Драма
Виктор Шавырин - Коза-дереза
Скачать Виктор Шавырин - Коза-дереза
"XI"
Помню ли я, как мы уходили?
Помню, помню.
За полем деревня превратилась в черную зубчатую кайму, и над ней,
по-осеннему холодное, плескалось в небе утреннее солнце.
Не оборачивайся! - шептал мне тайный суеверный голос. - Соляным столпом
станешь!
Но я оборачивался и оборачивался, не в силах освоить умом мысль о том,
что эта кайма - уже не наш мир, не наше бытие - что оно уже чужое. А мы-то?
Господи, мы то чьи теперь? Куда вела нас дорога? Разве мы знали?
Свобода! - сказала нам с неба поздняя утренняя звезда.
Свобода! - каркнула ворона с одинокой кладбищенской ели. Свобода! -
где-то далеко позади мемекнула наша коза, уже
переведенная в чужую закуту.
И мы ужаснулись?
Или обрадовались тогда, а ужаснулись потом? Разве может правильно
вспомнить себя и свою подноготную соляной столп?
А на кладбище мы постояли у родных могил. И еще у ямы, которую с
прибаутками рыли три нетрезвых мужика: Басенка померла накануне.
И дальше пошли.
Той дорогой, оставив в нетопленой избе спившегося отчима, еще раньше
ушла Поварешка. Ушла вместе с матерью.
Казалось, некуда было идти, но многие ухитрялись уходить той дорогой.
И влачил я, и влачу даже до сего дня комплекс вины. И стыдно мне за
переселение моего народа, потому что не раз стыдили меня и сверху, и снизу,
и справа, и слева.
Обвиняли меня в том, что я оказался жидким на расправу и поддался
изгнанию.
Кто за тебя будет пахать, и доить? - вопрошали меня. - Кто за тебя
будет таскать ночами хворост и днем - стеречь козу? Бросил Россию, стервец -
зря для вас из Москвы песни поют!
И впрямь, даже песни к тому времени переменились. Куда-то исчезли и
тайга, и плотины. Пели - и не черные тарелки, а сверкающие ящики - про хлеба
налево, хлеба направо , и про милее нет земли , и про выходил на поля , и
про люблю тебя, Россия . Но мы уже не верили никаким песням, мы научились
диапазоны переключать.
И все же до сих пор мне стыдно, что я не уехал куда-нибудь на болото,
не построил поселок, не получил в нем квартиру окном на сопку и не посвятил
жизнь вращению какой-нибудь турбины, изза которой и горел весь сыр-бор с
вербовочной романтикой, пахмутовскими песнями и подъемными. А с другой
стороны, сколь обидно было бы получить квартиру с видом на сопку, на елку
или на трубу, - ан петь-то и перестали, другая установка вышла, а мы - в
дураках!
Труднее было договориться с землей. Мы же были ее дети. Не семья и не
школа воспитывали нас, а она, вечная. Она была такой, как она есть, - безо
лжи и раздвоения.
Но безмолвна она. Не зовет, не проклинает. А память о ней полна обид.
Не на эту ли гору я волок обледеневшие салазки с бидоном воды? Не здесь ли
мы собирали снег, чтобы растопить его, когда дорогу к речке заметало? Не
здесь ли неделями унижались, выпрашивая лошадь или машину? Вот эти ямки,
дорожки, кустики - здесь было, здесь...
И ныне приду - и что же? Нужен я или нет? Молчит, сердечная. Не было у
нас выбора, не было и цели. Шли мы, говорю, потому
что ничего другого не оставалось, и песни не звучали в моей голове.
Только мир говорил с нами. И мы говорили с миром, как вольные люди, не пряча
глаз своих.
Куда вы идете? - спросили нас поля.
- На Кудыкину гору, - отвечали мы, - туда, где рак свистит, где синица
зажигает море, в царство славного Салтана, в каменные палаты, под
рукотворные звезды, к прилавкам и автоматическим дверям. Там сразу все:
воткнешь шнур в розетку - и вот тебе Черепашьи острова, щелкнешь вертушкой -
и вот тебе убийство из-за угла, А нам того и надо.
