные укрепления совсем по другим рубежам.
После секундного замешательства я спешно привела в движение некоторые
лицевые мускулы, сооружая на лице выражение искреннего удивления,
необходимое мне те несколько мгновений, в течение которых следовало дать
отпор этому умному, как выяснилось, и подлому экземпляру В. Е.
Так комдив отступает с остатками дивизии, сильно потрепанной внезапным
ночным нападением врага...
Словом, я подняла брови и несколько мгновений держала их на некоторой
изумленной высоте.
- С чего вы взяли, что он еврей? - дружелюбно спросила я наконец.
Любопытно, что мы с ней одинаково произносили это слово, это имя, это
табу, - смягчая произнесение, приблизительно так - ивре... - словно это
могло каким-то образом укрыть суть понятия, защитить, смягчить и даже слегка
его ненавязчиво ассимилировать. (Так, бывает, звонят из больницы, сообщая
матери, что ее попавший в автокатастрофу сын в тяжелом состоянии, в то время
как сын, мертвее мертвого, уже минут десять как отправлен на каталке в
морг.) - С чего вы взяли, что он ивре?.. - спросила я, глядя в ее
перламутровые глаза, пытаясь взглядом зацепить на дне этих раковин некоего
вязкого студенистого моллюска.
(О, скользкая душа Саддукея, древние темные счеты с иными из моего
народа! В такие считанные мгновения в моей жизни я проникала в один из
побочных смыслов понятия "гой" - слова, которому я до сих пор внутренне
сопротивляюсь, хотя знаю уже, что ничего оскорбительного для других народов
не заложено в нем изначально.
Анжелла сидела на краю тахты, на обочине моего сухого горячего взгляда,
и м е ш а л а. Уведите чужого, уберите чужого - да не увидит он, как я убью
своего - сам! Как я воткну ему в горло нож - и он знает за что! -
собственной рукой. Закройте глаза чужому...)
- Еврей! - воскликнула Анжелла радостно, как ребенок, угадавший
разгадку. Она произнесла это слово твердо и хрустко, как огурец откусывала:
"яврей". - Ну конечно, яврей, то-то я чувствую - чего-то такое...
- Помилуйте, это прет из каждой фразы. - Фаня Моисеевна снисходительно
и по-родственному улыбнулась мне. - Этот дедушка, эта бабушка... "Поку-ушяй,
поку-ушяй"... - Последние слова она произнесла с типично национальной
аффектацией, очень убедительно. Так, вероятно, говорила с ней в детстве ее
бабушка, где-нибудь в местечке под Бобруйском. Моя бабушка говорила со мной
точно с такой же интонацией. И это меня особенно взбесило. С памятью своей
бабушки она вольна была вытворять все, что ей заблагорассудится...
- А вот мою бабушку оставьте в покое, - сказала я, спуская брови с
вершин изумления.
- Напрасно вы обиделись! - приветливо воскликнула Фаня Моисеевна. - Мы
почти ничего не тронем в сценарии. Надо только верно расставить национальные
акценты.
- Фанька, молчи! - вскрикнула Анжелла в странном радостном возбуждении.
- Я вижу теперь - что она хотела устроить из моего фильма! Она синагогу
хотела устроить! Все явреи!!
Я молча завязала тесемочки на папке, поднялась из кресла и направилась
к дверям.
Анжелла нагнала меня в прихожей и повисла на мне, хохоча. При этом
изловчилась влепить мне в шею мокрый и крепкий поцелуй, превративший мое
благородное возмущение в пошлый фарс.
Много раз за все время создания... (нет, избегу, пожалуй, столь
высокого слова) сварганивания фильма я вставала и уходила с твердым
намерением оборвать этот фарс, и каждый раз до анекдота повторялась сцена
бурного и страстного - с поцелуями взасос (моя бедная шея! выше Анжелла не
доставала, была миниатюрна, как персидская княжна) - водворения меня в
кинематографическое русло.
- Дура! - кричала она, облапив меня и ногами отпихивая куда-то в
сторону балкона мои сандалии, которые я пыталась обуть с оскорбленным видом.
- Дура, кончай выпендриваться!
В комнате посмеивалась астматическим кашлем-смешком Фаня Моисеевна.
В конце концов я была пригнана в комнату и впихнута в кресло.
- Итак, надо подумать, как верно расставить национальные акценты, -
затягиваясь сигаретой, серьезно продолжала Фаня Моисеевна.
- А чо тут думать! - выпалила Анжелла. - Все узбеки, и тамон болды!
- Ну, Анжелла, вы как всегда - из одной крайности в другую, - мягко и
укоризненно проговорила Фаня Моисеевна. - Не забудьте, что, кроме нашего
Минкульта, есть еще Госкино... Образ Григория нужно оставить как образ
русского друга.
- Так он же тоже яврей!
- Не преувеличивайте, - отмахнулась Фаня Моисеевна. - Его любовницу
Лизу тоже оставим русской.
