Драма
Геннадий Самойлович ГОР МАЛЬЧИК
Скачать Геннадий Самойлович ГОР МАЛЬЧИК
2
В этом месте рассказа Герман Иванович остановился и опустил тетрадь.
- А дальше? - спросил кто-то из учеников.
- Дальше, - ответил Герман Иванович, изменив голос и снова став тем,
кем он был до чтения: обыкновенным старым, уставшим учителем, - дальше нет
ничего и стоит точка. Надо надеяться, что Громов напишет продолжение. Пока
рассказ без конца.
Учитель снова стал самим собой, а ведь только что он казался нам
артистом. Более того, он казался нам чем-то вроде посредника, помогавшего
ученикам понять странный мир корабля, летящего много лет в пустоте, и
живущего в этом странном мире мальчика.
Герман Иванович покачал головой и посмотрел в угол на сидящего у окна
Громова, явно предлагая нам всем вспомнить, что истинным посредником был
не он, Герман Иванович, а Громов.
И все вспомнили о Громове, хотя во время чтения все о нем забыли.
Громова и все остальное заслонил мальчик, голосом Германа Ивановича
захвативший наше внимание. Теперь мальчик исчез, и перед нами сидел
Громов, делавший вид, что он не имеет к мальчику никакого отношения. Лицо
у него было настороженное, и он смотрел на нас, словно ждал какого-нибудь
подвоха. Но, честное слово, никто из нас не собирался его подводить. И
если уж на то пошло, подвел он себя сам, написав такую странную домашнюю
работу.
Зачем он это сделал? Я не знал, не знали и другие, не знали и не
догадывались. И странно, что он написал в своей домашней работе не о себе
и не о своих знакомых, как мы все, а о каком-то необыкновенном мальчике с
другой планеты.
И вот, когда наступила тишина, Громов, наверное, чувствовал себя
неловко и невольно заставлял этим чувствовать себя неловко и всех нас, не
исключая Германа Ивановича. Громов сидел в своем углу у окна, но казалось,
что он где-то далеко, за миллионы километров от нас, со своим
необыкновенным мальчиком.
Уж кому-кому, а Громову не следовало писать об этом мальчике. Он был
сын известного ученого-археолога, и это все знали. И еще все знали, что
несколько лет назад отец Громова сделал крупное открытие, нашел какие-то
загадочные предметы, вызвавшие спор. В вечерней газете и в двух-трех
журналах появились заметки о пришельцах с других планет, следы которых
якобы открыл отец Громова. Но потом журналы почему-то замолчали, как они
замолчали вдруг о снежном человеке, о котором сначала так много писалось.
И в школе пронесся слух, что все это не подтвердилось: и пришельцы и даже
снежный человек. А ведь в снежного человека все уже успели поверить, и
всем было очень жалко с ним расставаться.
Никто из ребят не хотел бы оказаться на месте Громова, когда журналы
вдруг замолчали об археологических находках его отца. И поэтому при
Громове мы старались не говорить на археологические темы, понимая, что
Громов не виноват. И отец Громова тоже был не виноват, что какой-то
нетерпеливый журналист поторопился раззвонить об этих спорных предметах,
вместо того чтобы благоразумно обождать, пока ученые договорятся и вынесут
свое авторитетное решение.
Громов, конечно, страдал, держался он отчужденно, домой всегда
возвращался один и никого из ребят, кроме меня и Власова, к себе не
приглашал. Но Власов был тихоня и от застенчивости вечно заикался, а не
приглашать меня Громову было просто неудобно. Я жил в доме напротив и
однажды разбил в его квартире стекло - это случилось еще до того, как его
отец сделал свое открытие. Громов опасался, что если он меня не пригласит,
то я подумаю, будто это из-за стекла. Стекло стоило дорого, оно было
толстое, как в витрине.
Если не считать Власова, который был так застенчив, что в чужой
квартире боялся оглядеться, я один из всего класса хорошо знал квартиру
Громова. Это была большая старинная квартира. В ней всегда стоял какой-то
странный, незнакомый ни мне, ни Власову запах. На шкафу торчало несколько
желтых и коричневых черепов с написанными на них цифрами, а на стене висел
деревянный божок, таращивший на всех светлые жестокие глаза, сделанные,
как мне объяснил Громов, из обсидиана - вулканического стекла.
