| |
|
 |
Сказки Лев Успенский - Эн-два-0 плюс Икс дважды
Скачать Лев Успенский - Эн-два-0 плюс Икс дважды
  ВЕНЦЕСЛАО ШИШКИН
(баккалауро)
Селя Проектор оторопел. Едва встретив в институте нашего бородача, он
кинулся к нему:
-- Скажите, коллега... Это случайно не вы? Шишкин не сморгнул глазом.
Взяв на секунду брошюрку в руку, он равнодушно положил ее на стол.
-- Почему -- случайно? Я! Старье! Не интересно. Вс„ будет иначе, --
ответил он.
Естественно, на него насели:
-- Слушайте, Шишкин, но почему же? Почему Мантуя? Почему итальянский
язык? Расспросы ему не понравились.
-- А не вс„ ли равно какой? -- пожал он плечами. -- Ну, Мантуя... Это
мне _Гаврила_Благовещенский_ устроил...
Мы так бы и остались в неведении -- кого он так именовал, если бы
некоторое время спустя в институт не пришло на имя Венцеслао Шишкина письмо
из Фиуме. На конверте был обратный адрес: "Рома, такая-то гостиница.
Габриэль д'Аннунцио, король поэтов". Аннунцио по-итальянски и есть
"благовещенье", а Габриэль д'Аннунцио был в те дни "величайшим",
"несравненным", "божественным" итальянским декадентом. Это позднее он стал
фашистом и другом Муссолини.
Мы так никогда не узнали, как и почему "баккалауро" свел знакомство со
столь шумной и пресловутой личностью, о чем тот писал ему в письме, почему
прислал с полдюжины своих фотографий с напыщенными и трудно переводимыми
надписями. Но имя Венцеслао, так же как и звучное звание баккалауро,
закрепилось за технологом Шишкиным навсегда.
Венцеслао был юношей среднего роста. Предки-цыгане наградили его
тонкой, как у восточного танцора, поясницей, при сравнительно широких и
мускулистых плечах. Руки и ступни ног у него были малы, точно у непальского
раджи, но тонкими пальцами своими он, если находился меценат, склонный
оплатить дорогостоящий опыт, без особого труда сгибал пополам серебряные
гривенники.
К смуглому красногубому лицу его -- интересно, что бы сказали о нем вы,
коллега Берг? -- по-своему шла большая, угольно-черная, без блеска,
ассирийская борода. Зубы -- реклама пасты "Одоль", на белках глаз и лунках
ногтей чуть заметный синеватый оттенок... В те периоды, когда генерал
Болдырев вспоминал о сыне, сын, одетый с нерусским небрежным щегольством,
начинал походить на индийского принца, обучающегося в Кембридже: изучает
"Хабеас корпус", но, едва кончив курс, вернется к своим женам, своим
гуркасам и к священному крокодилу в пруду под священным деревом с белыми
священными цветами.
Если же папаша менял настроение (что случалось чаще), Венцеслао быстро
приходил в захудание. Ободранный, всклокоченный, весь в пятнах от всяких
реактивов, он в такие дни проходил сквозь строй студентов, как сквозь толпу
призраков, ему незримых. Он шел и с мотрел вперед глазами маньяка, случайно
ускользнувшего из дома умалишенных. При первой встрече он показался нам
малопривлекательным ломакой. Но скоро выяснилось, что дело обстоит сложнее.
В его матрикуле царил удивительный кавардак. Там были -- как и у вас,
коллега Берг! -- "хвосты" за самые первые семестры, а в то же время
профессор Курбатов, далеко не такой кротости ученый, как ваш покорный слуга,
-- зачел ему сложнейшие работы последних курсов... Я ни на что не намекаю,
нет, нет...
Случалось, баккалауро являлся мрачным на простейший зачет, высиживал в
грозном молчании час или два, вслушиваясь в ответы, внезапно вставал и
уходил. "Не подготовлен... Не смею отнимать драгоценное время..." Бывало, он
резался не на жизнь, а на смерть с самыми свирепыми экзаменаторами,
забрасывая их парадоксами, дерзил, говорил резкости и уносил вс„ же с поля
боя завоеванную в битве пятерку. И когда его кидались поздравлять, сердито
цедил сквозь зубы: "А, это все -- чепуха!" Его давно уже перестали
спрашивать: "А что же -- не чепуха?" Если кто-либо новенький задавал этот
вопрос, Шишкин прожигал его насквозь огненным взглядом. "Закись азота!" -- с
маниакальным постоянством, сразу утрачивая чувство юмора, бросал он. Так к
этому и о тносились: "Пунктик!"
