Драма
Каралис Дмитрий - Мы строим дом
Скачать Каралис Дмитрий - Мы строим дом
Я перестал ездить в командировки, устроился электриком на завод и
твердо решил покончить с хвостами в институте, из которого меня уже трижды
грозились отчислить: по разу на каждом курсе.
Удилов косился на меня, словно я был ему чего-то должен, и здоровался,
скривив губы. Коробочки с моего стола ему пришлось убрать.
Жилось тоскливо, и я стал подумывать о женитьбе. Мне шел двадцать
второй год.
С моей первой женой меня познакомила Вера.
Когда я приходил под утро домой, Вера, накинув халат, выходила ко мне
на кухню и начинала расхваливать мою будущую жену, с которой она вместе
работала. "А ты бы знал, какая она хозяйственная! -- всплескивала руками
сестра, пока я ел оставшуюся от племянников кашу. -- Какие она пирожки
печет! Какие у нее славные родители! Интеллигентные люди, с положением. И
сама она такая домашняя, уютная..." Я глупо ухмылялся и говорил, что знаю,
какая она уютная. И про пирожки знаю.
На работе сестра расхваливала меня: учится в институте, не пьет...
Женившись, я переехал к жене. Провожая меня, Никола расчувствовался и
чуть было не подарил мне чучело крота.
"Ты только не выписывайся из квартиры, -- сказал мне на свадьбе Феликс.
-- А то снимут с очереди. А так лет через пять что-нибудь получишь. -- Он
оглядел танцующих и тихо добавил: --Мужчине всегда нужен простор для
маневра, учти! Я же вот не выписываюсь". И пошел приглашать мою тещу.
Когда я привез жену, чтобы показать ей нашу дачу, и отец стал
нахваливать ей природу и воздух, а потом, желая, очевидно, поразить, подвел
к погребу и сказал, что после войны в нем умещалась вся наша семья, восемь
человек, она покачала головой: "Ну, вы даете!..", напомнив мне лейтенанта в
военкомате.
Мы развелись уже после смерти отца.
Последнее время отец грустил, что дети редко бывают на даче и не всегда
собираются в день памяти матери. Но тут же находил оправдание тому: "У
девчонок наших семьи, дети. Хочешь, да не вырвешься, -- он срезал цветы с
клумб и передавал мне для букета. -- Юрка на гастролях. Феликс в
командировке. Ничего, мы и вдвоем сходим. Подожди, еще ромашек возьмем".
Полина Ивановна засовывала отцу в карман валидол, поправляла галстук, и
мы с ним неспешно шли по лесной дороге к кладбищу.
На обратном пути он рассказывал мне разные истории.
Отец бодрился до последнего. Возможно, он хотел подбодрить меня.
Когда его привезли в больницу, он на мгновение пришел в себя и, сжав
мою руку, пообещал выжить. "Пустяки, выберемся, -- он прикрыл глаза, но руку
не отпустил. -- Ты помнишь дома, построенные дедом?.."
Я сказал, что помню.
-- Ну и славно, -- вздохнул отец. -- Мы с тобой еще туда сходим. Я тебя
проверю...
Я помнил, что дед по отцу был архитектором и построил несколько домов в
нашем городе -- в районе Литейного и на Петроградской. Еще он построил
вокзал, кажется, в Великих Луках, разрушенный в войну. Когда я был
мальчишкой, отец показывал мне эти дома, и мы стояли напротив них, заходили
в гулкие парадные с витражами, отец что-то рассказывал мне. На отце был
кожаный реглан, а на мне -- школьная гимнастерка с ремнем и фуражка. Я ел
мороженое и нетерпеливо посматривал в сторону "Победы" с шашечками на капоте
и дверях, которая ждала нас. Отец получил тогда гонорар в журнале и вез меня
в ЦПКиО, чтобы я прыгнул с парашютной вышки.
-- Да, помню, -- повторил я. -- Конечно, помню.
-- Не забывай, Иван Иванович, -- проговорил отец. -- Сейчас ты этого не
поймешь, потом...-- Он открыл глаза. -- Не бойся, я выживу. Эх, покурить
бы...
Последние годы отец называл меня Иваном Ивановичем -- чтобы не нашла
болезнь или смерть.
Меня давно так уже никто не называет.
И вот мы собрались все вместе, строим дом. С нами нет только среднего
брата Юрки, который прижился на Дальнем Востоке. Феликс говорит, что, судя
по алиментам, которые получает его бывшая жена, устроился он там неплохо.
Юрка приедет в Ленинград через несколько лет, по обстоятельствам весьма
печальным.
У него будет брюшко, лысина, подросток-сын и полный карман денег. Мы
будем сидеть у костра, печь картошку, и Юрка вспомнит, как жили в погребе,
поднимали утром вымпел на мачту -- все вместе, варили из крапивы щи, а
булку, намазанную маргарином и посыпанную сахарным песком, называли
пирожным. И сын его будет недоверчиво слушать про крапиву и несколько раз
зайдет с фонариком в темный погреб. И когда мы пойдем в ресторан, я подмечу
за братом привычку: съедать из супа сначала бульон, а затем гущу, как бы
превращая ее во второе. Она есть у всех моих братьев и сестер, кроме
блокадницы Надьки. Эвакуационнаяпривычка. "Я иначе не наедаюсь, -- рассеянно
скажет Юрка. -- Не знаю, почему так".
