Весной 1878  года проживал в Москве,  в небольшом деревянном  домике на
Шаболовке, молодой человек, лет двадцати W пяти, по имени Яков Аратов. С ним
проживала  его тетка,  старая девица,  лет пятидесяти с  лишком, сестра  его
отца, Платонвда  Ивановна. Она заведовала его хозяйством и вела его расходы,
на что Аратов  совершенно не был способен. Других  родных у  него  не  было.
Несколько  лет тому  назад  отец  его, небогатый  дворянчик Т... и губернии,
переехал  в  Москву вместе  с ним и Платонидой  Ивановной, которую, впрочем,
всегда звал Платошей; и племянник так же ее звал. Покинув деревню, в которой
они все до тех пор постоянно жили, старик Аратов поселился в столице с целью
поместить сына  в  университет,  к  которому сам его  подготовил;  купил  за
бесценок домик с одной из отдаленных  улиц и устроился в нем со всеми своими
книгами и "препаратами". А книг и препаратов у него было много - ибо человек
он  был не лишенный учености...  "чудак преестественный", по словам соседей.
Он    даже    слыл   у   них    чернокнижником;   даже    прозвище   получил
"инсектонаблюдателя"  Он  занимался   химией,  минералогией,   энтомологией,
ботаникой и медициной; лечил добровольных пациентов травами и металлическими
порошками собственного  изобретения, по  методе  Парацельсия.  Этими  самыми
порошками  он свел  в могилу свою  молоденькую,  хорошенькую,  но уж слишком
тоненькую жену, которую любил страстно и от которой имел единственного сына.
Теми же металлическими порошками он порядком попортил здоровье также и сына,
которое,  напротив,  желал  подкрепить,  находя  в  его организме  анемию  и
склонность  к  чахотке,  унаследованные от матери. Имя  "чернокнижника"  он,
между  прочим, получил  оттого, что считал  себя правнуком -  не  по  прямой
линии,  конечно,  -  знаменитого  Брюса, в честь которого  он и сына  назвал
Яковом.   Человек   он   был,   что  называется,   "добрейший",   но   нрава
меланхолического,  копотливый  робкий,  склонный  ко  всему   таинственному,
мистическому...   Полушепотом   произнесенное:   "А!"   было   его   обычным
восклицанием; он  и  умер  с этим восклицанием на устах,  - года два  спустя
после переселения в Москву.
     Сын  его  Яков  наружностью  не  походил на  отца, который был некрасив
собою, неуклюж  и  неловок;  он  скорей напоминал свою мать.  Те же  тонкие,
миловидные черты, те же мягкие волосы пепельного цвета, тот же маленький нос
с горбиной, те же выпуклые детские губки - и большие, зеленовато-серые глаза
с поволокой  и пушистыми  ресницами.  Зато нравом  он  походил  на  отца;  и
несхожее с отцовским лицо носило  отпечаток отцовского  выражения, - и  руки
имел он  узловатые, и впалую грудь,  как старик Аратов,  которого,  впрочем,
едва ли следует  называть стариком,  так  как  он  и  до  пятидесяти  лет не
дотянул.   Еще   при   жизни   его   Яков   поступил   в   университет,   по
физико-математическому факультету; однако курса не кончил - не по лености, а
потому что, по его  понятиям, в университете  не  узнаешь больше того,  чему
можно научиться  и дома;  а  за  дипломом он не гонялся,  так как на  службу
поступить  не  рассчитывал. Он  дичился своих  товарищей, почти ни  с кем не
знакомился, в особенности чуждался женщин и жил очень уединенно, погруженный
в  книги.  Он  чуждался  женщин,  хотя сердце имел  очень  нежное и пленялся
красотою... Он  даже  приобрел роскошный английский кипсэк  -  и (о  позор!)
любовался "украшавшими"  его  изображениями  разных восхитительных Гюльнар и
Медор...  Но его постоянно сдерживала  прирожденная  стыдливость. В доме  он
занимал бывший отцовский кабинет, который  был также его спальней; и постель
его была та же самая, на которой скончался его отец.
