Военные книги
Виктор Некрасов - Рассказы
Скачать Виктор Некрасов - Рассказы
4
Весь следующий день Сенька просидел у входа в палатку и смотрел туда,
где рвутся бомбы.
С передовой шли раненые, и он искал среди них знакомых. Прошло
несколько человек из пятой и шестой роты. Он хотел их остановить, но
почему-то не сделал этого. Они прошли в перевязочную, а Сенька продолжал
сидеть и смотреть туда, за кустарник, где клубилось и громыхало небо, где
остались Тимошка и Синцов, и командир взвода, и еще человек двадцать
ребят, с которыми он вместе жил, и из одного котелка ел, и впятером один
бычок курили.
А может, их уже и в живых нет. А те, что живые, увидят его, Сеньку,
и...
На третий день в перевязочной он увидел старшину своей роты. В
Татьяновке, под Купянском, они жили с ним в одной хате. Сенька даже ремень
ему свой подарил - хороший, желтый, совсем новый. Неплохой был старшина.
Бойцы всегда были сыты. А что еще бойцу от старшины надо? Чтоб кормил
хорошо и белье чаще менял. А что ругается, так это уж им, старшинам, так
положено. А Пушков хоть и много ругался, но о бойцах заботился крепко.
После перевязки Сенька подошел к Пушкову. Он стоял у стола и ждал, пока
фельдшер напишет ему какую-то бумажку.
- Здравствуйте, товарищ старшина, - негромко сказал Сенька и поднес
руку к пилотке.
Старшина оглянулся и посмотрел на него, потом на его руку.
- Тоже ранило? - спросил Сенька и стал глазами искать, куда же старшину
ранило.
- Нет, - коротко ответил тот и отвернулся.
Сенька переступил с ноги на ногу, посмотрел на такую знакомую, широкую
спину, на свой постаревший ремень и опять спросил:
- Ну, как там?.. На передовой...
Старшина ничего не ответил, стоял и смотрел, как фельдшер пишет
бумажку: тот быстро-быстро водил пером по ней.
"Не расслышал", - "подумал Сенька и опять собрался задать тот же
вопрос: уж очень ему хотелось знать, живы ли Тимошка и Синцов. Но тут
старшина круто повернулся и с разгона налетел на него.
"Сейчас облает", - подумал Сенька. Но тот не облаял, даже слова не
сказал, а, засовывая бумажку в боковой карман, пошел к выходу. Сенька
постоял, потом тоже вышел.
Старшина стоял у подводы и, насвистывая, взбивал сено.
"Подойти к нему, попроситься - возьмет, может..."
Старшина снимал с лошадей мешки с овсом и вставлял мундштуки.
"Так прямо и скажу. Что угодно пускай делают. Гранаты могу бросать.
Патроны подносить..."
Он вытер выступивший вдруг на лбу пот и подошел к повозке. Старшина уже
сидел в ней, умащиваясь.
- Товарищ старшина...
Пушков повернулся.
Лицо у него было усталое и какое-то старое. Он здорово похудел за
последние дни.
- Чего тебе?
- Возьмите меня, товарищ старшина...
Больше он ничего не смог сказать.
- Тебя?
Сенька мотнул головой. Во рту пересохло, и язык вдруг стал большой и
неповоротливый. Старшина поправил шинель под собой.
- Пошел, Сирко... - и дернул вожжи.
Подвода затряслась по ухабам, подымая тучи пыли, потом скрылась за
поворотом. Сенька проводил ее глазами, вошел в палатку и до обеда лежал,
уткнувшись лицом в солому.
Больше он ни к кому уже не подходил.
5
На передовой что-то изменилось. Стрельба приблизилась. В рощицу и
вокруг нее сначала редко, а потом все чаще и чаще начали падать снаряды.
Раненых стало так много, что ими заполнили не только их с Ахрамеевым
палатку, но раскладывали их прямо на земле в кустах. Доктора и сестры
сбивались с ног. Операционная работала круглые сутки без всякого перерыва.
Возле нее вырастали горы бинтов и ваты, и над ними тучами роились зеленые
жирные мухи, и два раза в день эти горы куда-то выносили, а через час-два
они опять вырастали.
- Плохо дело, - говорили бойцы. - Авиация одолевает, дохнуть не дает...
Бойцы были из разных полков, из разных дивизий, но все говорили одно -
жмут немцы, спасу нет.