Черты его личности открывались нам постепенно и не вдруг: так дети
подбирают картинки из причудливо вырезанных деталей. Узнали, что живет он
где-то у черта на куличках, на Малой Охте или за Невской лаврой, снимает
угол у хозяина. Нельзя понять: то ли он за стол и квартиру консультирует
этого хозяина -- гальванопласта и никелировщика, то ли договорился и в его
мастерской проводит какие-то собственные опыты... И -- чем дальше, тем
больше -- вс„, что нам удавалось узнать о нашем Шишкине, пропитывалось
дымкой ка кой-то таинственности.
На моем личном горизонте он некоторое время маячил вдали, "в просторе
моря голубом". И вдруг, в роковой день, крайне заинтригованная Анна
Георгиевна прошептала мне в прихожей:
-- Павлик, вас там кто-то дожидается... Кто это? Я заглянул в щелку:
-- Это? Баккалауро... Шишкин!
Ее глаза недоуменно округлились, но ведь сверх сего я и сам ничего не
знал.
Венцеслао сидел на утлом диване моем, пребывая в перигелии, в лучах
отеческой любви. На столе стояла корзинка от Елисеевых с разными
"гурмандизами". Рядом красовалась бутылка хорошего вина, а владелец всего
этого изобилия, аккуратно сняв ботинки, оставшис ь в новеньких шелковых
носках, уронив на пол газету Речь". дремал в задумчивой позе с таким видом,
точно привык тут дремать уже много лет.
С этих пор его постоянно можно было встретить у меня: на Можайской, 4,
он стал... Ну нет, это было бы неверное утверждение: своим он стать не мог
нигде. Таким своим может оказаться разве лишь страус в стаде быстроногих
антилоп: бежим вместе, но вы млекопитающие, а я -- птица!
Среди нас он выглядел марсианином. Анна Георгиевна скоро пришла к
мысли, что он пришелец из мира четвертого измерения: она почитывала романы
Крыжановской-Рочестер, не к ночи будь таковая помянута... Мило общаясь с
нами на некоем определенном уровне, он ни когда не позволял с собой никакой
фамильярной близости.
Скоро с разных сторон до нас стали доходить самые странные и
маловероятные россказни о нем, о Шишкине. Он не подтверждал и не отрицал
даже самых неправдоподобных сплетен. Но странно, если недоверчивые скептики
брались от случая к случаю проверять любую та кую околесицу, всякий раз
оказывалось: да, так оно и было! По меньшей мере -- вроде того...
В институтской канцелярии, как во всех институтах, и тогда работали
дамы. Через них стало известно: Венцеслао Шишкину сам Дон-Жуан де Маранья в
подметки не годится.
Вот, скажем, лишь год назад кто-то по оплошности порекомендовал его на
лето репетитором в чопорную баронскую семью Клукки фон Клугенау. Против
желания баронессы, заменив собою внезапно заболевшего учителя из Петер-шуле,
он отправился куда-то под Пернау, в баронский майорат. Фрау баронин поначалу
видеть не желала этого неаполитанского лаццарони: "Эр ист цу малериш фюр айн
Л„рэр..." /Он чрезмерно живописен для репетитора (нем.)/
А месяца через два -- взрыв. И фрау баронин, и восемнадцатилетняя
баронэссерль -- Мицци без памяти влюбились в этого страшного человека.
Фрейлейн бегала на набережную с намерением утопиться. Матушка будто бы
приняла яд, но баккалауро недаром был химиком: он спас ее каким-то подручным
противоядием. Генерал Клукки рвал и метал, но не на "негодяя", а на своих
дам: негодяй, по его словам, вел себя, как подобает дворянину, хотя в чем
это выражалось, до нас не дошло.
Утка? Да как сказать? Не на сто процентов. Нам всем был знаком
массивный и по-немецки аляповатый золотой портсигар Венцеслао, в виде
этакого полена, в трудные дни он охотно предоставлял его нуждающимся для
залога в ломбарде.
Так вот, внутри этой штуковины готическим шрифтом были под баронской
коронкой награвированы два имени -- "Катаринэ". и "Мицци"...
