| |
|
 |
Сказки Лев Успенский - Эн-два-0 плюс Икс дважды
Скачать Лев Успенский - Эн-два-0 плюс Икс дважды
  КОШМАРНЫЙ СЛУЧАЙ
"Борис Суворин разбил дорогое трюмо..."
"Десять гнусных предложении за одну ночь!"
"Кошмарный случай на Можайской улице..."
"Петербургский листок", 1911 г.
Помнишь, Сергей Игнатьевич, такие заголовки? Эх, знали бы репортеры
"Листка", что произошло в ночь на двадцать пятое апреля одиннадцатого года
на Можайской, дом 4, -- все мы стали бы знаменитостями. Видите: у него и
сегодня ужас на лице написался... у Сладкопевцева!
Ну-с, так вот-с... Был на Венцеслао в тот день серенький, очень
приличный пиджачок, хотя рубашка вс„ же с приставными манжетами и
манишкой... "Не имитация, не композиция, а настоящее _белье_линоль_!" -- как
было тогда написано на всех заборах. Вамто эти вдохновенные слова рекламы
ничего не говорят, а для нас в них -- наша молодость!
Как фокусник, он протянул смуглую ручку свою к вентилю бомбы. Из-под
"не композиции" выглянуло волосатое узкое запястье, -- вс„ помню!
Все кругом -- кого не заинтересует фокус? -- замерли. Стало слышно, как
ворчит Федосьюшка на кухне...
-- Двери плотно! -- вдруг требовательно скомандовал Шишкин, и ктото
торопливо захлопнул дверь. -- Прошу не нервничать! -- проговорил он. --
Внимание! Начинаю! Мы все -- я в общем числе -- дрогнули.
Тонкая, быстро расширяющаяся на свободе струйка зеленоватого пара или
дыма тотчас вырвалась из маленького сопла. Она била под таким давлением,
что, ударившись с легким свистом о потолок, мгновенно заволокла его зелеными
полупрозрачными клубами. Свист перешел в пронзительное шипение... Стрелка на
крошечном манометре дошла до упора...
В тот же миг золотисто-зеленое, непередаваемого оттенка облако окутало
лампу, волнуясь и клубясь, оно поползло по комнате. Никем и никогда не
слыханный запах -- свежее, лесное, лужаечное, росистое благоухание достигло
наших ноздрей еще раньше, чем туман окутал нас... Ландыш? Да нет, не
ландыш... Может быть и ландыш, но в то же время -- вс„ весеннее утро, со
светом, со звуками, с ропотом вод... Пахнуло -- не опишешь чем: молодостью,
чистотой, счастьем...
Я взглянул вокруг... Все сидели, счастливо зажмурившись, вдыхая эту
нечаянную радость... Боже мой, что это был за запах!
В следующий миг странные, иззелена-желтые лучи брызнули нимбом от
лампы. В их свете лица приобрели не только новый колорит, казалось даже --
новые черты. Помню, как поразила меня в тот миг глубина и неземная чистота
этого зеленого цвета: только в спектроскопе, да при работе с хлорофиллом,
натыкаешься на такую золотистую зелень... А в то же время у стен комнаты, по
ее углам забрезжило вовсе уж сказочное, непредставимое винноаметистовое
сиянье... Оно точно бы глухо жужжало там...
Не знаю, долго ли росло зеленое облако, много ли газа выпустил
Венцеслао: на манометр мы не глядели, куда там!
Едва первые глотки воздуха, насыщенные всем этим, влились в мои легкие,
я перестал быть самим собой. Блаженное головокружение заставило меня закрыть
глаза. Нежные, неяркие радуги поплыли перед ними, в ушах зазвенели
хрустальные звоночки... В терцию, потом -- в квинту. В квинту, Сережа, лучше
не спорь! Они слились в простую и сладкую мелодию -- флейтовую, скрипичную.
Вроде прославленных скрипок под куполом храма Грааля в "Парсифале" у
Вагнера.
Одна нота выделилась, протянулась, понеслась, как метеор, как ракета,
крутой параболой, вс„ дальше, дальше, вс„ выше в зеленый туман... Захотелось
как можно глубже, полнее вдохнуть, вобрать в себя всю ее радость, вс„ ее
счастье, весь ее бег... Я вздохнул полной грудью... Звук лопнул
ослепительной вспышкой, и -- как будто именно в этот миг -- я открыл
глаза...
Он был прав, этот Венцеслао: я не лежал на полу, не сидел на стуле,
даже не стоял. Жестикулируя и громко говоря, я шел в этот миг от стола к
окну, -- шел уверенно и прямо, не шатаясь, не хватаясь ни за что руками. Шел
так, как люди с помраченным сознанием не ходят...