     Великим подспорьем  всего  его  существования,  неизменным  товарищем и
другом была ему его тетка, та Платоша, с которой он едва ли  менялся десятью
словами в  день,  но без  которой  он  не  мог  бы  ступить  шагу.  Это было
длиннолицее,  длиннозубое существо, с бледными глазами на  бледном  лице,  с
неизменным выражением не то грусти, не то озабоченного испуга. Вечно  одетая
в серое  платье и серую шаль,  от  которой  пахло камфарой, она скиталась по
дому,  как тень,  неслышными шагами; вздыхала,  шептала молитвы  - особенной
одну, любимую, состоявшую всего из двух слов: "Господи, помоги!" -  и  очень
дельно  распоряжалась по хозяйству,  берегла  каждую копейку  и все закупала
сама. Племянника своего она обожала; постоянно кручинилась об сто здоровье -
всего боялась - не за себя, а за  него,  - и, бывало, чуть что ей покажется,
сейчас  тихонько подойдет и поставит ему на  письменный стол чашку  грудного
чаю  или  погладит его по спине  своими мягкими, как  вата,  руками. Яков не
тяготился  этим  ухаживаньем,  - грудного чаю,  однако,  не  пил - и  только
одобрительно   покачивал   головою.  Очень  он  был  впечатлителен,  нервен,
мнителен, страдал сердцебиеньем,  иногда одышкой; подобно отцу,  верил,  что
существуют  в  природе и  в  душе человеческой  тайны, которые  можно иногда
прозревать, но постигнуть -  невозможно, верил в присутствие некоторых сил и
веяний,  иногда благосклонных, но  чаще враждебных, и верил также в науку, в
ее  достоинство и важность. В последнее время он пристрастился к фотографии.
Запах употребляемых  снадобий очень беспокоил старуху тетку  - опять-таки не
для себя, а  для Яши, для его груди; но, при всей мягкости нрава, в нем было
немало  упорства -  и  он  настойчиво  продолжал полюбившееся  ему  занятие.
Платоша  покорилась и  только  пуще прежнего  вздыхала  и шептала: "Господи,
помози!", глядя на его окрашенные йодом пальцы.
     Яков, как  уже  сказано,  чуждался  товарищей;  однако  с  одним из них
сошелся  довольно  близко  и  видал его  часто,  даже  после того,  как этот
товарищ,   выйдя  из  университета,  поступил  на  службу,   мало,  впрочем,
обязательную:  он,  говоря  его  словами,  "примостился"  к постройке  Храма
Спасителя,  ничего, конечно, в архитектуре  не  смысля. Странное  дело: этот
единственный приятель Аратова, по фамилии Купфер, немец до  того обрусевший,
что ни одного  слова по-немецки  не  знал  и даже  ругался "немцем"  -  этот
приятель не имел с  ним, по-видимому, ничего  общего.  Это  был чернокудрый,
краснощекий  малый,  весельчак,  говорун  и  большой  любитель  того  самого
женского общества,  которого так избегал Аратов. Правда, Купфер и завтракал,
и обедал у него частенько - и даже,  будучи че-лрвеком небогатым,  занимал у
него  небольшие  суммы;  но  не  это  заставляло развязного немчика прилежно
посещать  укромный домик на Шаболовке. Душевная чистота, "идеальность" Якова
ему  полюбилась,  быть  может, как противоречие  тому,  что  он  каждый день
встречал и видел;  или,  быть  может, в  этом самом влечении к  "идеальному"
юноше   сказывалась  его   все-таки  германская  кровь.  А  Якову  нравилась
добродушная откровенность Купфера; да кроме того,  рассказы его о театрах, о
концертах, о балах,  где он  был завсегдатаем, - вообще  о  том чуждом мире,
куда Яков не  решался проникнуть, - тайно занимали и даже волновали молодого
отшельника,  не  возбуждая,  впрочем,   в  нем  желания   изведать  все  это
собственным опытом. И Платоша  жаловала  Купфера,  правда, она находила  его
иногда чересчур бесцеремонным,  но,  инстинктивно чувствуя и понимая, что он
искренне привязан к ее дорогому Яше, она не только терпела шумного гостя, но
и благоволила к нему.