Драма
Дина Рубина - Камера наезжает
Скачать Дина Рубина - Камера наезжает
В один из этих дней Анжелла с гордостью сообщила, что музыку к фильму
согласился писать не кто иной, как сам Ласло Томаш, известный композитор
театра и кино.
Дальше следовала насторожившая меня ахинея: будто бы Ласло Томаш,
прочитав наш сценарий, пришел в такой восторг, что, не дождавшись утра,
позвонил Анжелле ночью.
- Не веришь? - спросила Анжелла, взглянув на мое лицо. - Спроси сама.
Он приезжает сегодня и в три часа будет на "Узбекфильме".
Мы околачивались на студии - подбирали костюмы, смотрели эскизы Вячика
к фильму. Основной его художественной идеей была идея драпирования объектов.
Всех.
- Драпировать! - убеждал он Анжеллу. Это было единственное трудное
слово, которым он владел в любом состоянии. - Драпирование - как
мировоззрение героя. Он - в коконе. Весь мир - в коконе. Складки, складки,
складки... Гигантские складки неба... гигантские складки гор...
- Слушай, где небо, где горы? - слабо отбивалась Анжелла. - Главный
герой - следователь милиции. Маратик не захочет драпироваться.
Между тем было, было что-то в этой идее, которой посвятил свою жизнь
Вячик. В первые дни Анжелла, обычно подпадавшая под очарование творческих
идей свежего человека, дала ему волю. И наш художник всего за несколько
часов до неузнаваемости задрапировал дом главного бухгалтера: развесил по
стенам, по люстрам, по стульям какие-то дымчатые прозрачные ткани. Все эти
воздушные шарфы и шлейфы колыхались и нежно клубились в струях сквозняков. А
поскольку левое крыло дома осталось обитаемым и по двору время от времени
сновали какие-то юркие молчаливые женщины - дочери, невестки, жены
бухгалтера, - то все это сильно смахивало на декорации гарема.
Правда, в первый день съемок, примчавшись на гремящем мотоцикле,
Маратик навел порядок на съемочной площадке. Он посрывал все драпировки
мускулистой рукой каратиста, покрикивая:
- Оно по голове меня ползает! Я что - пидорас, что ли, в платочках
ходить?
И директор фильма Рауф успокаивал полуобморочного Вячика:
- Кабанчик, ну не скули - какой разница, слушай - тряпка туда, тряпка
сюда... Все спишем, кабанчик!
В три мы спохватились, что забыли позвонить на проходную, заказать
пропуск для Ласло Томаша, а на проходной сидел-таки вредный старикашка.
Вернее, он не сидел, а полулежал за барьером на сдвинутых стульях, накрытых
полосатым узбекским халатом, и весь день пил зеленый чай из пиалы. Старик то
ли притворялся, то ли действительно находился в крепкой стадии склероза,
только он совсем не помнил лиц, ни одного. Он не помнил лица директора
студии. Но обязанности свои помнил.
По нескольку раз в день он заставлял демонстрировать бумажку пропуска
или красные членские книжечки творческих союзов.
Выскочишь, бывало, за пивом - проходная пуста. И вдруг на звук твоих
шагов из-за барьера вырастает, как кобра, на длинной морщинистой шее голова
старикашки: "Пропск!"
Ну, покажешь членский билет, чего уж... Бежишь назад с бутылками пива -
над барьером проходной опять всплывает сморщенная башка, покачивается:
"Пропск!" Етти твою, дед, я ж три минуты назад проходил! Нет, хоть кол ему
на голове... "Пропск!"
Так что Анжелла попросила меня спуститься, вызволить на проходной Ласло
Томаша.
Я сбежала по лестнице, пересекла виноградную аллею узбекфильмовского
дворика. Навстречу мне шел высокий человек в очках, с крючковатым маленьким
носом.
- Вы - Ласло? - спросила я как можно приветливей. - Ради бога,
извините, мы забыли заказать пропуск. Вас, наверное, охранник не пускал?
Он внимательно и сумрачно взглянул на меня сверху. Производил он
впечатление человека чопорного и в высшей степени респектабельного;
назидательно приподняв одну бровь, отчего его маленький крючковатый нос стал
еще высокомернее, он сказал:
- ВехОятно, сОбихался не пускать... Но я егО схазу выхубил. На всякий
случай.
(Он одновременно грассировал и по-волжски окал. Так бы мог говорить
Горький-Ленин, если б был одним человеком.)
- ... Как?.. - вежливо переспросила я, полагая, что ослышалась. В конце
концов, Ласло был венгром и в Союзе жил только с 65-го года.