Но это будет через несколько лет, а пока мы с азартом наращиваем сруб
старого дома и прикидываем, что к лету придется ломать старый.
Руководит строительством профессионал Молодцов. Но без старейшины рода
он не принимает ни одного решения.
-- Ну что, лысая голова, -- Саня кладет руку на плечо Феликса, -- из
чего будем стяжки делать? -- И по-хоккейному подталкивает его бедром.
-- Тихо ты, бугай тамбовский, -- улыбается Феликс, но не отходит. --
Уронишь старика...
Феликсу сорок пять, и Молодцова, который на шесть лет его младше, он
называет салагой. Но говорит, что наш салага на правильном пути. Бог дал ему
ясный инженерный ум и умение работать с людьми. Уже сейчас Молодцов большой
человек в своем тресте, и строит он не конвейерные пятиэтажки, будь они
неладны, а уникальные промышленные объекты. Феликс считает, что наш зять
будет расти и дальше, потому что он толковый мужик и не лизоблюд. А
лизоблюды никогда высоко не поднимаются. Так, могут быть временные взлеты,
но жизнь ставит всех на свои места. У Молодцова кабинет, секретарша и
служебная "Волга". Но Саня молодец -- каждое утро он надевает сапоги, ватник
и, не доверяя сводкам, сам идет по объектам.
-- Решать надо, мозговой центр, -- напоминает Молодцов про стяжки. --
Брусок поставим или сороковку?
Феликс задумчиво ходит меж штабелей и заглядывает под листы рубероида.
-- Сороковку жалко, -- хмыкает он. -- Она нам на пол в бане сгодится...
Удилов беззвучно смеется. Не соскучишься, дескать, с этим Феликсом. Еще
дом не готов, а он -- баня... Фантазер.
Молодцов с улыбкой следит за движениями Феликса. На баню он пока никак
не реагирует.
-- Я думаю, надо поставить брусок! -- Феликс вопросительно смотрит на
Молодцова.
-- Правильно. Я тоже так думаю. Тимоха, любимый брат моей жены! Где ты
там? Тащите с Николой бруски, размечать будем. -- Он достает рулетку и
подмигивает Феликсу: -- Люблю нашего профессора за размах! Эх, попаримся!..
Вечером мы пьем в избушке чай, сушим замерзшую одежду и говорим о нашем
строительстве. На улице темно, ветер хлыщет снегом по стенам, а у нас
потрескивает закопченная печка, и шипит на плите чайник. И мы замечаем, что
уже не так сквозит по полу, как раньше, -- сруб, который мы с Николой
сегодня конопатили, защищает домик от ветра.
Феликс закуриваети говорит, что неплохо бы прибрать асбоцементную
трубу, которую он заприметил утром на станции. Валяется там без дела, а нам
бы пригодилась. Культурная такая труба метра на три. Никто и не заметит,
если взять потихонечку. Строители, наверное, забыли.
Феликс ни к кому не обращается, но поглядывает на Удилова, который
мерно шевелит челюстями, дожевывая бутерброд. Никола настораживается. Он
осторожно сглатывает, вытягивает шею и замирает, прислушиваясь.
-- Пустяковое дело, -- небрежно говорит Молодцов. -- Тимоха с Николой
справятся. Женам звонить пойдут и на обратном пути прихватят. Метра три,
говоришь?
-- Да, метра три, -- Феликс делает губы бантиком, чтобы сдержать смех,
и встает из-за стола: -- На санках мигом припрут...
Никола медленно слизывает масло с пальца. Он уже втянул голову в плечи
и, кажется, даже прижал уши.
Я говорю, что как бывший вожак октябрятской звездочки не могу воровать
трубу. И вообще такой поступок не вяжется с моим представлением о
прекрасном.
-- Зачем воровать! -- осуждающе говорит Феликс. -- Не надо воровать.
Соприте потихоньку и порядок.
-- Конечно, -- кашляет в кулак Молодцов и выходит на кухню. -- Вас с
Николой учить не надо. Раз -- и готово!
-- Да не, ребята...-- Никола начинает подниматься из-за стола и кладет
руку на поясницу. -- Я сегодня не пойду звонить, что-то спину прихватило, --
он морщится. -- Вот здесь. Наверное, когда вы пошли в дом покурить, а я
остался. Такой ветер был сильный. Ой, черт! -- Он замирает. -- Нет, я завтра
позвоню...
Когда мне было лет шестнадцать, я повадился ходить на разгрузку
вагонов, чтобы сшить вошедшие в моду брюки клеш, и однажды принес оттуда под
мышками два большущих арбуза. Феликс, который случайно оказался у нас дома,
закатил мне в коридоре такую оплеуху, что я едва не перекувырнулся. "Убью!"
