Драма
Сол Беллоу - Родственники
Скачать Сол Беллоу - Родственники
Мне приходилось подолгу торчать в баре, и таким образом я познакомился
с ребятами Хоффы. Громилы все как один, за исключением Гарольда Гиббонса,
этот был донельзя учтивый и со мной, во всяком случае, любил покалякать на
ученые темы. Остальные были ребята крутые, круче не бывает, Милти, мой
родственник, держался с ними на равных этаким парнем-хватом, лихим
молодцом, говорил как мужчина с мужчиной, и в этом была его ошибка.
Дотянуться до этого навязанного им себе самому уровня он не мог. При
случае он умел осуществить нажим, в общем-то не имел лишних предрассудков,
но в подлинные руководители не годился - не из того он теста. Милти в
отличие от Юлия Цезаря не мог сказать часовому, который не пропускал его:
"Чем спорить с тобой, мне легче тебя убить". Вот Хоффы, они такие.
Милти нанял Танчика - он тогда только что отслужил в армии - вынюхивать
для него недвижимость, на которой висели невыплаченные налоги. Таких
побочных афер у Милти было много. Тогда лишали имущества сплошь и рядом.
Так что мой родственник Танчик (Рафаэль) познакомился с Рыжиком Дорфманом,
бывшим боксером, посредником между Хоффой и организованной преступностью в
Чикаго, через Милти Рифкина. Дорфман, в ту пору учитель физкультуры,
унаследовал Танчика от своего отца, Рыжика, старого боксера. Полный набор
преступных связей был частью состояния, оставленного Рыжиком сыну.
Вот какими были кое-кто из тех людей, которые правили миром, где я
вознамерился посвятить себя тому, что принято называть "высоким
призванием". "Стремиться к тому, чего лучше нет" - было для меня не
отвлеченной задачей. Меня этому обучали не на семинарах. Такова была
потребность моей натуры, обусловленная как физиологией, так и
темпераментом, и основывалась она на склонностях врожденных, не
благоприобретенных. Всепоглощающий интерес к лицам, поступкам, телам и
привел меня к метафизике. Эта причудливая метафизика служила мне, как
пернатым служат их радары. Повзрослев, я обнаружил, что смотрю на все с
точки зрения метафизики. Но, как я вам уже доложил, меня ей не учили.
Студентом я жил за городом, поэтому просиживал часами в поездах надземки,
которые, грохоча, раскачиваясь, лязгая, скрежеща, неслись на всех парах
над трущобами Саут-Сайда, - так я зубрил Платона, Аристотеля и святого
Фому [святой Фома Аквинский (1225-1274) - философ и теолог], готовясь к
семинарам профессора Перри [Бартон Перри (1876-1957) - американский
философ и педагог].
Но мои увлечения тут ни при чем. Здесь, в "Итальянской деревушке",
напротив меня сидел в ожидании приговора Танчик, его выпустили под залог в
полмиллиона долларов. Выглядел он неважнецки. Краски слиняли, видно,
оказались нестойкими. Черты крупного лица расплылись - годы хамских
занятий отразились на нем. Как врач-любитель, я определил, что давление у
Танчика примерно двести пятьдесят на сто шестьдесят пять. Его внутреннее
"я" смекало: не стоит ли предпочесть инсульт тюремному заключению. Для
поднятия духа он с утра пораньше побывал в парикмахерской - бородка a la
Эдуард [Эдуард VII (1841-1910) - король Англии, правил с 1901 по 1910 г.]
была свежеподстрижена и наверняка - сейчас не время показывать седину -
подкрашена. Однако она курчавилась уже не так лихо, как прежде. Танчик не
нуждался в моем сочувствии. Он собрался с духом, готов был принять любые
удары судьбы. Дай я ему понять хоть намеком, что жалею его, он рассердился
бы. Искушенные соболезнователи поймут, если я скажу, что напротив меня
сидел не человек, а сплошное несчастье. Это сплошное несчастье подавало
мне знаки, разгадать которые я не мог, потому что знал шифр далеко не
полностью.
Бывшая забегаловка напротив Первого национального банка (этой вогнутой
громады, вздымающейся все выше и выше), на пятьдесят первом этаже которого
я работаю, "Итальянская деревушка" - один из немногих ресторанов в городе
с отдельными кабинетами: хочешь, соблазняй, хочешь, надувай - на выбор.