Примерно с четверть часа (не секунды! -- кто-то из Коль умудрился вс„
же засечь время) нас держало в плену это новое, никому до того дня не
известное состояние сознания. Все эти минуты мы двигались, говорили,
жестикулировали -- следовательно, не были "в беспамятстве"... Ничто в
тесной, загроможденной большим столом комнате не было разбито, сломано: ни
опрокинутой рюмки на скатерти, ни разлитого бокала... Значит, живя в своем
удивительном _отсутствии_, мы вс„ время действовали разумно. Мы сознавали
_что-то_. Спрашивается -- _что_?
Потом мы -- все разом! -- очнулись. В комнате ничто не изменилось,
разве только воздух... Воздух стал таким прозрачным и _целебным_, как если
бы, пока мы _отсутствовали_, кто-то открыл окна навстречу упругому морскому
ветру, не на крыши, между Можайской и Рузовской, а на океан, плещущий вокруг
благоуханных тропических островов... Новым был, пожалуй, и свет лампы --
голубоватый, милый, ласкающий глаза... Или он нам таким показался?
В этом ясном свете, в этом чистом воздухе у конца стола на прежнем
месте сидел Венцеслао Шишкин и смотрел на нас тоже так, словно ничего не
случилось.
И если бы рядом с ним на мраморном самоварном столике не стояла,
растопырив черепашьи ножки, та самая бомбочка, -- каждый из нас поклялся бы,
что ровно ничего и не произошло.
Тем не менее баккалауро-то знал, что это не так!
-- Ну, господа, -- что же? -- произнес он несколько фатовским тоном,
тоном модного профессора, показавшего публике эффектный опыт и теперь
ожидающего аплодисментов. -- Как вы себя чувствуете? Присаживайтесь.
Обменяемся впечатлениями. Что каждый из нас ощущает?
"Позвольте! -- мелькнуло у меня в голове. -- Так а он-то что же? Или на
него это не подействовало? Или и для него вс„ ограничилось лишь коротким
выключением из жизни? Что каждый из нас ощущает? А что ощущаю я?"
Мне было _просто_легко_дышать_: удивительно легко, неправдоподобно!
Даже дым от шишкинской папиросы казался дымом от лесного костра где-нибудь
над вольной рекой, а не вонью от "Пажеских" фабрики "Лаферм"... Ясная
незнакомая сила вливалась в мои легкие, пропитывала вс„ тело, трепетала в
венах, звала, требовала... Чего?
Я бросил взгляд вокруг и встретился глазами с Лизаветочкой. Она сидела
теперь на низенькой табуретке у окна, откинувшись спиной к стене, уронив
руки свободным, спокойным жестом. "И взоры рыцарей к певцу, и взоры дам -- в
колени..." Живой незнакомый румянец играл на ее щеках, никогда не виданная
мною улыбка -- такую можно встретить только на лицах у художников
Возрождения, -- полнокровная, торжествующая улыбка женщины в расцвете
нерастраченных сил волнами сходила на ее лицо, новое, невиданное мною,
нынешнее...
"Господи, какой идиотизм! -- вдруг с нежданной и непривычной
самораскрытостью ужаснулся я сам в себе. -- Чего же ты ждешь, тряпичная
душа? Чего вы боитесь? Как можно хоть на час откладывать собственное
счастье? Иди сейчас же... Скажи вс„... И тете Ане, и ей, ей прежде всего!..
Ведь так же можно упустить жизнь, свет, будущее..."
Где-то далеко-далеко шмыгнула мысль: "Ты с ума сошел! Это же _оно_ и
есть -- _его_газ_! Разве можно?..", но могучее чувство подхватило меня,
повернуло лицом к окнам, к собравшимся, к миру... Я раскрыл рот. Я поднял
руку. Я шагнул вперед... Но тут -- совершенно неожиданно -- меня опередил
дядя Костя. Инженерных войск генерал Константин Флегонтович Тузов...
Генерал оказался, по-видимому, более энергичным "реципиентом" этого
газа, нежели все мы. Я изумился, когда он вдруг крякнул на своем стуле. Я не
узнал генерала. Фельдфебельский нос его шевелился от возбуждения, рыжие усы
топорщились. В маленьких глазах под мощными бровями вспыхивали небывалые
огни.
-- Эх! -- крякнул он вдруг и махнул рукой, "была не была", обращаясь к
Анне Георгиевне. -- Слушай-ка, что я тебе скажу, Нюта!.. Смотрю я вот
сейчас, знаешь ты, на них... На именинницу нашу дорогую, да на Павла свет
Николаевича вот этого... Смотрю, говорю те бе, и думаю: "А ведь -- дураки!
Ох, дуралеи!.." Ну чего они ждут? Что хотят выиграть, объясни мне это?