В кабинет ни Громов, ни его отец не приглашали ни меня, ни Власова. И
я всякий раз с любопытством смотрел на дверь кабинета, думая про себя, что
за этой дверью, наверное, хранятся всякие редкости и даже предметы,
вызвавшие ожесточенные споры специалистов. В глубине души я очень жалел,
что журналисты вдруг замолчали и не стали больше писать об этих находках.
Мне почему-то очень хотелось, чтобы отец Громова победил всех своих
противников и оказался прав. Ребята объявили, что мне дорога не истина, а
самолюбие и тщеславие, ведь я приятель Громова. Но это неправда, я очень
дорожил истиной, и мне хотелось только одного: чтобы истина оказалась
необыкновенной и интересной. Обыкновенных и неинтересных истин и без того
слишком много на свете.
А потом Громов вдруг перестал приглашать меня и даже Власова. И когда
мы спросили его, в чем дело (спрашивал, собственно, я один, а Власов
только стоял и застенчиво моргал глазами), Громов ответил:
- У нас, понимаете, ремонт.
- А долго он будет продолжаться, ваш ремонт?
Громов странно посмотрел на Власова, потом на меня и ответил тихо,
еле слышно. И мне и даже тихоне Власову очень не понравился его ответ.
- Долго, - ответил Громов. - Ремонт почти капитальный.
Он вежливо дал нам понять, что ходить нам к нему нечего.
Я подумал, что все это из-за стекла, и обиделся. Но Власов попытался
найти другое, более разумное объяснение.
- Это, наверное, не Громов, - сказал он, - а его отец. В квартире
таятся загадочные ценности.
- А мы что, украдем эти ценности?
- Не в этом дело. Отцу Громова нужна тишина. Он работает. И наверное,
есть еще какие-нибудь веские причины.
Я с удивлением посмотрел на этого застенчивого человека. Видно, он
очень любил Громова, если плюнул на свою обиду и стал защищать его отца.
Идея Власова о веских причинах, однако, почти убедила меня.
Действительно, если разобраться, то иначе и не могло быть. Работа
археолога должна быть ограждена от посторонних, раз речь идет о предметах,
вызвавших сомнение специалистов. Мне даже стала нравиться эта мысль.
Короче говоря, я тоже почти стал на точку зрения Власова, забыл о
когда-то разбитом стекле и рассчитывал, что и другие о нем давно забыли. И
однажды в скверике, где мы гоняли мяч, я спросил Громова:
- Ну, как ремонт?
И Громов ответил:
- Еще продолжается.
В сущности, я и не ожидал другого ответа. Всего три месяца прошло с
тех пор, как я последний раз разглядывал нумерованные черепа, дверь в
таинственный кабинет и обсидиановые глаза деревянного бога. И мне очень
хотелось побывать у Громова еще хотя бы раз, но я понимал, что пока это
невозможно. Надо было ждать.
Кажется, я уже упоминал о том, что мои одноклассники любили
поговорить об истине. И один из них, Мишка Дроводелов, часто повторял
где-то вычитанные слова.
- Платон, - говорил он, подходя ко мне или к Власову с важным видом,
- Платон, ты мне друг, но истина мне дороже.
Это у Дроводелова неплохо получалось. Но я лучше всех знал, что до
истины ему нет никакого дела. Если бы он так дорожил истиной, то не
получал бы двоек.
Но я истиной дорожил, честное слово. Я был убежден, что археолог
Громов и через него чуточку его сын имели отношение к истине, но не
торопились с ней, боясь навлечь на себя упреки специалистов, и тщательно
готовились, чтобы предъявить неоспоримые доказательства.
Именно в это время Громов посвятил домашнее сочинение на свободную
тему рассказу о мальчике.
Класс сидел тихо под впечатлением рассказа. А Громов молчал. И тишина
была какая-то необычная. Она томила нас, как ожидание несбывшегося. Ведь
рассказ о мальчике оборвался на самом интересном месте.
Загремел звонок, и все зашевелились. Вдруг Дроводелов вскочил,
подошел к Громову и, вытаращив глаза, проревел во весь голос:
- Громов, ты мне друг, но истина мне дороже!
И я подумал, что теперь рассказ о мальчике не будет дописан. Все
испортил этот дурак Дроводелов. И действительно, конца у рассказа не было,
но продолжение мне все-таки удалось услышать. Правда, это произошло не
скоро, уже после летних каникул.
