Драма
Портер Кэтрин Энн - Рассказы
Скачать Портер Кэтрин Энн - Рассказы
Бетанкур пожертвовал свои юные годы разгадке неподатливых тайн
вселенской гармонии, разгадывал он их, применяя астрономию, астрологию,
кабалистику чисел, формулу передачи мыслей на расстояние, глубокое дыхание и
тренировку воли к победе, все это он подкреплял изучением новейших
американских теорий личного самоусовершенствования, кое-какими замысловатыми
магическими ритуалами и тщательным подбором доктрин самых разных школ
восточной философии, увлечение которыми время от времени охватывает всю
Калифорнию. И так вымостил Истинный Путь - на путь этот можно было наставить
любого, а уж дальше всякий неофит уверенными стопами невозбранно шел прямо к
Успеху; Успех, можно сказать, плыл в руки, давался сам собой без всяких
усилий, кроме разве что приятных; Успех этот вмещал в себя высочайшие
духовные и эстетические достижения, не говоря о материальном вознаграждении,
и немалом. Богатство, разумеется, не было пределом стремлений; само по себе
оно вовсе не означало Успеха, но, конечно же, оно неназойливо сопутствовало
всякому подлинному успеху... Во всеоружии этих теорий Бетанкур лихо понес
Карлоса. Карлос никогда не считался с вечными законами. Свои мелодии он
сочинял, не давая себе труда вдуматься в глубиннейший смысл музыки, а ведь в
основе ее лежит гармония сфер... Не счесть, сколько раз он, Бетанкур,
предостерегал Карлоса. И все без толку. Карлос сам навлек на себя погибель.
- И вас я тоже предостерегал, - сказал он озабоченно. - Не счесть,
сколько раз я задавался вопросом, почему вы не хотите или не можете
причаститься этих тайн - подумайте только, какая сокровищница открылась бы
вам... Когда обладаешь научной интуицией, тебе нет преград Руководствуясь
одним интеллектом, вы обречены терпеть неудачи,
- Ты обречен терпеть неудачи, - без конца твердил он недалекому
бедолаге Карлосу.
- Карлос стал законченным неудачником, - сообщал он всем.
Теперь он чуть ли не любовно взирал на дело рук своих, но по Карлосу,
пусть он выглядел и опустившимся и поникшим, видно было, что в свое время он
славно поработал и не собирается ставить на себе крест. Аккуратная щуплая
фигурка с узенькой спинкой принимала изящные позы, чересчур красивые
узенькие ручки мерно мотались на бестелесных запястьях. Я припомнила,
скольким Бетанкур был обязан Карлосу в прошлом: отчаянный добряк
нерасчетливо взвалил на хрупкие плечи Бетанкура непосильный груз
благодарности. Бетанкур запустил в действж весь механизм законов вселенской
гармонии, имеющийся в его распоряжении, дабы с их помощью отомстить Карлосу
Работа подвигалась медленно, но он не сдавался.
- Успех, неудача, я, признаться, не понимаю, что вы обозначаете этими
словами, и никогда не могла понять, - наконец не стерпела я.
- Конечно, не могли, - сказал он. - И в этом ваша беда.
- Вам бы надо простить Карлоса... - сказала я.
- Вы же знаете, что я никого ни в чем не виню, - совершенно искренне
сказал Бетанкур.
Пока Карлос здоровался со мной, все поднялись из-за стола и через
разные двери потекли из комнаты. Карлос говорил о Хустино и его невзгодах с
насмешливой жалостью.
- Чего еще ожидать, когда заводят шашни в кругу семьи?
- Не будем об этом сейчас, - оборвал его Бетанкур. И гнусаво,
дребезжаще хихикнул.
- Если не сейчас, так когда же? - сказал Карлос, он вышел вместе со
мной. - Я сложу corrido {народную балладу (исп.).} о Хустино и его
сестренке. - И он чуть не шепотом запел, подражая уличным певцам, сочиняющим
баллады на заказ, - точь-в-точь тем же голосом, с теми же жестами:
Ах, бедняжка Розалита
Ветрена, и потому
Сердце пылкое разбила
Ты братишке своему.
Ах, бедняжка Розалита,
Вот лежит она, прошита
Сразу пулями двумя...
Так что, юные сестрицы,
Не давайте братцам злиться,
Не сводите их с ума.
- Одной пулей, - Бетанкур погрозил Карлосу длинным толстым пальцем, -
одной!
- Хорошо, пусть одной! - засмеялся Карлос. - Какой придира, однако!
Спокойной ночи!
Кеннерли и Карлос рано ушли к себе. Дон Хенаро весь вечер играл в
бильярд со Степановым и неизменно оказывался в проигрыше. Дон Хенаро отлично
играл на бильярде, но Степанов был чемпион, неоднократно брал всевозможные
призы, так что потерпеть от него поражение было не постыдно.
В продуваемом сквозняками зале верхнего этажа, переоборудованном в
гостиную, Андреев, отключив приставку, пел русские песни, а в перерывах,
припоминая, какие еще песни он знает, пробегал руками по клавишам
фортепиано. Мы с доньей Хулией слушали его. Он пел для нас, но в основном
для себя, с той же намеренной отключенностью от окружающего, с той же
нарочитой отрешенностью, которые побуждали его все это утро рассказывать нам
о России.