Рядом с Сенькой положили худенького с наголо выбритой круглой головой
сержанта-разведчика. У него были большие, черные, вероятно когда-то очень
веселые глаза. Ранен он был в обе ноги. Четырьмя осколками. Пятый сидел
где-то в ключице. Лежал он все время на спине, но не стонал и не
жаловался, только воды все просил - у него был жар.
- Где это тебя так разделало? - насколько мог, участливо спросил
Сенька, - ему очень жалко было худенького сержанта.
- На мине подорвался, в разведке, - сказал сержант и, тяжело дыша и
поминутно кашляя, стал рассказывать, как он с тремя разведчиками, -
командира взвода убило, и он его заменил, - пошел за "языком", как они
достали этого "языка", а на обратном пути сбились, попали в минное поле, и
вот только он один и остался жив - всех четверых, с фрицем вместе, на
клочки разорвало.
Сенька молча слушал и сочувственно смотрел на сержанта.
"Какой он худенький, совсем пацан", - думал он и сравнивал свою
мускулистую жилистую руку с тоненькой, совсем как у девочки, рукой
сержанта, выглядывавшей из рваного рукава.
- Повезло тебе, - сказал Сенька.
- Повезло, - улыбнулся сержант.
- А ты давно воюешь?
- Я? Дай бог. С первого дня. От самой границы. Третий раз вот уже
ранен.
- Третий раз? - удивился Сенька.
- Третий. Под Смоленском, под Ржевом и вот здесь теперь.
- И все живой остаешься?
- Как видишь, - сержант медленно, с натугой улыбнулся, ему,
по-видимому, трудно было улыбаться. - Водички нету?
- Я сейчас принесу, - сказал Сенька и побежал на кухню.
Когда он вернулся, сержант лежал и тяжело дышал. Лицо его стало совсем
красным.
- Жар, должно быть, - сказал Сенька и поднес кружку к сухим,
потрескавшимся губам сержанта. Тот с трудом сделал несколько глотков,
откинулся назад и слабо выругался.
- Обидно, черт возьми! - он опять выругался. - Не увижу больше ребят.
Перебьют всех, пока выздоровею.
- Может, и не всех, - сказал Сенька.
- Да и в полк другой пошлют. Все равно не увижу.
- Тебе что - кости перебило?
- Кости. На обеих ногах кости.
Сенька смотрел на его ноги - обмотанные во всю длину, толстые и
какие-то квадратные, только кончики пальцев выглядывали.
- Да, долго тебе лежать.
- Долго, - вздохнул сержант и опять попросил пить. - С полгода
проваляюсь. Как колода. А ребята воевать будут...
Больше он ничего не сказал. Закрыл глаза и долго лежал с закрытыми
глазами и тяжело дышал.
"Как бы не помер", - подумал Сенька, и ему еще более жалко стало
худенького сержанта. Он осторожно приподнял бритую голову его, - она была
горяча, как огонь, - и подложил свою скатку.
Ночью сержант стал бредить - вспоминать Полтаву, Клашу, ругать
какого-то старшину, - и Сенька всю ночь менял ему холодную, мокрую тряпку
на лбу. К утру бред прошел, жар отпустил, и часа два сержант спал
спокойно. Сенька тоже вздремнул.
Только утром заметил Сенька, что у сержанта на груди Красная Звезда. На
одном уголке эмаль облупилась. "Такой молоденький - и уже орден", -
подумал Сенька и побежал за завтраком.
- За что это ты орден получил? - спросил потом Сенька, кормя сержанта с
ложечки.
- За что дают, за то и получил, - уклончиво ответил Николай, - сержанта
звали Николаем, - и облизал ложку.
- И давно получил?
- Давно.
"Смелый, должно быть, - подумал Сенька. - По морде видать, что смелый.
А ведь такой худенький, хлипкий".
После завтрака Николаю захотелось оправиться, и Сенька бегал за судном,
- оно было одно на весь санбат, и на него была очередь, - и помогал
Николаю с ним сладить.
- Ты мировая няня, - сказал Николай, и Сеньке это было ужасно приятно.
Когда Николая унесли на перевязку, Сенька нарвал свежей травы и
подложил под плащ-палатку, на которой Николай лежал. А на обед выклянчил у
повара лишний кусок мяса, но у Николая не было аппетита, и пришлось ему
самому съесть.
- Аппетитец у тебя - дай бог, - улыбнулся Николай.
Сенька смутился и отставил котелок.
- А мне вот не лезет ничего. Тошнит чего-то.
- Это от жару.
- А вот пить... Ведро бы зараз выпил.
- Дать? - спросил Сенька и потянулся за кружкой.