- На кого же вы меня покидаете? - спросила окрестность.
- На тех, кому деться некуда, - отвечали мы. - Вон деды и бабки - по
какой вербовке и куда им ехать, на какие подъемные? У них одна дорога: на
вынос и в розницу. А там... Там мелиораторы придут, развалюхи снесут, план
по преобразованию выполнят и скажут: так и было.
- На кого же вы нас оставляете? - спросили люди без укора и страха.
- На козу, - отвечали мы. - Главное, за козу держитесь, она не бросит,
не продаст.
На кого же я остаюсь? - спросила коза.
На волю Божью, - ответили мы.
И нас не стало.
Выкинули мы из головы и землю, и коз, и самих себя, и долгодолго нас
не существовало.
И вдруг - не знаю, по прошествии скольких лет - очнулся я и вспомнил о
том, что теперь говорю, и огляделся вокруг нового себя.
Где нас носило, по каким углам? Что и как мы добывали? Кто мы ныне? И
все ли вспомнил я в моей и без того затянувшейся исповеди козопаса?
Ох, не все, далеко не все. По хитрому закону памяти дойдет когда-нибудь
очередь и до всего иного, но уже ныне вижу я, что то время было лучшим на
горькой дороге из славян в варяги.
Тех из нас, кто пошел по скользкой интеллигентской дорожке, ждало
погружение в чужой этнос и, по малости нашей, растворение в нем. Мы
заговорили чужим языком, запели чужие песенки, перехватили чужие мысли, но
тому - правящему - этносу все равно не стали своими. И тогда мы стали никем.
А временами я хотел бы вернуться. Только куда возвращаться? Не на то ли
место, куда и молнии не стукают? Пылевые вихри там бродят, непроходимо от
бурьяна даже кладбище, затерялись и бугорки последних лет, под которыми
лежат Басенка, Волосатый дед, Тюха, Слепушка и все, кому природа судила
родиться, жить и умереть. На деревне средь зарослей еще торчат кой-где
уцелевшие избы, в них живут безродные несчастные старики. Под горами, у
берега, где я когда-то пас козу, краснеется палатка, в ней обитают два
романтика с разбитной девицей; один из них рыболовмолчун, другой все сидит
на бревне, да горланит под гитару песни нынешних бардов . Взглянут все трое
неласково: что, мол, идешь по нашему берегу, чужому счастью мешаешь? Что я
отвечу?
Замутились наши воды, разлились пруды, заросли дорожки в садах, размыты
береговые склоны - не бывает возвращений.
Только вернулись на пустошь атомы, из которых состояли наши козы, да и
мы сами. Козы и мы вновь стали травой, и некому уже ее скосить, и перегнила
она по весне и превратилась в чернозем, - так себе ли бывшему приду
поклониться? Лежи, земля, до скончания веков, а там - как астрофизика
рассудит! Может, в ином обличье, я глянул когда-то на последние кущи и
выгоны Сахары, когда она умирала? Может, кто-то другой так на нее смотрел? И
сейчас, когда я болен моей неизлечимой болезнью, может, светится где-то для
кого-то красная точка во мраке - зарождение будущего мира, будущей любви к
нему и будущей боли?
Не одолели отцы своей боли, не одолею и я. Навещу в мыслях родные
могилы - о чем говорить? Что скажу людям из девятнадцатого века, что они
присоветуют? И так им слышно, что все реже проходит мимо кладбища жив -
человек, что совсем сократилось деревенское стадо, что отплясали в ночном
кони.
Стану перед моей землей, скажу: прости, мати. Только за что прощать?..
Возникнут передо мной славные козьи лица: катьки и борьки, Робин,
Пехлеван и Шустрый, ребята-ползунки... Им мне и вовсе нечего сказать.
увидимся на том свете - и там будет нечего сказать друг другу.