Гляди: оба молоды. Гляди: оба -- кровь с молоком, веселы, здоровы, жизнь
кипит!.. Хороши собой оба. Так объясни ты мне -- чего же им, болванам, не
хватает? Молчи! Отвечай мне сама, Лизок! Прямо, не виляя, по-военному... По
сердцу тебе сей вьюнош честной? По сердцу! Замуж -- пора тебе? Скажу сам:
давно пора! Так чего же вам прикидывать, чего скаредничать? Кому это нужно?
Живете бок о бок, во цвете лет... Так чт о же вы?
По комнате пробежал как бы электрический разряд -- испуг, трепет,
возмущение, согласие... А Лизаветочка... Нет, Лизаветочка не опустила снова
глаз в колени, как сделала бы вчера, как сделала бы час назад. Она не
вспыхнула, не упала в обморок, не выбежала в прихожую... Она вдруг
выпрямилась, подняла голову и большими, широко открытыми глазами уставилась
на дядю.
-- Да, дядя Костя, -- негромко, но очень внятно проговорила она,
чуть-чуть бледнея, и Раичка Бернштам заломила руки в уголку на диване,
впившись в подругу с жадным восторгом. -- Да... Ты -- верно... Только...
Павлик... Он -- не _нравится_ мне, дядя Костя... Я... Я... _люблю_ его, дядя
Костя...
...Бог весть, что вышло бы из этого, если бы мы могли в тот миг
говорить, соблюдая очередь, последовательность, слушая друг друга... Страшно
подумать, до чего мы договорились бы в ту ночь... Но сразу поднялся такой
шум, такая неразбериха вопросов, признаний, восклицаний, торопливых ответов,
смущенных взрывов смеха, всхлипов каких-то, что... Вс„ смешалось в доме
Свидерских!..
-- Браво-брависсимо, дядя Костя! -- вскочил со своего стула который-то
из двух Коль. -- Пррравильниссимо, старый воин! Мы всегда хорошо думали о
вас, хоть вы и арррмейский генерал... Только... Ну что тетя Анечка в этом
понимает? Вы меня, конечно, извините, тетя Аня, дорогая... Я очень... Очень
я у... уважаю вас, -- глаза его выпучивались вс„ сильнее, пока он, сам себе
не веря, выпаливал эту тираду, -- но... тетушка! Да ведь вы же запутались,
устраивая Лизкино счастье... Ну что вы ей готовите? Кого? Старика с денежным
мешком? Этого косопузого грекоса? Папаникогло этого? Губки и рахат-лукум в
Гостином дворе, в низку? "Ах, Фемистокл Асинкритович, мы вас ждем, ждем..."
Кто ждет? Она? Лизка? Чего ждет? Рахат-лукума его, халвы его липкой? Да как
же вы не видите!..
У Анны Георгиевны и без всякого эн-два-о глаза были на мокром месте...
Губы ее сразу же задрожали, подбородок запрыгал, слезы полились по щекам...
Она рванулась было к дочери. Но генерал Тузов, оказывается, еще не кончил.
-- Что? -- загремел он, вырастая над пустыми бутылками, над мазуреками
и тортами, как древний оратор на рострах. -- Деньги? Чепуха! Молчать!
Лизавета! Я _тебя_ люблю, как родную дочь... А, да какое -- как родную! Ты
-- и моя Катька! Туфельки номер тридцать три, два фунта пудры в неделю,
"хочу одежды с тебя сорвать..." Я тебя люблю, не Катьку! Слушай, что я
говорю. Сам был глуп: женился по расчету... Стерпится-слюбится, с лица не
воду пить, -- мерзость такая!.. Подло упрекать? Весьма справедливо-с:
достойнейшая дама, генеральша в полном смысле... Имеем деток: дети не
виноваты!.. Но сам-то я, старый дурошлеп? Я-то чего ради душу заморил? Чем я
теперь жизнь помяну, ась? Надечкиными "Выселками", семьдесят две десятины и
сорок сотых, удобица и неудобица, рубленый лес и кочковатое болото, будь они
прокляты: на генеральном плане так обозначено! Никого не слушай, Лизавета!
Любишь -- иди на вс„! Не любишь? В старых девках оставайся, коли на то
пошло, только...
Но тут пришел черед тети Мери...
Она никому не приходилась здесь тетей, эта сухая, высокая, всегда
затянутая в старомодный корсет, всегда весьма приличная учительница музыки,
с ее слегка подсиненными серебристыми сединами, с лорнетом на длинном
шнурке, с гордо откинутой маленькой головой, несомненно когда-нибудь
красивой, с фотографией пианиста Гофмана, им же надписанной, в ридикюле...