- Дай.
Николай, морщась от боли, но с аппетитом выпил поллитровую кружку,
откинулся на скатку и стал смотреть на голубой ослепительный кусок неба,
видневшийся в отверстие палатки.
Часам к трем, когда солнце стало особенно припекать, Николай попросил,
чтобы его вынесли на двор, - палатка накалилась, и у него заболела голова.
Сенька выпросил у лейтенанта, лежавшего в углу, плащ-палатку и растянул ее
так между кустами, что солнце совсем не мешало Николаю. Сам он пристроился
рядом, отгонял лопухом от Николая мух, скручивал ему папиросы, - он
довольно ловко научился это делать рукой и коленом, - и бегал на кухню
прикуривать.
Над головой время от времени пролетали самолеты и бомбили большой
кудрявый лес километрах в пяти отсюда - там стояла артиллерия и какая-то
кавалерийская часть.
Так они лежали - Сенька на животе, Николай на спине - и говорили о
"юнкерсах", об артиллерии, о кавалерии, о том, как плохо приходится ей в
эту войну. Николай здорово разбирался во всех видах самолетов, учил
Сеньку, как отличать "юнкере" от "хейнкеля" и "Мессершмитта-110", как надо
стрелять в самолет, когда он низко летит. Потом им надоело разговаривать,
и они просто лежали и смотрели на небо, следя за косяками летящих
бомбардировщиков.
Подъехали две машины с ранеными. Их быстро разгрузили под деревьями, а
машины загнали в кусты. Опять стало пусто, только часовой у палатки ходил
взад и вперед, перекладывая винтовку из руки в руку.
- И чего это он все ходит и ходит? - спросил вдруг Николай, смотря на
часового. - На передовой людей не хватает, а он здесь торчит.
- Положено так, должно быть, - уклончиво ответил Сенька и стал возиться
с плащ-палаткой. - Перетянуть, что ли, а то солнце заходит.
- Может, дезертиры тут с нами лежат? А? Как ты думаешь?
Сенька ничего не ответил. Стоя на коленях, он натягивал плащ-палатку.
- А ты знаешь, - помолчав, сказал Николай, - по-моему, тот, что рядом с
тобой лежит, самострельщик. Вид у него какой-то такой...
- Может быть, - неопределенно ответил Сенька. - Тебе воды не принести?
- Сенька встал. - Там, на кухне, свежей, кажется, привезли.
- Не стоит, не хочется. А я вот с ними бы не цацкался. Лечат чего-то
их, возятся. Кому это надо? Люди там, - он кивнул головой в сторону, где
день и ночь громыхало, - из кожи вон лезут, держат, а эти сволочи о шкуре
своей только думают... Пострелял бы их всех к чертовой матери. Дай-ка я
докурю.
Сенька протянул окурок.
- И, знаешь, - Николай с трудом повернул голову, чтоб увидеть Сеньку, -
их сразу отличить можно. Морды воротят, в глаза не смотрят. Чувствуют вину
свою, гады, - он вдруг засмеялся. - Вот у тебя тоже левая ладонь - совсем
самострельщик. Тебя чем это? Пулей или осколком?
- Пулей, - чуть слышно ответил Сенька и побежал с котелком на кухню.
6
Вечером пришел приказ переходить на другое место. Вся ночь ушла на
переезд. Сенька сам устроил Николая в машине и ехал все время рядом,
поддерживая его. Николай лежал у самой кабины, там меньше трясло. На
ухабах он крепко хватал Сенькину руку, но ни разу не пикнул. Дорога была
отвратительная.
На новом месте Николая с Сенькой чуть не разлучили. Сенька долго бегал
за старшим врачом, командиром батальона, но те даже и слушать не хотели,
отмахивались - дел и так по горло: машина с инструментами застряла в
дороге, а новые раненые стали уже поступать. Только под самое утро Сенька
договорился с каким-то фельдшером, и Николая положили в Сенькину палатку,
хотя в ней, кроме него и Ахрамеева, были только "черепники".
Весь следующий день они спали.
Вечером пришел старший врач, грузный, с сонными маленькими глазами
армянин, посмотрел на Сенькину руку, сказал, что недельки через две
выписывать уже можно, а Николая велел записать в список для эвакуации.
- Придется поваляться, молодой человек. Боюсь, как бы легкое не было
задето.
Николай только вздохнул.
Но прошел день, и еще день, и еще один, а Николая все не эвакуировали.