Мы засиделись допоздна. Встретившись глазами со мной или с Андреевым,
донья Хулия не забывала улыбнуться, частенько прикрыв рот рукой, зевала,
китайский мопс посапывал, развались на ее коленях.
- Вы не устали? - спросила я ее. - Мы не слишком поздно засиделись?
- Нет, нет, пусть поет. Терпеть не могу ложиться рано. Если можно
посидеть попозже, я никогда не иду спать. И вы не уходите!
В половине первого Успенский призвал к себе Андреева, призвал и
Степанова. Он не находил себе места, его лихорадило, тянуло разговаривать.
Андреев сказал:
- Я уже послал за доктором Волком. Лучше захватить болезнь в самом
начале.
Мы с доньей Хулией заглянули в бильярдную на первом этаже - там дон
Хенаро пытался уравнять счет со Степановым. В окнах торчали головы индейцев;
перегнувшись через подоконники, они молча наблюдали за игрой, их громадные
соломенные шляпы сползали им на нос.
- Значит, ты сегодня не едешь в Мехико? - спросила мужа донья Хулия.
- С какой стати мне туда ехать? - не поднимая на нее глаз, ни с того ни
с сего ответил он вопросом на вопрос.
- Да так, мне подумалось - вдруг ты поедешь, - сказала донья Хулия. -
Спокойной ночи, Степанов, - сказала она, черные глаза ее мерцали из-под
удлиненных серебристо-голубыми тенями век.
- Спокойной ночи, Хулита, - сказал Степанов, его открытая улыбка
северянина могла означать что угодно и не означать решительно ничего. Когда
Степанов не улыбался, его выразительное, энергичное лицо суровело. Улыбался
он с обманчивой наивностью, как мальчишка. Но кем-кем, а наивным он никак не
был; и сейчас он веселился над нелепой фигуркой, будто забредшей сюда из
кукольной театра, необидно, как веселятся только в добрых книжках. Уходя,
донья Хулия искоса метнула на него сверкающий взгляд заимствованный из
арсенала голливудских femmes fatales {роковых женщин (франц.).}. Степанов не
отрывал глаз от своего кия, словно изучал его в микроскоп. Дон Хенаро,
бросив: "Спокойной ночи", в злобе кинулся вон из комнаты на скотный двор.
Мы с доньей Хулией прошли через ее спальню, вытянутую узкую комнату,
между бильярдной и бродильной. Здесь пенились шелк и пух, сверкали
нестерпимым блеском свежеполированное дерево и огромные зеркала, рябило в
глазах от всяческих безделушек - коробок конфет, французских кукол в
кринолинах и пудреных париках. В нос шибал запах духов, его перебивал другой
запах, еще тяжелее первого. Из бродильни непрестанно доносились глухие
крики, грохот бочек, скатывающихся с деревянных помостей на тележку, стоящую
на рельсах, проложенных у дверного проема. Я не могла отделаться от этого
запаха с самого своего приезда, но здесь он плотным туманом поднимался над
басовитым жужжанием мух - кислый и затхлый, как от заплесневевшего молока
или протухшего мяса; шум и запах, сплелись в моем сознании воедино, и оба
переплелись с прерывистым грохотом бочек и протяжными, певучими криками
индейцев. Поднявшись по узкой лесенке, я оглянулась на донью Хулию. Сморщив
носик, она смотрела мне вслед, прижав к лицу китайского мопса, его нос, как
всегда, морщила брюзгливая гримаска.
- Какая гадость это пульке! - сказала она. - Надеюсь, шум не помешает
вам спать.
На моем балконе гулял резкий свежий ветер с гор, здесь к нему не
примешивались ни парфюмерные ароматы, ни бродильный дух.
- Двадцать одна! - тягуче, мелодично выводил хор индейцев усталыми
взбудораженными голосами, и двадцать первая бочка свежего пульке летела по
каткам вниз, где двое индейцев подхватывали ее и загружали на тележку прямо
под моим окном.
Из окна по соседству слышалось негромкое бормотанье троих русских.
Свиньи, похрюкивая, копошились в вязкой грязи около источника; хотя уже
сгустились сумерки, там вовсю шла стирка. Женщины, стоя на коленях, хлестали
мокрым бельем по камням, болтая и пересмеиваясь. Похоже, этой ночью все
женщины смеялись: далеко за полночь от хижин пеонов, тянувшихся вдоль
скотного двора, доносились переливы громкого, заразительного смеха. Ослики
взревывали, плакались друг другу; повсюду царила неспокойная дрема, животные
били копытами, сопели, хрипели. Внизу, в бродильне, чей-то голос вдруг
пропел отрывок непотребной песни, прачки было замолкли, но тут же между ними
вновь пошли пересмешки. У арки ворот, ведущих во внутренний двор перед
гасиендой, поднялась суматоха: один из породистых вышколенных псов (куда
только подевалась его важность), не на шутку взъярясь, гнал задастого
солдатика - чтобы не шатался, где не положено, - назад к казармам,
размещенным у крепостной стены, напротив индейских хижин. Солдатик послушно
улепетывал, ковыляя и спотыкаясь, но не издавая ни звука; его тусклый фонарь
мотало из стороны в сторону. Посреди двора, словно тут пролегала невидимая
граница, пес застыл, проводил солдата взглядом и вернулся на свой пост под
аркой. Солдаты. присланные правительством охранять гасиенду от партизанских
отрядов, били баклуши, наталкивая животы бобами за счет дона Хенаро. Он, как
и собаки, терпел их скрепя сердце.