Уверяли, будто однажды, посреди чемпионата французской борьбы в цирке
"Модерн", когда не то Лурих, не то финн Туомисто вызвали желающих испытать
счастья, из рядов поднялся чернобородый студент-технолог и принял вызов.
Матч Лурих -- студент в маске будто бы состоялся и закончился вничью.
Купчихи в ложах сходили с ума, Николай Брешко-Брешковский напечатал в
"Биржевке" хлесткий фельетон "Стальной бородач", а скульптор Свирская долго
умоляла Венцеслао позировать ей для вакхической группы "Нимфа и молодой
сатир "... Баккалауро отказался.
Мы бы рады были не верить такой ерунде, но вот однажды...
Мы -- я, Сережа (вот он!), еще двое-трое студиозов, баккалауро в том
числе, -- шли теплым весенним вечером по Милльонной к Летнему саду. Дурили,
эпатировали буржуазию, смущали городовых.
Внезапно нас догоняет великолепный темно-синий посольский "фиат", с
итальянским флажком на радиаторе. И маркиз Андреа Карлотти ди Рипарбелла,
министр и чрезвычайный посол Италии в СанктПетербурге, улыбаясь прелестно,
машет оттуда роскошной шляпой белого фетра.
Машет -- нам?! Мы удивились, Шишкин -- нет. Вонцеслао передал кому-то
из нас фунта три ветчинных обрезков, которые в пергаментной бумажке нес в
руке (мы имели в виду поехать на Елагин на финском пароходике), подошел к
остановившемуся поодаль "мотору", обменялся нескольки ми негромкими словами
с его владельцем, сел рядом с любезно приподнявшим в нашу сторону шляпу
маркизом, крикнул: "Завтра на Можайской!" -- и был таков... Куда, зачем,
почему с Карлотти?
Мы даже не пытались у него спросить об этом. На подобные вопросы
баккалауро никогда никому не отвечал... Да мы уже и привыкли: марсианин! Мы
-- вроде планет -- ходим по эллипсам, а он движется по какой-то параболе.
Откуда-то прибыл, куда-нибудь может уйти...
...Нет, отчего же? Он превесело танцевал с барышнями на наших
вечеринках, принимал участие в наших спорах (а принимал ли? Больше ведь
слушал!), мог даже подтянуть "Через тумбу-тумбураз!" или "Выпьем, мы за
того, кто "Что делать?" писал..." Но ведь никогда он не соблазнялся распить
по бутылочке черного пивка в "Европе" на Забалканском, 16, не орал до
хрипоты "Грановская!" в "Невском фарсе", не был приписан ни к какому
землячеству... И весной, когда мы все перелетными птицами после долгого
стояния в ночных очередях у билетных касс на Конюшенной (помнишь, Сергей
Игнатьевич? "Коллега из Витебска! Список 82 у коллеги из Нижнего в чулках со
стрелкой") разлетались кто на Волгу, кто на Полтавщину, -- он не волновался,
не записывался у коллеги со стрелкой, не хлопотал.
Каждую весну он одинаково спокойно приобретал заново в магазине на
Сенной обычное ножное точило, с каким "точить ножиножницы!" ходили тогда по
Руси бесчисленные мужики-кустари. С ним он садился в поезд на Варшавском
вокзале, доезжал до Вержболова (а в другие годы -- до Волочиска) и оттуда,
со своей немудрящей механикой за плечами, с заграничным паспортом в кармане,
уходил пешком за царскую границу.
Там, в Европах, представьте себе, не было таких "точить ножиножницы!".
Там по отличным шоссе ездили громоздкие точильные мастерские на колесах. Но
им было не проникнусь в глухие углы Шварцвальда, не забраться в Пиренеях на
склоны Канигу, не спуститься в камышовые поймы Роны или По... А баккалауро
все пути были открыты. И к осени, обойдя весь старый материк с севера на юг
или с востока на запад, он возвращался домой, провожаемый многоязычными
благословениями, не только не "поиздержавшись в дороге", но, на против того,
с некоторой прибылью в кармане... Как он до этого додумался? Кто ему
ворожил? Как и почему он всегда получал паспорт? Не знаю и гадать не хочу.
Фантазируйте как вам будет угодно.
Долго ли, коротко ли, через год-другой вся Техноложка знала: от
Вячеслава Шишкина можно ждать чего угодно, даже не скажешь -- чего. Мы
отчасти гордились им: вон какой у нас особенный! Таких не знавали ни в
Политехническом, ни в Путейском. А у нас -- есть!