-- пообещал Феликс и посмотрел на меня долгим взглядом. В этом взгляде я
прочел очень многое.
Я умыл лицо, сложил в ведро осколки арбузов и сказал, что всем, кто
работал на вагоне, давали по два арбуза. Сам кладовщик давал...
-- Дают, а ты не бери, -- сквозь зубы проговорил Феликс и зло
отвернулся. -- Идиот!
Тогда я в первый раз получил от брата по физиономии. Теперь могу
сказать -- и в последний.
Через несколько дней Феликс вновь появился у нас и повел меня покупать
пальто. Мы долго ездили с ним по магазинам и выбрали наконец демисезонное,
шерстяное, с вязаным воротником-шалью. Я хмуро отказывался от него, пугаясь
цены, но Феликс цыкнул на меня и заставил надеть. Такое пальто во всей школе
носил только Славка Костин, сын генерала. До этого я ходил в пальто, сшитом
еще матерью из отцовской железнодорожной шинели. Мать, чтобы я не стеснялся,
пристрочила к его подкладке фабричную этикетку.
"Носи, только не прожги карманов окурками, -- небрежно сказал тогда
Феликс. -- Куришь ведь уже?.." И пошел чуть впереди, рассуждая, как полезно
быть умным и получать деньги за свои изобретения. Тогда что хочешь, то и
купишь: катер, машину, пальто... А для этого надо не тискаться с девочками
на горке в Овсяниковском садике, а учиться.
Позднее я узнал, что деньги на мое пальто Феликс занял под свою первую
книгу.
С тех пор прошло много лет, и я переносил кучу разной одежды: пальто,
курток, плащей... Но то -- темно-синее, с вязаным воротником и с магазинным
запахом пальтопомню до сих пор.
В очень тяжелом для нашей семьи сорок девятом году Феликс угодил в
тюрьму. Ему тогда исполнилось семнадцать лет, и он за десять плиток шоколада
и сто рублей согласился постоять на шухере, пока два мужика в макинтошах
тряхнут ларек на углу 2-ой Советской и Мытнинской.
За участие в шайке Феликс получил треть от максимально возможного по
тем временам: восемь лет.
Казалось, худшего уже быть не может.
В сорок третьем погиб на фронте первенец матери Лев, немного не дожив
до девятнадцатилетия.
В сорок шестом умер Саша, родившийся в блокадном Ленинграде.
Сорок девятый: Феликс в лагере под Иркутском.
Но наступил пятидесятый год: на геодезической практике при уничтожении
капсюлей-детонаторов погибает Бронислав, курсант инженерно-морского училища.
На руках у матери четверо детей, младшему из которых -- мне, нет и
года. Отец лежит с острым сердечным заболеванием в больнице.
И мать написала Сталину.
Я не знаю, что она написала. О том ли, что она мать-героиня и потеряла
старшего сына на фронте, что ей пришлось вынести блокаду с ребенком на
руках, сдавать кровь и бегать тушить зажигалки, обложив дочку холодными
подушками, и уже в конце сорок третьего назло Гитлеру родить еще одного
Ленинградца а Феликс в то время дичал без родительского глаза в
эвакуации... Не знаю, что писала мать.
В детстве мне приходилось видеть среди треугольных писем хранящихся в
шкатулке, лист плотной бумаги с несколькими лаконичными строками и, кажется,
красным факсимиле: "И. Сталин (Джугашвили)".
Указ о помиловании Феликса вышел через полтора года.
Вернувшись в Ленинград, Феликс недолго поработал токарем на
паровозоремонтном заводе, и его призвали в армию. Там ему повезло -- он год
проучился в военной авиационной школе под Киевом, получил диплом старшего
радиомеханика и, перелетев на транспортном "дугласе" всю страну, стал
служить на Сахалине. С острова он слал матери деньги и подарки к праздникам,
а однажды прислал отрез легкого темно-синего драпа на пальто. К драпу
прилагалась вырезка из армейской газеты с фотографией Феликса и товарный чек
со штампом военторга.
Я вырос среди фотографий старших братьев, которых знал только по
рассказам матери. И эти фотографии в застекленных рамках -- привычно чистые,
аккуратные -- доводили меня до слез, когда мать подводила меня,
провинившегося, к ним и качала головой:
-- Не думали Лев с Броней, что их младший брат будет так плохо вести
себя на уроках... Постой здесь и подумай хорошенько.
Мать выходила из комнаты, я пригибал голову, не решаясь смотреть в лицо
замечательным братьям, представлял себе подвиги, которые они совершили,
чтобы я мог учиться в советской школе и ходить с друзьями на демонстрации, и
с моего носа начинали капать слезы -- теплые и щекочущие. Я всхлипывал,
стыдясь еще больше, и пытался вытирать их. Мать входила, когда я уже давал
себе зарок отныне вести себя только на отлично и ясными от принятого решения
глазами смотрел на фотографии братьев.
После смерти матери фотографии еще какое-то время висели на стене и
стояли на трюмо, но потом разошлись по рукам, и я смог их собрать очень не
скоро...