Меня усыпили протяжные, певучие голоса индейцев, ведущих подсчет бочкам
в бродильне, а на рассвете, летнем рассвете, разбудила их заунывная утренняя
песня, лязг железа, скрип кожи, топот мулов, которых впрягали в телеги.
Кучера щелкали кнутами, покрикивали, и груженые телеги грохоча, уезжали одна
за другой навстречу поезду, который отвозил пульке в Мехико-сити. Работники
отправлялись поле, гнали перед собой осликов. Они тоже покрикивал и
поколачивали осликов палками, но не спеша, не суетясь. Да и зачем спешить:
впереди их ждала работа, усталость, словом, день как день. Трехлетний
мальчонка, семенил рядом с отцом, погонял ослика-отъемыша, на мохнатой
спинке которого громоздились два бочонка. Два маленьких существа, каждое на
свой манер, подражали старшим. Мальчонка покрикивал на ослика и поколачивал
его, ослик плелся ползком и при каждом ударе прядал ушами.
- Господи ты боже мой, - часом позже сказал за кофе Кеннерли, отогнал
тучу мух и нетвердой рукой налил себе кофе. - Разве вы не помните... Я всю
ночь глаз не мог сомкнуть, у меня никак не выходило из головы, да вспомните
же - упрашивал он Степанова - тот, прикрыв рукой свой кофе от мух, докуривал
сигарету, - эпизод, что мы снимали две недели назад, там еще Хустино играл
парня, который нечаянно застрелил девушку, пытался бежать, за ним послали
погоню, и Висенте в ней участвовал. Точь-в-точь то же самое повторилось с
теми же людьми на самом деле. И представьте, какая нелепость, - обратился он
ко мне, - нам придется переснимать этот эпизод: он неважно получился, а тут
он повторился на самом деле, и никто даже не позаботился его снять! О чем
они только думают! Представьте, как бы было здорово - девушка крупным
планом, мертвая по-настоящему, и по лицу Хустино, когда Висенте двинул его
прикладом, течет самая настоящая кровь, и хоть бы кто, господи ты боже мой!
хоть бы кто об этом позаботился! Как с приезда сюда у нас не заладилось, так
и пошло-поехало - то одно, то другое... А теперь объясните мне, что вам
помешало?
Он впился в Степанова злобным взглядом. Степанов отнял руку от чашки,
разогнал мух, тучей вившихся над ней, и выпил кофе.
- Свет, наверно, был плохой, - сказал он. Широко раскрыл глаза - кинул
взгляд на Кеннерли - и тут же их закрыл, так, будто запечатлел его на
пленке, а запечатлев, счел, что сюжет исчерпан.
- Дело ваше, конечно, - обиделся Кеннерли, - а только история эта
повторилась, повторилась не по нашей вине, так почему бы вам ее не снять -
зачем ей пропадать впустую?
- Снять мы всегда успеем, - сказал Степанов, - вот вернется Хустино,
будет подходящий свет, тогда и снимем. Свет, - обратился он ко мне, - наш
злейший враг. Здесь хороший свет бывает раз в пять дней, а то и реже.
- А вы представьте, нет, представьте-ка, - накинулся на него Кеннерли,
- бедный парень возвратится, и ему снова-здорово придется проделывать все,
что он уже дважды проделал, первый раз на съемочной площадке, второй - на
самом деле. - Он со смаком повторил последнее слово. - Подумайте, каково-то
ему будет. Тут и рехнуться недолго.
- Вернется он, тогда и будем решать, - сказал Степанов. Во дворе пяток
мальчишек-индейцев в рваных белых балахонах, сквозь прорехи которых
проглядывали их глянцево-смуглые тела, седлали лошадей, набрасывали на их
спины роскошные замшевые седла, шитые серебром и перламутром. К источнику
снова тянулись женщины. Свиньи копошились в дорогих их сердцу лужах, в
бродильне дневная смена в полном молчании заливала обтянутые сыромятной
кожей чаны свежим соком. Карлос Монтанья тоже вышел спозаранку подышать
свежим утренним воздухом и сейчас вовсю потешался, глядя, как трое псов,
подняв из лужи долговязую свинью, гонят ее к сараю. Свинья враскачку, как
игрушечная лошадка, неслась к загону, зная, что там ее не достать, собаки
делали вид, что вот-вот тяпнут ее за ногу, чтобы не сбавляла темп. Карлос,
держась за бока, покатывался от хохота, мальчишки вторили ему.