Машин было всего три - две полуторки и одна трехтонка - и в первую очередь
отправляли "животиков" и "черепников". Раненых с каждым днем становилось
все больше и больше. Фронт медленно, но упорно двигался на восток. Круглые
сутки гудела артиллерия. Над передовой висела авиация.
Дни стояли жаркие. Одолевали мухи. По вечерам - комары. Раскаленный
воздух дрожал над потрескавшейся землей. Серые от пыли листья беспомощно
висели над головой. Медленно ползло по бесцветному от жары и пыли небу
ленивое июльское солнце.
Сеньку в палатке прозвали Николаевым адъютантом. Он ни на шаг не
отходил от него - мыл, кормил, поил, выносил судно. Спер на кухне большую
медную кружку, чтоб у Николая все время под руками была холодная вода,
приносил откуда-то вишни, усиленно пичкал где-то раздобытым стрептоцидом,
отдавал свою порцию водки, говоря, что не может в такую жару пить, и
Николай с трудом, морщась, глотал ее, хотя ему тоже не хотелось, - просто
чтоб не обижать Сеньку.
Николаю становилось лучше. Температура упала - выше 37,5 - 37,6 не
подымалась. По вечерам, когда все в палатке засыпали и только наиболее
тяжелые ворочались и стонали, Сенька с Николаем долго болтали в своем
углу. Сенька полюбил эти вечера. Где-то над самой головой успокоительно
стрекотали ночные "кукурузники", а они лежали и перемигивались папиросами.
- Ты за лисицами охотился? - спрашивал Сенька.
- Нет, не охотился, - отвечал Николай.
- А за медведями?
- И за медведями не охотился.
- Приезжай тогда после войны ко мне. Я тебя научу охотиться. У нас там
горностаи, куницы есть, а белок...
И Сенька со всеми подробностями рассказывал, как он с отцом на охоту в
тайгу ходил на целую неделю, и как медведь чуть не оторвал хвост Цыгану, и
с тех пор шерсть из него стала вылезать и хвост совсем стал голый.
Николай слушал, иногда покашливая, потом спрашивал:
- А за кукушками ты охотился?
- Кто ж за ними охотится? Кому они нужны? - смеялся Сенька.
- А я вот охотился.
- Врешь.
- Зачем вру? Они там большие, жирные, пуда в три-четыре весом.
- Где ж это такие кукушки?
- В Финляндии такие кукушки.
- А ты и в Финляндии был?
- Был. Кякисальми - слыхал? Нет? Тем лучше. Я добровольцем тогда был.
Вот эти два пальца отморозил тогда. И на ноге, на левой, четыре.
- Ты и орден там получил? - спросил Сенька.
- Там...
Сенька выждал немного, думая, что Николай еще что-нибудь скажет, но
Николай ничего не говорил. Тогда Сенька спросил:
- А за что ты его получил?
- Чудак ты, Сенька. За что да за что. За войну, конечно.
- Нет... За что именно?
- Черт его знает. В разведку ходил. "Языка" ловил.
"Врет, - подумал Сенька, - наверное, танк подбил или генерала в плен
взял..."
Некоторое время они лежали молча, прислушиваясь к звону ночных
кузнечиков. Полы палатки были приподняты, и над головами видны были
звезды. Где-то сверкали зарницы.
- Эх, Сенька, Сенька... - тихо сказал Николай. - Жаль, что не в одной
части мы с тобой. Взял бы я тебя к себе. Хороший бы разведчик из тебя
получился. Раз охотник - значит, и разведчик. Помкомвзводом бы назначил.
- Я карту не умею читать, - сказал Сенька.
- Научился бы. - Николай, помолчав, вздохнул. - А завтра меня
эвакуируют. Это уже точно. Доктор сказал. В тыл повезут. Ты воевать
будешь, а я месяца четыре бока отлеживать где-нибудь в Челябинске, - и
опять помолчал. - А до чего не хочется, Сенька, если бы ты знал...
Сенька ничего не ответил.
Больше всего в жизни ему хотелось сейчас быть у Николая помкомвзводом.
Ох, как бы он у него работал... И обязательно бы сделал что-нибудь очень
геройское. Так, чтоб все о нем заговорили. И орден бы ему дали. И чтоб
обязательно геройский этот поступок на глазах у Николая был сделан. Или
нет, наоборот. Он придет потом, после геройского поступка к Николаю, а на
груди - орден. Все равно какой - Красная Звезда или Красное Знамя, -
Красное Знамя, конечно, лучше. И Николай спросит его: "За что орден
получил, Сенька?" А он небрежно так, закуривая, скажет: "За что дают, за
то и получил". И сколько бы Николай ни допытывался, ни за что бы не
сказал...
