Научно-фантастическая литература
Станислав Лем. - Маска
Скачать Станислав Лем. - Маска
Я попыталась одолеть сопротивление: что же могло там быть? Руки у меня
были закрыты жесткими кружевными рукавами -- ничего не разобрать. Тогда --
шея... Такие называют лебедиными. Голова, посаженная на ней с врожденной
естественной грацией, с гордостью, внушающей почтение, мочки ушей,
полуприкрытых локонами, -- два упругих лепестка без украшений, непроколотые
-- почему? Я касалась лба, щек, губ. Их выражение, открытое мне кончиками
пальцев, снова меня обеспокоило. Оно было не таким, как мне представлялось.
Чужим. Но отчего я могла быть чужой для себя, как не от болезни?
Исподтишка, как маленький ребенок, замороченный сказками, я все же
провела пальцами от запястья к локтю -- и ничего не поняла. Кончики пальцев
сразу онемели, будто мои сосуды и нервы что-то стиснуло, я тотчас вернулась
к прежним подозрениям: откуда я все знаю, зачем исследую себя, как анатом?
Это не дело девушки: ни Ангелиты, ни светловолосой дуэньи, ни поэтичной
Тленикс. И в то же время я ощутила настойчивое успокаивающее внушение: "Все
хорошо, не удивляйся себе, капризуля, ты была немножко не в себе, не
возвращайся туда, выздоравливай, думай лучше о назначенном свидании..." Но
все же, что там -- где локти и запястья?.. Я нащупала под кожей как бы
твердый комочек. Набухший лимфатический узел? Склеротическая бляшка?
Невозможно. Это не вязалось с моей красотой, с ее непогрешимым
совершенством. Но ведь затвердение там было: маленькое -- я его прощупывала
только при сильном нажиме -- там, где щупают пульс, и еще одно -- на сгибе
локтя.
Значит, у моего тела была своя тайна, и оно своей странностью
соответствовало странности духа, его страхам и самоуглубленности, и в этом
была правильность, соответствие, симметрия. Если там, то и здесь. Если
разум, то и органы. Если я, то и ты... Я и ты... Всюду загадки -- я была
измучена, сильная усталость разлилась по моему телу, и я должна была ей
подчиниться. Уснуть, впасть в забытье -- в другой, освобождающий мрак. И тут
меня вдруг пронизала решимость назло всему устоять перед соблазном,
воспротивиться заключавшему меня ящику этой изящной кареты -- кстати, внутри
не столь уж изящной, -- и этой душонке рассудительной девицы, вдруг слишком
далеко зашедшей в своем умничанье! Протест против воплощенной красоты, за
которой скрываются тайные стигматы. Так кто же я? Сопротивление мое
переросло в буйство, в бешенство, от которого моя душа горела во мраке так,
что он, казалось, начал светлеть. Sed tamen potest esse totaliter aliter...
-- что это, откуда? Дух мой? Gratia? Dominus meus?[6]
Нет, я была одна, и я -- единая, сорвалась с места, чтобы ногтями и
зубами впиться в эти мягко устланные стены, рвала обивку, ее сухой, жесткий
материал трещал у меня в зубах, я выплевывала волокна вместе со слюной --
ногти сломаются, ну и ладно, вот так, не знаю, против кого, себя или еще
кого-то, только нет, нет, нет, нет...
Что-то блеснуло. Передо мной вынырнула из тьмы как бы змеиная головка,
но она была металлической. Игла? Да, что-то укололо меня в бедро с
внутренней стороны, повыше колена: это была слабая недолгая боль, укол -- и
за ним ничто.
Ничто.
Сумрачный сад. Королевский парк с поющими фонтанами, живыми изгородями,
подстриженными на один манер, геометрия деревьев и кустов, лестницы, мрамор,
раковины, амуры. И мы вдвоем. Банальные, обыкновенные, но романтичные и
полные отчаяния. Я улыбалась ему, а на бедре носила знак. Меня укололи. И
теперь мой дух, против которого я бунтовала, и тело, которое я уже
ненавидела, получили союзника, -- правда, он оказался недостаточно искусным:
сейчас я уже не боялась его, а просто играла свою роль. Конечно, он все же
был настолько искусен, что сумел навязать мне ее изнутри, прорвавшись в мою
твердыню. Но искусен не совсем -- я видела его сети. Я не понимала еще, в
чем цель, но я уже ее увидела, почувствовала, а тому, кто увидел, уже не так
страшно, как тому, кто вынужден жить одними домыслами. Я так устала от своих
метаний, что даже белый день раздражал меня своей пасмурной торжественностью
и панорамой садов, предназначенных для лицезрения его величества, а не
зелени. Сейчас я предпочла бы этому дню ту мою ночь, но был день, и мужчина,
который ничего не знал, ничего не понимал, жил обжигающей сладостью
любовного помешательства, наваждением, насланным мною -- нет, кем-то
третьим. Силки, западня, ловушка со смертельным жалом, и все это -- я? И для
этого -- струи фонтанов, королевские сады, туманные дали? Глупо. О чьей
погибели речь, о чьей смерти? Разве не достаточно подставных свидетелей,
старцев в париках, виселицы, яда? Что же ему еще? Отравленные интриги, какие
подобают королям?
Садовники в кожаных фартуках, поглощенные куртинами всемилостивейшего
монарха, нас не замечали. Я молчала -- так мне было легче. Мы сидели на
ступенях огромной лестницы, сооруженной будто для гиганта, который сойдет
когда-нибудь с заоблачных высот только для того -- специально, -- чтобы
воспользоваться ею. Символы, втиснутые в нагих амуров, фавнов, силенов -- в
осклизлый, истекающий водой мрамор, -- были так же мрачны, как и серое небо
над ними. Идиллическая пара -- прямо Лаура и Филон, но столько же здесь было
и от Лукреции!
...Я очнулась здесь, б этих королевских садах, когда моя карета
отъехала, и пошла легко, как будто только что выпорхнула из ванны,
источающей душистый пар, и платье на мне было уже другое, весеннее, своим
затуманенным узором оно робко напоминало о цветах, намекало на девичью
честь, окружало меня неприкосновенностью Eos Rhododaktilos[7], но я шла
среди блестящих от росы живых изгородей уже с клеймом на бедре, к которому
не могла прикоснуться, да в этом и не было нужды, довольно того, что оно не
стиралось в памяти. Я была плененным разумом, закованным уже с пеленок,
рожденным в неволе, и все-таки разумом. И поэтому, пока мой суженый еще не
появился и поблизости не было ни чужих ушей, ни той иглы, я, как актриса
перед выходом на сцену, пыталась пробормотать про себя те слова, которые
хотела сказать ему, и не знала, удастся ли мне их произнести при нем, -- я
пробовала границы своей свободы, ощупью исследуя их при свете дня.
Что особенного было в этих словах? Только правда: сначала о перемене
грамматической формы, потом -- о множестве моих плюсквамперфектов, обо всем,
что я пережила, и о жале, усмирившем мой бунт. Отчего я хотела рассказать
ему все -- из сострадания, чтобы не погубить его? Нет, ибо я его совсем не
любила. Но чтобы предать чужую, злую волю, которая нас свела. Ведь так я
скажу? Что хочу, пожертвовав собой, избавить его от себя -- как от погибели?