Такой ее везде знали. Везде. И -- всегда!
С малых Лизаветочкиных лет, она "ставила ей руку" (так и не поставила
до этого дня)... "Тетя Мери -- вся в музыке..." "Тетя Мери -- сонатина
Диабелли" и "Ль'армони дэз анж" Бургмиллера..."
Теперь эта тетя Мери, как сомнамбула, поднималась со своего стула: одна
из всех она не переменила места, пока шишкинская зелень владела нами, одна,
если не считать самого Шишкина...
Я обмер, увидев ее, думается, не я один... Худые длинные руки пианистки
были прижаты к плоской груди. Лицо стало мертвеннобледным... Всем корпусом
она рванулась через стол к генералу Тузову, и генерал Тузов в ужасе
отшатнулся от нее...
-- Константин Флегонтович! -- зазвенел вдруг ее никем и никогда не
слыханный, неожиданно молодой высокий голос -- такой голос, что у нас у всех
мороз пробежал по коже. -- Нет, Константин Флегонтович... Этого я вам не
позволю! Как -- Лизаветочке тоже? Нет, нет, нет! А вы, если уж начали, --
договаривайте до конца. Мон дь„! /Боже мой (франц)/ Да, вы не любили Надин,
не спорю. Ей не легко, вам -- тоже не легко! Ну а той-то, которой вы клялись
в вечной страсти? Той, которая отдала вам вс„, что имела, господин поручик
Тузов, Кокочка Тузов, Котик? Отдала даже то, что принадлежало другому... Та,
которую вы -- да, вы! -- отвергли... Она-то что же? Ей-то чем помянуть свое
страшное, свое бессмысленное существование? Точку замерзания свою? Ах, она
поступила по вашему мудром у совету. Она осталась "барышней", да, да!
Сначала -- просто барышней. Потом -- немолодой барышней. Наконец -- старой
барышней, старой девой... Вы знаете, что ей выпало на долю? Откуда вам это
знать, это знаем мы... О, эти уроки в разных концах города, в сля коть, в
пургу, под летними ливнями -- в чужих, живых, счастливых семьях! О, эти
детские головки -- с бантами, с косами, стриженные ежом, кудрявые, касайся
их, ласковая старая дева, -- у тебя никогда не будет ребенка! Вдыхай хоть их
теплый чистый младенческий аромат! Серый дождь, заплатанные калоши, пустая
комната на пятом этаже. "Мария Владимировна, сыграйте нам "Аппассионату".
"Душечка, вы с такой душой ее играете!" "Аппассионату!". Я!.. Мокрая юбка
бьет по ногам, надо платить за прокат пианино... Беги, старая ведьма, кому
ты нужна?! Разучивай фортепьянную партию "Крейцеровой! -- ты же
аккомпаньяторша, ты -- умеешь! Играй "Мазурку" Венявского, играй танго,
тап„рша! Не оборачивайся, тебе играть, извиваться будут другие...
"Аппассионаты" не для тебя, -- бренчи! "Странно, откуда у нее такой
темперамент, у этой седой летучей мыши, пустоцвета, старой девы? Что она-то
понимает в страстях?.."
Горло у нее перехватило. Судорожный жест: сухая рука ее рванула со
стола первый попавшийся бокал, она выпила с жадностью привычного пьяницы,
голос ее почти перешел в крик:
-- Лиза, Лизанька... Милая! Только не это... нет, -- не это! Умоляю
тебя, что угодно, только... Лучше пусть вс„ летит к черту! Лучше -- какой
угодно травиатой, /Сбившаяся с пути, в переносном смысле -- кокотка (итал.)/
только не такой смертельный холод, не такое про... про.. прозябание... Как
червяк под землей... Как увяд... как увядший...
С силой оттолкнув от себя стол (вот тут бокалы и рюмки попадали на
скатерть, по полотну побежали красные пятна), она кинулась прочь... Генерал
Тузов, человек с именем, преподаватель Академии Генштаба, посерев лицом,
схватил ее за руки:
-- Мери... Мурочка... Ты права... Я знаю, я -- негодяй, трус. идиот...
Но... как же теперь, Мурочка?..
И -- точно прорвало плотину. Все как один вскочили, кинулись кто куда.
Все загалдели, перебивая друг друга, хватая друг друга за лацканы тужурок,
за локти, за пуговицы пиджаков... Мейерхольду бы такую сцену ставить -- и
то... Не знаю, как... Взрыв парового котла!
Вс„, что в душах людей десятки лет слеживалось под вс„ нараставшим
давлением, что кипело, клокотало, пузырилось, распирало болью грудные
клетки, вдруг, громыхнув, вырвалось наружу... Вс„ взорвалось! Ничего нет:
| | |