- Любовницу - да, - согласилась Анжелла сразу.
Фаня Моисеевна глубоко задумалась, сбивая указательным пальцем пепел с
сигареты. Так глубокомысленно сидят над планом будущего сражения или над
пасьянсом. Рубиновая горючая слезка посверкивала в перстне.
- Очень серьезно надо отнестись к уголовному миру сценария, - сказала
она, - вот у вас вор есть, осетин, и бандит-кореец. Это никуда не годится.
- Почему? - спросила я уже даже с любопытством.
- Потому что крайне опасно задевать национальные чувства меньшинств.
- Я тоже отношусь к национальному меньшинству, - возразила я. - Тем не
менее мои национальные чувства весь вечер вы не то что задеваете - вы лупите
по ним кувалдой.
- Радость моя, какого черта? - интимно улыбнулась старуха. - Вы мне еще
двадцать раз спасибо скажете, пока сценарий и фильм будут инстанции
проходить... Нет, осетин у нас пройдет эпизодом в звании сержанта, а кореец
будет просто милым соседом, тем, что, помните, здоровается по утрам с нашим
дедушкой... Весь преступный мир мы поделим пополам, на узбеков и русских.
Дадим одного еврея - подпольного цеховика, сочините смешной диалог для его
допроса... Главного героя Сашу мы назовем... - Фаня Моисеевна затянулась
сигаретой.
- А пусть его зовут Маратик! - воскликнула Анжелла с нежностью такой
откровенной силы, какая была бы прилична лишь при обсуждении имени первенца
в семье, тщетно ожидавшей младенца многие годы и наконец получившей его -
недоношенного, голубенького, полуторакилограммового.
Тут я испугалась по-настоящему.
- Но послушайте, - начала я осторожно, - существует ведь еще правда
жизни и правда искусства. Превращая семью главного героя в узбекскую, вы
идете против реальности. В узбекских семьях принято почтительное отношение к
старшим, а наш герой то и дело говорит дедушке: "Ты что, дед, спятил?!"
В эту минуту в комнату вошел Маратик - босой, в спортивных трусах
"Адидас". Не здороваясь, развинченной походкой отдыхающего спортсмена он
подошел к платяному шкафу и, распахнув дверцы, молча поигрывая молодыми
мускулистыми ногами, стал громко стучать вешалками.
- Чистую рубашку я найду в доме, - проговорил он со сдержанной яростью,
не обременяя фразы вопросительной интонацией.
- Рубашки все в грязном белье, Маратик... - заискивающим тоном ответила
мать, - надень спортивную майку.
Он развернулся, несколько секунд с холодным интересом изучал нас троих,
стопку листов на журнальном столике. У него было лицо молодого хана Кончака
- по складу скорее казахское, чем узбекское, - красивое, но отмеченное лишь
одним выражением: всеобъемлющего презрительного высокомерия.
- Ты, мать, что - совсем сбондила со своими сценариями? - наконец
спросил он негромко.
- Анжелла, помните, - оживленно встряла Фаня Моисеевна, - когда Маратик
был маленьким, он показывал пальчиком на мои глаза и говорил: "газки синьки,
зеленьки", что означало "глазки синенькие, зелененькие"...
Маратик с жалостливой гримаской уставился на старуху, все еще держащую
палец где-то у переносицы, и, собрав губы трубочкой, проговорил пискляво:
- Фанька! Молци!
Прикрыв глаза, она засмеялась коротким одышливым смешком.
Анжелла ушла искать по комнатам рубашку для Маратика, а мы с Фаней
Моисеевной сидели и молчали. Наконец она спросила:
- Вы какого года рождения?
- Какая разница? - раздраженно спросила я. - Понимаю, о чем вы. Да, я
родилась в послесталинское время.
- Вот видите, - усмехнулась она, - а я родилась гораздо, гораздо
раньше...
- А Торквемада еще раньше, - грубо сказала я.
Она отмахнулась, закуривая:
- Ай, бросьте, при чем здесь Торквемада...
- Послушайте, - спросила я хмуро, - у меня появились тяжкие опасения,
что главную роль в фильме наша козочка захочет подарить своему хаменку.
- Чш-ш-ш! - Фаня Моисеевна приложила к губам палец с перстнем и, скосив
глаза на дверь, проговорила тихо и внятно: - Он, конечно, сукин сын... Но,
между прочим, студент режиссерского факультета театрального института и
очень способный мальчик.
- Хоть гений! Он абсолютно антипатичен. Вся эта довольно банальная
история, - я щелкнула по папке, - держится на обаянии главного героя...
Фаня Моисеевна вздохнула и достала из пачки очередную ментоловую
сигарету.
- Боюсь, тут мы с вами бессильны...
- Вы ошибаетесь! - проговорила я торжественно, поднимаясь из кресла.
Впоследствии обнаружилось, что Фаня Моисеевна не ошибалась никогда.