- Да так... Саданул сапОгом пО яйцам и - будь здОхов, - пояснил он, не
меняя назидательного выражения лица. - Вон он, валяется квех-ху жопОй. С кем
имею честь столь пхиятнО беседОвать?
- Я автор сценария, - пробормотала я, косясь в сторону проходной, где и
правда старик охранник неподвижно лежал (как всегда, впрочем) на сдвинутых
стульях.
После этих моих слов Ласло Томаш повалился мне в ноги. Лбом он крепко
уперся в пыльный сандалий на моей правой ноге и замер. Я в полной оторопи
смотрела на его шишковатую плешь, окруженную легким седоватым сорнячком, и
не могла сдвинуть ногу, к которой он припал, как мусульманин в молитвенном
трансе.
С полминуты длилась эта дикая пантомима, наконец Ласло вскочил,
поцеловал мне руку и стал говорить, как ему понравился сценарий, какие в нем
легкие, изящные диалоги и прочее - вполне приятный и светский, ни к чему не
обязывающий разговор. На мгновение я даже подумала, что все мне привиделось.
- Вы... вытрите, пожалуйста... вот здесь, - пролепетала я, показывая на
его лоб с грязноватой плетеночкой следа от моего сандалия.
За те три минуты, в течение которых мы поднимались по лестнице и шли по
коридорам студии, я успела узнать, что Ласло - последний венгерский граф
Томаш, что он расстался с женой, не сумевшей родить ему сына, который бы
унаследовал титул, что недавно он перешел из лютеранства в православие и
нынче является монахом в миру; что ленинградский Кировский театр готовит к
премьере его новый балет "Король Лир", и нет ли у меня с собой какой-нибудь
крепящей таблетки, поскольку с утра у него - от дыни, вероятно, - сильнейший
понос.
Через полчаса мы сидели в маленькой студии и смотрели куски отснятого
материала: кадр - бегущий куда-то Маратик, кадр - немо орущий в камеру
Маратик, кадр - довольно профессионально дерущийся Маратик; два-три кадра, в
которых старая хрычовка Меджиба Кетманбаева небрежно отрабатывала свою
народную ставку в немой сцене с внуком - Маратиком, и несколько долгих
кадров мучительного вышагивания по коридорам здания милиции задушевно
(беззвучно, разумеется) беседующих Маратика с артистом Театра Советской
Армии.
Когда зажегся свет, я услышала тяжелый вздох Толи Абазова.
- ГениальнО! - твердо и радостно проговорил Ласло Томаш. - ПОздхавляю
вас, Анжелла! ПОздхавляю всю съемОчную гхуппу! ЭтО будет лента года. Я
напишу очень хОгОшую музыку. Я уже слышу ее - вступление. ЭтО будет двОйной
свист.
Наступила пауза.
- Двойной? - зачарованно переспросила Анжелла.
- Мужской и женский свист на фоне лютни и ксилОфона.
Толя опять вздохнул.
Когда через полтора часа мы с Ласло Томашем вышли за ворота киностудии
- Анжелла попросила меня показать композитору город, - я осторожно спросила:
- Ласло... а вам действительно понравилось то, что вы сегодня видели на
экране?
- КОнечнО! - оживленно воскликнул тот. - ПхОсто я, как пхОфессиОнал,
вижу то, чего еще нет, но ОбязательнО будет. Я убежден, чтО этО будет
снОгсшибательная лента... По вашему гениальнОму сценахию... - (тут я искоса
бросила на него взгляд: нет, воодушевление чистой воды и ни грамма
подтекста), - с замечательнОй хежиссухОй Анжеллы и блистательным главным
гехОем - кстати, чтО этО за выдающийся мальчик, где вы егО нашли?
- Долго искали, - упавшим голосом пробормотала я. И помолчав, спросила:
- Скажите, а вас не смущает то, что камера оператора постоянно сосредоточена
на джинсах героя и очень редко переходит на его лицо?
- А на чехта мне егО лицо, - доброжелательно ответил последний граф
Томаш, - он же ни ххена этим лицом не выхажает. ЕгО мОчепОлОвая система
гОхаздО более выхазительна. И ОпехатОх, несмОтхя на то, чтО он всесОюзнО
известный бОлван, этО пхекхаснО понял.
Так чтО хабота мастехская. Жаль толькО, чтО художникОм фильма вы взяли
этОгО пидОха с его вечными дхапиховками. Я пхедлагал еще в МОскве Анжелле
пхигласить выдающегося художника, мОего дхуга. Его зОвут БОхис, я
ОбязательнО пОзнакомлю вас. Он пхОчел сценахий и пхишел в пОлнейший
вОстохг... К сОжалению, дела не пОзволили ему выхваться из МОсквы... А этОт
пидОх, - с радостным оживлением закончил Ласло, - он, кОнечнО, загубит делО.