Так и относились к нему, как к причудливому, но безобидному
человеку-анекдоту. К оригиналу. К Тартарену, но не из Тараскона, а из Химии.
Относились до самого рокового дня, двадцать четвертого апреля девятьсот
одиннадцатого -- да, Сереженька, теперь уж -- им енно одиннадцатого! --
года. В этот день, двадцать четвертого по Юлианскому, естественно,
календарю, по святцам был день Лизаветочкиных именин.
ИМЕННЫ
Так позвольте ж вас
проздравить
Со днем ваших именин !!.
Куплеты
Теперь именины -- пустяк, предрассудок. В те наши дни это был
_день_ангела_, не что-нибудь другое. А в тот раз, за некоторое время до
"Елвсаветы-чудотворицы", мы стали примечать: с Венцеслао что-то не вполне
благополучно.
Венцеслао начал периодически скрываться невесть куда. Он пропадал
где-то неделями, появлялся как-то не в себе: то возбужденный, то, напротив
того, как бы в меланхолии. Сидит, бывало, в углу, смотрит перед собой и
напевает: "О, если правда, что в ночи..."
В великом посту он сгинул окончательно.
Пасха в том году оказалась не слишком ранней -- десятого апреля.
Венцеслао не явился разговляться, и Анна Георгиевна, сорокапятилетнее тайное
пристрастие которой к баккалауро уже заставляло нас обмениваться понимающими
взглядами, была этим немного огорчена и немного обеспокоена.
Прошла фомина неделя. Шишкин не объявлялся. Правда, Ольга Стаклэ,
могучая стебутовка, видела его на углу Ломанского и Сампсониевского, но он
ее не заметил, вскочил на паровичок и уехал в Лесной...
Лизаветочкин день ангела из года в год отмечался пиром, подобного
которому студенчество не видывало.
Задолго до срока вс„ в квартире становилось вверх дном. Переставляли
мебель. Полотеры неистовствовали. Кулинарные заготовки производились в
лукулловских масштабах. На моей этажерочке теперь то и дело я находил то
коробку с мускатным орехом, то пузырек, по лный рыжих, как борода перса,
пряно и сладко пахнущих волокон: шафран! Можно было увидеть здесь и
лиловато-коричневый стручок ванили, как бы тронутый инеем, в тоненькой
стеклянной пробирочке.
Из неведомых далей -- не с горы ли Броккен на помеле? -- прибывала
крючконосая Федосьюшка, "куфарка за повара", и получала самодержавную власть
над кухней. Портнихи -- рты, полные булавок, -- часами ползали на коленях
вокруг именинницы и ее матушки. На плите что-то неустанно и завлекательно
урчало, кипело, пузырилось, благоухало. Уже на лестничной площадке чуялось.
То припахивает словно миндальным тортом, а то вот теперь повеяло вроде как
"Царским вереском" или "Четырьмя королями"... Ветер сквозь только что
выставленные окна листал пропитанные всеми жирами и сахарами страницы
"Подарка молодым хозяйкам" Елены Малаховец... Мелькали озабоченные тети
Мани, тети Веры, шмыгали, шушукались, жемчужным смехом хохотали
Лизаветочкины подруги, важно восседали в креслах, консультируя закройщиц и
швей, полногрудые приятельницы Анны Георгиевны...
В этой кутерьме и для меня находилось дело. Конечно, от студента проку
мало, но все же -- только мужчина должен ехать к кондитеру Берэн за
сливочными меренгами, в этих кондитерских можно встретить таких нахалов!
Или -- боже мой! -- а гиацинты-то?! Сколько Лизочке лет? Значит,
двадцать гиацинтов должны стоять на столе, так всегда бывало!.. Ехалось на
Морскую, 17, к Мари Лайлль ("Пармских фиалок не желаете-с?"). Вот так!
И я, и мои друзья целыми днями крутили мясорубки, меленки для миндаля,
растирали желтки, взбивали белки, кололи простые и грецкие орехи, с важными
минами пробовали вперемежку и сладкое, и кислое, и соленое .. Эх, чего не
попробуешь, когда тебе двадцать с небольшим, а ложку к твоим губам подносят
милые, выше локтя открытые девичьи руки, все в муке и сахарной пудре, и на
тебя смотрят из-под наспех повязанной косынки большие, умные, вопросительные
| | |