На следующий день Николая тоже не эвакуировали. Где-то разбомбили мост,
и машины стали ходить вкруговую. К тому же одна поломалась, и работали
теперь только две.
Целый день шел дождь. Палатка была дырявая - посечена осколками, - и
дождь тоненькими струйками, точно душ, орошал бойцов. Но никто не ворчал -
уж больно жара надоела.
- Да и ребята на передовой отдохнут малость, - смеялись раненые, -
меньше будут головы кверху задирать.
Сенька достал в соседней палатке потрепанную, без начала и конца
книжечку - пьесу Гоголя "Женитьба" - и, водя пальцами по строчкам, читал
вслух. И хотя читал он медленно, запинаясь - мешали какие-то незнакомые
буквы, - всем очень нравилось, и смеялись дружно и весело.
Как раз когда Сенька дошел до того места, где Подколесин в окно
выскочил, в палатку вошел красноармеец.
- Тебе чего? - строго спросил Сенька, не отрывая пальца от книги, чтоб
не потерять места. - Видишь, заняты люди.
Красноармеец равнодушно посмотрел на Сеньку, прислонил винтовку к
подпиравшему палатку шесту и стал искать что-то в кармане.
- Ну, долго искать будешь?
Красноармеец нашел наконец нужную бумажку и таким же равнодушным, как и
глаза его, голосом сказал:
- Самострельщики тут которые? На двор выходи. Следователь вызывает...
У Сеньки запрыгали буквы перед глазами. Он даже не расслышал, как
произнесли его фамилию. Он встал и, ни на кого не глядя, вышел из палатки.
Потом он стоял перед каким-то лейтенантом с усиками. Лейтенант что-то
спрашивал. Сенька отвечал. Потом лейтенант велел ему сесть. Он сел и стал
вырывать из бинта белые ниточки одну за другой. Голос у лейтенанта был
тихий и спокойный, но говорил он очень по-городскому, и Сенька не все
понимал. Слова лейтенанта как-то не задерживались в нем, проходили
насквозь. Он сидел на траве, поджав по-турецки ноги, смотрел на круглое,
розовое, чисто выбритое лицо лейтенанта, на тоненькие, как две ниточки,
усики и ждал, когда ему разрешат уйти. И когда лейтенант встал и стал
застегивать планшетку, Сенька понял, что разговор кончился, что ему можно
идти, и тоже встал.
В палатку он не вошел. Он лег на траву под расщепленным дубом и
пролежал там до самого вечера. Несколько раз подходил к нему Ахрамеев.
Сенька делал вид, что спит. В последний раз Ахрамеев пришел и уселся
рядом. Сенька лежал с закрытыми глазами, слушая, как возится и
покряхтывает рядом Ахрамеев, потом повернулся и посмотрел ему прямо в
глаза.
- Чего тебе надо от меня?
Ахрамеев пожевал губами и криво улыбнулся.
- Как чего? Время настало...
- Какое время?
Ахрамеев опять криво усмехнулся.
- Какое время... Драпать время... Часа через два стемнеет... А тут село
в трех километрах. Найдем дуру какую-нибудь - и...
Сенька почувствовал, как лицо, уши, шея его заливаются кровью.
- Иди ты к... - и сжал кулак.
Ахрамеев что-то еще хотел сказать, но запнулся, искоса как-то посмотрел
на Сеньку, встал и, стряхнув с колен землю, быстро зашагал к палатке.
Сенька перевернулся на живот и уткнулся лицом в согнутые руки.
Когда совсем стемнело, Сенька вернулся в палатку. Он долго стоял у
входа, прислушиваясь, что делается внутри. Потом вошел. Николай уже спал,
закрывшись шинелью. Сенька принес свежей воды из кухни, лег на свою солому
и всю ночь пролежал с открытыми глазами. Под утро он все-таки заснул.
Проснулся поздно, когда все уже позавтракали. У изголовья стоял котелок
каши, Николай лежал и смотрел куда-то вверх. Сенька встал. Николай даже не
пошевельнулся. Сенька вышел и принес чай. Потом тихо спросил Николая:
- Кушать будешь?
Николай ничего не ответил. Лежал и смотрел вверх.
Целый день Сенька пролежал под дубом. Когда вернулся, Николая уже не
было. На его месте лежал другой. Котелок с остывшей кашей, нетронутый,
стоял на прежнем месте.