Иван Сергеевич Тургенев.
Весной 1878 года проживал в Москве, в небольшом деревянном домике на
Шаболовке, молодой человек, лет двадцати W пяти, по имени Яков Аратов. С ним
проживала его тетка, старая девица, лет пятидесяти с лишком, сестра его
отца, Платонвда Ивановна. Она заведовала его хозяйством и вела его расходы,
на что Аратов совершенно не был способен. Других родных у него не было.
Несколько лет тому назад отец его, небогатый дворянчик Т... и губернии,
переехал в Москву вместе с ним и Платонидой Ивановной, которую, впрочем,
всегда звал Платошей; и племянник так же ее звал. Покинув деревню, в которой
они все до тех пор постоянно жили, старик Аратов поселился в столице с целью
поместить сына в университет, к которому сам его подготовил; купил за
бесценок домик с одной из отдаленных улиц и устроился в нем со всеми своими
книгами и "препаратами". А книг и препаратов у него было много - ибо человек
он был не лишенный учености... "чудак преестественный", по словам соседей.
Он даже слыл у них чернокнижником; даже прозвище получил
"инсектонаблюдателя" Он занимался химией, минералогией, энтомологией,
ботаникой и медициной; лечил добровольных пациентов травами и металлическими
порошками собственного изобретения, по методе Парацельсия. Этими самыми
порошками он свел в могилу свою молоденькую, хорошенькую, но уж слишком
тоненькую жену, которую любил страстно и от которой имел единственного сына.
Теми же металлическими порошками он порядком попортил здоровье также и сына,
которое, напротив, желал подкрепить, находя в его организме анемию и
склонность к чахотке, унаследованные от матери. Имя "чернокнижника" он,
между прочим, получил оттого, что считал себя правнуком - не по прямой
линии, конечно, - знаменитого Брюса, в честь которого он и сына назвал
Яковом. Человек он был, что называется, "добрейший", но нрава
меланхолического, копотливый робкий, склонный ко всему таинственному,
мистическому... Полушепотом произнесенное: "А!" было его обычным
восклицанием; он и умер с этим восклицанием на устах, - года два спустя
после переселения в Москву.
Сын его Яков наружностью не походил на отца, который был некрасив
собою, неуклюж и неловок; он скорей напоминал свою мать. Те же тонкие,
миловидные черты, те же мягкие волосы пепельного цвета, тот же маленький нос
с горбиной, те же выпуклые детские губки - и большие, зеленовато-серые глаза
с поволокой и пушистыми ресницами. Зато нравом он походил на отца; и
несхожее с отцовским лицо носило отпечаток отцовского выражения, - и руки
имел он узловатые, и впалую грудь, как старик Аратов, которого, впрочем,
едва ли следует называть стариком, так как он и до пятидесяти лет не
дотянул. Еще при жизни его Яков поступил в университет, по
физико-математическому факультету; однако курса не кончил - не по лености, а
потому что, по его понятиям, в университете не узнаешь больше того, чему
можно научиться и дома; а за дипломом он не гонялся, так как на службу
поступить не рассчитывал. Он дичился своих товарищей, почти ни с кем не
знакомился, в особенности чуждался женщин и жил очень уединенно, погруженный
в книги. Он чуждался женщин, хотя сердце имел очень нежное и пленялся
красотою... Он даже приобрел роскошный английский кипсэк - и (о позор!)
любовался "украшавшими" его изображениями разных восхитительных Гюльнар и
Медор... Но его постоянно сдерживала прирожденная стыдливость. В доме он
занимал бывший отцовский кабинет, который был также его спальней; и постель
его была та же самая, на которой скончался его отец.
Великим подспорьем всего его существования, неизменным товарищем и
другом была ему его тетка, та Платоша, с которой он едва ли менялся десятью
словами в день, но без которой он не мог бы ступить шагу. Это было
длиннолицее, длиннозубое существо, с бледными глазами на бледном лице, с
неизменным выражением не то грусти, не то озабоченного испуга. Вечно одетая
в серое платье и серую шаль, от которой пахло камфарой, она скиталась по
дому, как тень, неслышными шагами; вздыхала, шептала молитвы - особенной
одну, любимую, состоявшую всего из двух слов: "Господи, помоги!" - и очень
дельно распоряжалась по хозяйству, берегла каждую копейку и все закупала
сама. Племянника своего она обожала; постоянно кручинилась об сто здоровье -
всего боялась - не за себя, а за него, - и, бывало, чуть что ей покажется,
сейчас тихонько подойдет и поставит ему на письменный стол чашку грудного
чаю или погладит его по спине своими мягкими, как вата, руками. Яков не
тяготился этим ухаживаньем, - грудного чаю, однако, не пил - и только
одобрительно покачивал головою. Очень он был впечатлителен, нервен,
мнителен, страдал сердцебиеньем, иногда одышкой; подобно отцу, верил, что
существуют в природе и в душе человеческой тайны, которые можно иногда
прозревать, но постигнуть - невозможно, верил в присутствие некоторых сил и
веяний, иногда благосклонных, но чаще враждебных, и верил также в науку, в
ее достоинство и важность. В последнее время он пристрастился к фотографии.
Запах употребляемых снадобий очень беспокоил старуху тетку - опять-таки не
для себя, а для Яши, для его груди; но, при всей мягкости нрава, в нем было
немало упорства - и он настойчиво продолжал полюбившееся ему занятие.
Платоша покорилась и только пуще прежнего вздыхала и шептала: "Господи,
помози!", глядя на его окрашенные йодом пальцы.
Яков, как уже сказано, чуждался товарищей; однако с одним из них
сошелся довольно близко и видал его часто, даже после того, как этот
товарищ, выйдя из университета, поступил на службу, мало, впрочем,
обязательную: он, говоря его словами, "примостился" к постройке Храма
Спасителя, ничего, конечно, в архитектуре не смысля. Странное дело: этот
единственный приятель Аратова, по фамилии Купфер, немец до того обрусевший,
что ни одного слова по-немецки не знал и даже ругался "немцем" - этот
приятель не имел с ним, по-видимому, ничего общего. Это был чернокудрый,
краснощекий малый, весельчак, говорун и большой любитель того самого
женского общества, которого так избегал Аратов. Правда, Купфер и завтракал,
и обедал у него частенько - и даже, будучи че-лрвеком небогатым, занимал у
него небольшие суммы; но не это заставляло развязного немчика прилежно
посещать укромный домик на Шаболовке. Душевная чистота, "идеальность" Якова
ему полюбилась, быть может, как противоречие тому, что он каждый день
встречал и видел; или, быть может, в этом самом влечении к "идеальному"
юноше сказывалась его все-таки германская кровь. А Якову нравилась
добродушная откровенность Купфера; да кроме того, рассказы его о театрах, о
концертах, о балах, где он был завсегдатаем, - вообще о том чуждом мире,
куда Яков не решался проникнуть, - тайно занимали и даже волновали молодого
отшельника, не возбуждая, впрочем, в нем желания изведать все это
собственным опытом. И Платоша жаловала Купфера, правда, она находила его
иногда чересчур бесцеремонным, но, инстинктивно чувствуя и понимая, что он
искренне привязан к ее дорогому Яше, она не только терпела шумного гостя, но
и благоволила к нему.