Она построена еще в двадцатые годы, и при ее оформлении ориентировались на
карнавальные шествия в честь какого-нибудь святого в Маленькой Италии
[район Нью-Йорка, населенный в основном итальянцами] - гирлянды лампочек,
светящиеся колеса. Смахивала она и на тир. А также на экспрессионистские
декорации. Когда дни сухого закона миновали, на месте старой "Петли"
выросли здания контор, и "Деревушка" стала вполне почтенным заведением,
популярным у звезд музыкального мира. Здесь гастролирующие примадонны и
прославленные баритоны, напевшись в "Лирической" [Чикагская лирическая
опера, основана в 1954 г.], объедались ризотто. По стенам висели
фотографии актеров с собственноручными надписями. И тем не менее отсюда
еще не выветрился дух Аль Капоне [Альфонсо Капоне (1899-1947) - чикагский
гангстер] - кроваво-красные соусы, сыры с запашком подопревших ног, блюда
выковырянных из морской глуби беспозвоночных.
Личных тем мы почти не касались. Работаю ли я через улицу? -
осведомился Танчик. Да. Спроси он, как протекают мои дни, я начал бы с
того, что встаю в шесть, чтобы поиграть на закрытом корте в теннис -
разогнать кровь, а когда добираюсь до конторы, читаю "Нью-Йорк таймс",
"Уолл-стрит-джорнэл", "Экономист" и "Барронз" [финансовый еженедельник,
назван в честь его основателя, журналиста Кларенса У.Баррона (1855-1928)],
проглядываю кое-какие распечатки и записки, подготовленные моей
секретаршей. Отметив наиболее существенное, я выкидываю все из головы и
остаток утра посвящаю делам, интересным лично мне.
Но Танчик, мой родственник, не осведомился, как я провожу свои дни.
Упомянул только о том, сколько нам стукнуло, ему и мне соответственно - я
на десять лет его старше, - и сказал, что с годами бас мой стал еще
глубже. Это так. Но к чему мне такой basso profundo [глубокий бас (ит.)],
разве чтобы придать непреднамеренную глубину комплиментам, которые я
отпускаю дамам. Когда на званом обеде я предлагаю даме сесть, она
буквально утопает - до того глубокие звуки я издаю. Или, к примеру, когда
я утешаю Юнис, а она, видит Бог, в этом нуждается, мой нечленораздельный
рокот, похоже, вселяет в нее надежды.
Танчик сказал:
- Бог знает почему ты не выпускаешь из виду никого из родственников,
Изя.
В ответ я прогудел что-то вполне нейтральное. Я считал, что было бы
некрасиво допустить хотя бы намек о делах Танчика в профсоюзе или о
процессе, по которому он проходил.
- Расскажи-ка, Изя, что ты знаешь о Милти Рифкине. Когда я
демобилизовался, он меня выручил.
- Милти теперь живет на солнечном Юге. Женился на телефонистке своей
гостиницы.
Вообще-то Танчик мог и сам сообщить мне много чего интересного о Милти:
я ведь знаю, что Милти спал и видел, как бы попрочнее затянуть Хоффу в
дела гостиницы. У Хоффы в распоряжении был колоссальный капитал, миллиарды
и миллиарды в пенсионных фондах. Плотного сложения, без пяти минут
толстяк, с красивым хищным лицом и горделивым профилем, Милти холил себя,
наряжался, нацеплял разные побрякушки, поглядывал нагло и склочно. Умел
делать деньги, а в ярости - нрав у него был горячий - распускал руки. Чуть
что, дрался - просто псих. Его бывшая жена Либби - она весила килограммов
сто двадцать, если не больше, - носилась по гостинице на шпильках - мы ее
прозвали Травленый Зверь (она вытравляла волосы до полной бесцветности).
Она закупала провизию, вела бухгалтерию, управляла, расправлялась,
отчитывала шеф-повара, рассчитывала уборщиц, учитывала подавальщиц;
малевалась Либби, как актер театра кабуки. Главным делом ее жизни было
удерживать Милти (они были скорее партнерами, чем мужем и женой), и это
было дело по ней. Милти раз-другой пожаловался Хоффе на одного из громил,
чьи чеки, оплачивающие его личные нужды, возвращал банк. Громила - его
фамилия вылетела у меня из головы, помню только, что ветровое стекло его
"крайслера" украшала наклейка "духовенство" [такая наклейка дает известные
преимущества при парковке], - сшиб Милти с ног в вестибюле и едва не
задушил. Этот случай обратил на себя внимание Роберта Ф.Кеннеди - он в ту
пору хотел добраться до Хоффы, и Кеннеди под угрозой штрафа приказал Милти
явиться свидетелем в суд, давать показания комитету Макклеллана
[специальный комитет во главе с сенатором Джоном Л.Макклелланом, которого
сенат назначил для расследования рэкетирства среди руководителей
профсоюзов]. Давать показания против кодлы Хоффы стал бы только
ненормальный.