Пойду я прочь обратной дорогой, возвращусь в мой непраздничный праздник
- эк, куда завело меня от пузыря с красным фитильком! Все интрижки да
хохмочки, все Пастернак да Цветаева, все про Воланда да про Воланда -
двадцать лет изо дня в день про него... Да жена московского писателя,
изогнутохищная особа, пять или шесть раз бывшая в Париже, тихая алкоголичка
с гипнотизирующим взглядом змеи, все ходит, ища свежего человека, все
заводит усталым голосом одну и ту же шарманку:
Мальчики, а как вы к групповке относитесь? Вот и сижу и несу ахинею, а
из угла элегически посматривает сквозь очки худая курящая девица, до сих пор
почему-то не вышедшая замуж, и все хочет попасть в тон, угадать затаенную,
мысль и чужое настроение, сказать нечто интеллектуальное,
экстраординарное... ничего у нас тобой не получится, девочка, ничего: между
нами - коза...
"XII"
По России, по пустынной родине, по орлиной и змеиной стороне, мимо
плакучих ив и пыльного татарника, мимо нив и хлябей, мимо колхозов и
развалин идет-бредет коза-дереза.
Идет она, круторогая и кривоногая, с сивой академической бородкой, с
розовато-пятнистым выменем, с плачем в нежно-карих глазах. Кормили ее сенной
трухой, источенной мышами, колотили ее палкой ореховой, пороли кнутом
резиновым, держали ее на веревке ременной; куда же все делось, куда пропало,
как освободилась коза от сто векового ига, куда бредет теперь по неизвестной
дорожке, испуганно глядя на внезапную свободу?
Стоит зеленая береза в поле - вот бы ту березу зало-мати! Но трусит
коза по тропинке, не глядя ни на майское древо жизни, ни на рядовые древеса.
Сидит в лопухах, пересыпая золу, дитя, - ух, закатать бы! Но не чешутся рога
у козы, не поднимает ее на дыбы сидящий в ней демон Сатанаил. Бредет коза по
свету с неясной думой: ищет она человека, чья плотоядная душа только и
сможет укротить ее, усмирить и направить на путь истинный
- на путь козий, на извечный путь
- от резаной картошки до соленой шкуры на перемете. Испугана коза своей
внезапной свободой перед лицом грозного мира - ну как в нем без кнута
направляющего, без мата поучающего, без палки стимулирующей - уж не годится
коза для Аркадии, нет ей возврата к душевной простоте, к первоначальной
гармонии. И рада бы коза удалиться в леса темные, кудрявые, есть сладкие,
травы, пить ключевую воду и на свободе бегать по горам, дивясь на солнце и
месяц, - да застыло в ней ее рабство, страшно ей гулять самой по себе,
расперло ее молоко, а ведь еще и зима придет.
Бежит коза, торопится, но Человека нет как нет. И выходит она к луке
синего моря, где стоит Перунов дуб. Смотрит она в светлую воду как в
зеркало, и видит в том зеркале бородатое лицо в гирлянде августовских звезд
- лицо темное, непонятное, никем не воспетое, никем не любимое...
Я ли это? - шепчет коза, дивясь смутному отражению в блистающем
жемчуге. - Как же никто не увидел, что я такое?
Кличет орел, шипит змея, стоят над яром Солнце и Месяц - и больше-
ничего. Впрочем, нет: еще стоит на горе избушка, а в избушке мать качает
сына, напевая песню о ней, козе-дерезе. Поет она о том, что скоро придет из
волшебного леса кормилица, четыре четырки, две рас-топырки, молока полны
бока, - сладко ребенку ждать козу под заунывное материнское пение! А
материнский неподвижный взор - видит ли он что-нибудь, куда он устремлен - в
будущее ли, в прошлое? Наверное, в прошлое, одно оно только нам известно,
настоящее не осмыслить, а будущего знать не дано. Вот и ты, животина,
смотришь неподкупным оком назад, на свою дорогу, - о русская земля, уже за
шеломянем еси!
г.Тула. 1987 г.