Я пхостО убежден, чтО этО будет ОслепительнО ххеновая лента...
Целый день мы гуляли по городу с последним венгерским графом.
Постепенно, в тумане полного обалдения от всего, что выпевал он своим
горьковско-ленинским говорком, я нащупала то, что называют логикой
характера. Граф был веселым мистификатором, обаятельным лгуном. Он мог
оболгать человека, которого искренне любил, - к этому надо было относиться
как к театральному этюду. Его слова нельзя было запоминать, и тем более -
напоминать о них Ласло. Следовало быть только преданным зрителем, а то и
партнером в этюде и толково подавать текст. Он, как и моя мать, обряжал
жизнь в театральные одежды, с той только разницей, что моя задавленная бытом
мама никогда не поднималась до высот столь ослепительных шоу.
По пути мы зашли в гостиницу "Узбекистан", где остановился Ласло, -
кажется, ему потребовался молитвенник; получалось так, что без молитвенника
дальнейшей прогулки он себе не мыслил.
В одноместном номере над узкой, поистине монашеской постелью, чуть
правее эстампа "Узбекские колхозники за сбором хлопка", висело большое
распятие, пятьдесят на восемьдесят, не меньше. Я постеснялась спросить, как
он запихивает его в чемодан, и удержалась от просьбы снять со стены и
попробовать на вес - тяжелое ли.
Ласло демонстративно оборвал наше веселое щебетанье на полуслове,
преклонил колена и, сложив ладони лодочкой, мягким голосом прогундосил
молитву на греческом. Я наблюдала за ним с доброжелательным смирением.
Поднявшись с колен, монах в миру потребовал, чтобы я немедленно
надписала и подарила ему свою новенькую книжку, изданную ташкентским
издательством на плохой бумаге. (В те дни она только вышла, и я таскала в
сумке два-три экземпляра и всем надписывала.)
Потом Ласло велел прочесть вслух один из рассказов в книге.
- Я читаю и гОвОхю на восьми языках, - пояснил он, - но кихиллицу
пхедпОчитаю слушать.
Тут я поняла, что он просто не мог прочесть моего сценария. У меня
как-то сразу отлегло от сердца, и я с выражением прочла довольно плохой свой
рассказ, от которого Ласло прослезился.
- Да благОслОвит ГОсподь ваш талант! - проговорил он, плавно
перекрестив меня с расстояния двух метров. Так художник широкой кистью
размечает композицию будущей картины на белом еще холсте. - Я увезу вас в
ШахапОву ОхОту, - заявил он, просморкавшись.
- Куда? - вежливо переспросила я.
- ШахапОва ОхОта - этО станция пОд МОсквой. У меня там дом. Я увезу вас
в ШахапОву ОхОту, пхикую кандалами к письменнОму стОлу и заставлю писать
день и ночь...
- Спасибо, - сказала я благодарно, стараясь посеребрить свой голос
интонациями преданности, - боюсь, что...
- Вам нечегО бОяться!! - воскликнул он страстно. - Я мОнах в миху, и вы
интехесуете меня толькО с духовнОй стОхОны...
Перед тем как выйти из номера, Ласло опять молился, хряпнувшись на
колени. У меня рябило в глазах и ломило в затылке.
Под вечер мы добрели ко мне домой, просто некуда было девать графа - он
повсюду плелся за мной. В холодильнике у меня обнаружились - спасибо мамочке
- свежие котлеты, я нарезала помидоры и огурцы, открыла банку сайры.
Перед тем как приступить к ужину, Ласло опять молился на греческом,
благоговейно склонив голову с легким седым сорнячком вокруг неровной лысины.
Мой шестилетний сын, привычный к разнообразным сортам гостей,
завороженно смотрел на него.
После ужина Ласло размяк, играл нам на моей расстроенной гитаре пьесу
Скарлатти, потом читал стихи Гете на немецком и время от времени повторял
вдохновенно и угрюмо:
- Я увезу вас в ШахапОву ОхОту, пхикую кандалами к письменнОму стОлу, а
вашегО сынОчку буду учить игхать на лютне.
Наконец, часам уже этак к двенадцати, когда гундосое пение молитв,
грассирующее оканье и звуки гитары слились для меня в одуряющий плеск
прибоя, мне удалось проводить Ласло Томаша до нашей станции метро.
В виду подходящего к платформе поезда монах в миру, последний граф
Томаш, попеременно целовал мне обе руки, а потом размашисто крестил меня из
уносящегося в туннель вагона...