Либби, когда до нее дошло, что им выслана повестка, заорала:
- Смотри, что ты натворил. Из тебя же сделают котлету.
Милти пустился в бега. Удрал в Нью-Йорк, а там погрузил свой "кадиллак"
на "Куин Элизабет". В бега он пустился не один. Компанию ему составила
телефонистка. В Ирландии они остановились у американского посла (по
протекции сенатора Дирксена [Эверетт Дирксен - политический деятель] и его
помощника по особым поручениям Джулиуса Фаркаша). Пока Милти гостил в
американском посольстве, он приобрел участок, намечавшийся под
строительство нового Дублинского аэропорта. И дал маху: оказывается,
аэропорт наметили строить в другом месте, после чего он вкупе с будущей
женой улетел на континент транспортным самолетом - не хотел расставаться с
"кадиллаком". В полете они коротали время, решая кроссворды. Высадились
они в Риме...
Я не стал докучать Танчику этими подробностями, скорее всего многие из
них были ему и так известны. Кроме того, он побывал в стольких переделках
- стоило ли при нем упоминать о подобных пустяках. Я преступил бы какое-то
неписаное правило, заговорив о Хоффе или упомянув об уклонении от дачи
свидетельских показаний. Танчик, конечно же, был вынужден отказаться,
когда государство, как водится, предложило взять на себя охрану его
неприкосновенности. Согласиться на нее - значило совершить роковой шаг.
Теперь, когда записи подслушанных ФБР разговоров и другие улики по делу
Уильямса - Дорфмана стали достоянием гласности, лучше понимаешь Танчика.
Поручение вроде такого вот: "Передай Меркле: если он не продаст
контрольный пакет акций своей фирмы на наших условиях, мы его уберем. И не
только его. Скажи, что мы в лапшу изрубим его жену, а детей передушим. И
заодно передай его адвокату, что так же мы поступим и с ним, с его женой и
детьми".
Лично Танчик никого не убивал. У Дорфмана он ведал деловой частью,
входил в его юридическую и финансовую команду. При всем при том,
случалось, его посылали запугивать людей, которые медлили оказать
содействие или раскошелиться. Танчик гасил сигару о сверкающие глянцем
столы и разбивал вдребезги фотографии жен и детей в рамочках (по-моему, в
некоторых случаях это было весьма не лишним). Речь шла о миллионах. Из-за
ерунды Танчик не стал бы бушевать.
И естественно, я попросту оскорбил бы Танчика, заговорив о Хоффе,
потому что Танчик, один из не многих, знал, как исчез Хоффа. Я-то - а я
много чего почитал (под предлогом беспокойства за родственников) - был
убежден, что Хоффа сел в Детройте по дороге на "мировую" в машину и его
тут же шарахнули по голове и, по всей вероятности, там же на заднем
сиденье и прикончили. А тело расчленили в одной машине и сожгли в другой.
Осведомленность в такого рода делах сказывалась на внешности Танчика,
лицо его вспухло - раздулось от смертоносных тайн. Вот эта-то
осведомленность и делала его опасным. За нее ему и пришлось бы сидеть в
тюрьме. Организация верила, что Танчик не подведет их, и не оставила бы
его своими заботами. А от меня Танчику нужно было всего-навсего личное
письмо к судье.
"Ваша честь, я предоставляю на Ваше рассмотрение эти сведения в
интересах ответчика по делу "США против Рафаэля Метцгера". Его семья
просила меня походатайствовать за него в качестве amicus curiae
[буквально: друг суда (лат.) - человек, добровольно предлагающий советы по
делу перед его слушанием или приглашаемый для этой цели судом], и я
выполняю их просьбу, пребывая притом в полной уверенности, что присяжные
добросовестно выполнили свою работу. И все же я попытаюсь убедить Вас
проявить снисходительность при вынесении приговора. Родители Метцгера были
порядочные, хорошие люди..." Добавить, что ли: "Я знал его еще в
младенчестве" или "я присутствовал на его обрезании".
Ну разве можно привлекать внимание суда к чему-то в этом вот роде: он
был из ряда вон крупный младенец; такого гиганта на высоком креслице мне
не доводилось видеть; или еще в таком вот: у него и сейчас то же выражение
лица, что и в грудном возрасте, - самоуверенное, жизнерадостно-нахальное.
К нему как нельзя лучше подходит испанская пословица:
Genio у figura
Hasta la sepultura
[Нрав и лицо неразлучны -
с тобой до самой смерти (исп.)].
